– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.
– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.
– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.
– Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, – начал гость.
Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
– С какого языка? – с интересом спросил Иван.
– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, – английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной шапочке, – когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...
– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.
И нанял у застройщика в переулке близ Арбата...
– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве...
Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.
– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната, четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.
– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал Иван.
– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.
Литература 11 класс.
ЗАЧЕТ - ТЕСТ ПО ТВОРЧЕСТВУ М. А. БУЛГАКОВА.
1.Назовите годы жизни писателя :
А) 1891 - 1941
Б) 1890 - 1940
В) 1891 - 1940
2.Где родился М. А. Булгаков:
А) в Киеве
Б) в Москве
В) а Одессе
3.Какие качества характера достались писателю от отца:
А) работоспособность
Б) неумение кривить душой
4.Какие качества характера достались писателю от матери:
А) работоспособность
Б) неумение кривить душой
В) энергичность и жизнестойкость
5.Откуда берут начало евангельские мотивы в творчестве
Булгакова:
А) из детства
Б) периода обучения в университете
В) самостоятельного изучения духовной
Литературы
6.Кто из будущих писателей учился вместе с Булгаковым в
1-ой киевской гимназии:
А) А. П. Платонов
Б) К. Г. Паустовский
В) Б. Л. Пастернак
7.Какой профессии обучался М. Булгаков в Киевском
Университете:
А) филолога
Б) врача
В) юриста
8.Кем в юные годы мечтал стать М. Булгаков:
А) врачом
Б) писателем
В) певцом
9.В каком произведении Булгаков рассказал о своей работе
Врачом в Смоленской губернии:
А) «Записки юного врача»
Б) «Бег»
В) «Собачье сердце»
10.Кто из русских классиков был любимым писателем
Булгакова:
А) А. С. Пушкин
Б) Ф. М. Достоевский
В) Н. В. Гоголь
11.Как называлась московская газета, где с 1923 года
Булгаков работал фельетонистом:
А) «Труд»
Б) «Известия»
В) «Гудок»
12.По какому произведению Булгакова режиссером
Л. Гайдаем был снят фильм «Иван Васильевич меняет
Профессию»:
А) «Иван Васильевич»
Б) «Роковые яйца»
В) «Собачье сердце»
13.Каково было первоначальное название романа Булгакова
«Мастер и Маргарита»:
А) «Мастер и Маргарита»
Б) «Инженер с копытом»
В) «Рукописи не горят»
14.В каком году был написан роман «Мастер и Маргарита»:
А) в 1930
Б) в 1939
В) в 1940
15.Чей это портрет в романе «Мастер и Маргарита»:
«…был маленького роста, упитан, лыс, свою
Приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо
Выбритом лиц его помещались сверхъестественных
Размеров очки в черной роговой оправе»:
А) Бездомного
Б) Берлиоза
В) Коровьева
16.Кому принадлежат слова в р-не «Мастер и Маргарита»:
« В нашей стране атеизм никого не удивляет,
Большинство нашего населения сознательно и давно
Перестало верить сказкам о Боге»:
А) Мастеру
Б) Бездомному
В) Берлиозу
17.Каковы особенности композиции произведения
Булгакова:
А) рассказ в рассказе
Б) роман в романе
В) нарушение хронологического порядка
18.Какое из произведений не относится к сатирическому
Циклу Булгакова:
А) « Дьяволиада»
Б) «Зойкина квартира»
В) «Собачье сердце»
19.Сколько миров в романе «Мастер и Маргарита»:
А) два мира
Б) три мира
В) один мир
20.Кто в романе «Мастер и Маргарита является символом
Милосердия:
А) Мастер
Б) Воланд
В) Маргарита
21.Что значит псевдоним поэта Ивана Бездомного?
А) без дома и без мыслей
Б) без почвы и без родины
В) без дома, без почвы, без родины
22.Какова основная проблема романа Булгакова «Мастер и
Маргарита»:
А) добра и зла
Б) вечной любви
В) милосердия
23.Кто в романе «Мастер и Маргарита» является
Воплощением зла?
А) Воланд
Б) Пилат
В) Азазелло
24.Кто в романе «Мастер и Маргарита» творит добро?
А) Иешуа
Б) Воланд
В) Маргарита
25.Чей это портрет в романе Булгакова «Мастер и
Маргарита»: «…плечистый, рыжеватый, вихрастый
Молодой человек в заломленной на затылок
Клетчатой кепке - был в ковбойке, жеваных брюках
И черных тапочках» ?
А) Коровьева в)
Б) Азазелло
В) Бездомного
26.Кому принадлежат слова в романе Булгакова «Мастер
И Маргарита»: «…всякая власть является насилием
Над людьми, и…настанет время, когда не будет
Власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти.
Человек перейдет в царство истины и
Справедливости, где вообще не будет надобна никакая
Власть»?
А) Мастера б) Левия Матвея
В) Иешуа Га-Ноцри
27.Какое из произведений М. Булгакова отражает
Пережитое им в Киеве?
А) «Театральный роман»
Б) «Записки на манжетах»
В) «Белая гвардия»
28. Какое из произведений М. Булгакова можно считать
Эпилогом «хождения по мукам» русской интеллигенции
А) «Белая гвардия»
Б) «Дни Турбиных»
В) «Бег»
29.Чей это портрет в романе Булгакова «Мастер и
Маргарита»: «Этот человек был одет в старенький и
Разорванный голубой хитон. Голова его была
Прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба…
Под левым глазом человека был большой синяк,
А в углу рта - ссадина с запекшейся кровью»?
А) Берлиоза
Б) Иешуа Га-Ноцри
В) Понырева
30.Кому принадлежат слова в романе Булгакова «Мастер и
Маргарита»: «Я знаю пять языков, кроме родного,
Английский, французский, немецкий, латинский и
Греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски»?
А) Мастеру
Б) Берлиозу
В) Коровьеву
31.Кто был любимым драматургом М.А. Булгакова?
А) Гоголь
Б) Мольер
В) Чехов
32.Кому из героев романа М.А. Булгакова «Мастер и
Маргарита» принадлежат слова: «Рукописи не горят»?
А) Мастеру
Б) Маргарите
В) Воланду
33.Какое произведение М. Булгакова заканчивается словами
«Вот он! Это он - королевский комедиант с
Бронзовыми пряжками! И я, которому никогда не
Суждено его увидеть, посылаю ему свой прощальный
Привет!»
А) «Пушкин»
Б) «Жизнь господина де Мольера»
В) «Иван Васильевич»
34.Чей это портрет в романе М.А. Булгакова « Мастер и
Маргарита»: « Это была молодая женщина лет
Двадцати, необыкновенного по красоте сложения, но
С какими-то беспокойными и назойливыми глазами»?
А) Маргариты
Б) Наташи
В) Фриды
35.Кому принадлежат слова в романе Булгакова «Мастер и
Маргарита»: «В праздничный вечер верующий уходит
Неизвестно зачем за город, покинув пасхальную
Трапезу, и там погибает…» ?
А) Понтию Пилату
Б) Мастеру
В) Иешуа Га-Ноцри
36.Чей это портрет в романе М.А. Булгакова «Мастер и
Маргарита»: «…бритый, темноволосый, с острым
Носом, встревоженными глазами и со
Свешивающимся на лоб клоком волос человек
Примерно лет тридцати восьми» ?
А) Берлиоза
Б) Мастера
В) Левия Матвея
37.В каком произведении Булгакова звучат слова:
« Разруха не в клозетах, а в головах» ?
А) « Роковые яйца»
Б) « Мастер и Маргарита»
В) « Собачье сердце»
Ответы к тесту:
а,б |
По-простому, аниматор - это массовик-затейник. Человек-настроение, который создает атмосферу вашего отдыха и по долгу службы обязан следить за тем, чтобы вы вдруг не заскучали. На первый взгляд трудно понять, что действительно должен делать человек, получивший такую работу. Маловероятно, что лучезарной улыбки и парочки анекдотов хватит для того, чтобы получать зарплату.
Не каждый может стать аниматором. Требования, хоть и минимальные, присутствуют. Вы должны быть совершеннолетним, владеть английским, а лучше несколькими иностранными языками хотя бы на базовом уровне, обладать танцевальными и спортивными навыками, быть готовым веселиться даже тогда, когда вам этого не хочется.
Неоспоримый плюс - это бесплатное проживание и питание. Чаще всего аниматоры живут в отелях, только у них есть рабочий день не менее 8 часов в сутки и один выходной в неделю. Нередко работодатели неохотно отпускают новичков погулять в город, ведь заблудиться в незнакомом городе проще простого, а там и неприятностей на свою голову можно отхватить.
Египет, Турция и Тунис - вот наиболее распространенные страны, куда можно уехать, чтобы устроиться на подобную работу. Лучший вариант - это составить грамотное резюме на английском я зыке и обратиться в отель через знакомых, уже имеющих опыт работы аниматорами, их рекомендации помогут вам устроиться. Также возможен вариант трудоустройства через туристические агентства, однако за их услуги придется платить. Чаще всего работодатели заключают контракт сроком не меньше 3 месяцев, поэтому взвесьте все «за» и «против», чтобы впоследствии не жалеть.
Дима Тарасенко, минский фотограф и капоэйрист:
Я решил уехать из интереса, надоело сидеть на месте. Это было в сентябре 2010 года. Зима в Египте, как наше лето. За семь месяцев моего пребывания прошел только один дождь - для египтян это настоящее бедствие. Дороги были затоплены, т.к. сливов там попросту нет. И в моем случае это были действительно приключения, потому что по прилету у меня в кармане были 20 долларов и спички.
Работали мы с утра до полуночи. День начинался с оздоровительных процедур, которые проводили мы, аниматоры: растяжки, разминки и аквааэробика, потом волейбол или теннис вместе с туристами, я еще в шахматы с дедушками из Англии играл. В целом же вся работа заключалась в том, чтобы познакомиться с максимально возможным количеством людей и всех пригласить в ночной клуб, где наша команда организовывала развлекательную программу. Ночью работа продолжалась по желанию. Не хочешь трудиться - отдохни в одном из курортных заведений, вход почти во все клубы для нас был бесплатный. Так пролетели семь месяцев. Контракт я заключал на полгода, но по его окончании я не смог купить билет - потому что рейсов не было.
Вся прелесть этой работы в том, что ты работаешь там же, где и живешь, кушаешь со всеми гостями в ресторане и в перерывах можешь поваляться на солнышке или искупаться в море, чем я и злоупотреблял. Даже постель можно не заправлять - каждый день приходили хаускиперы и приносили чистое постельное белье, полотенца. Однако со временем эта работа перерастает в рутину, как и любая другая. Все действия выполняются на автомате. Ну и представьте, что люди меняются неделя за неделей - тысячи «минутных» знакомств. Со временем становится не по себе. Но климат, еда и экзотика Красного моря все компенсируют.
Я ничего особенного не ожидал от этой работы, потому как ехал вслепую. Это, несомненно, богатый опыт общения и жизни в новых условиях. К весне я уже знал пять языков кроме родного. Да и люди на отдыхе становятся другими. Они оставляют свои проблемы на работе, дома или в гараже. Не все, конечно, но большинство.
Курьезы происходили чуть ли не каждый день. Как и в любой работе, была сторона, которую не видели туристы. Не раз вечернее шоу проводилось без подготовки - так даже веселее получалось.
Что касается местного колорита, то Египет - страна бедная. Дети там работают с 12-13 лет. Поэтому мало кто заботится об образовании. Люди, рожденные под египетским солнцем, прекрасны во всем, что не касается денег. Жизнь проще, проблемы тоже. Негде жить - живи на улице, нет одежды - ходи голый. Хотя голых я не видел, только одного извращенца. Женщины почти всегда в парандже, хотя Египет - в религиозном отношении достаточно толерантное государство, и я встречал много христиан. Видимо, поэтому египтян считают арабами «второго сорта».
Во время волнений и свержения Мубарака я тоже работал. Беспорядки были в Александрии, Каире, Суэце, а вот в нашем Шарм-эль-Шейхе все было спокойно. Из-за того, что Мубарак во время революции находился там. Я лишь пару раз, прогуливаясь ночью, видел, как работники отелей после рабочего дня выходили на дорогу с палками и трубами и ждали чего-то, но ничего не происходило. Да и некому там было бунтовать. Шарм - город туристов. Люди там не живут. Шарм-эль-Шейх - это около 250 отелей и только один жилой район, в который я боялся заходить после захода солнца.
Можно ли там заработать приличные деньги? Пожалуй. Учитывая то, что еду и проживание предоставляет работодатель, то можно и вовсе не тратить заработанное. Но это не про меня, я получал комплексное удовольствие от проведенных там дней.
Я, безусловно, не пожалел, что поехал на работу в Египет, поэтому, если не боитесь приключений, любите солнце и не устаете от общения с людьми, попробуйте…
- Я знаю пять языков, кроме родного, - ответил гость, - английский, французский, немецкий, латинский, и греческий. Ну, и немножко еще читаю по-итальянски. М.Булгаков. «Мастер и Маргарита»
В романе Булгакова не сказано, где учился Мастер. Мне думается, в ИФЛИ (Институт Философии, Литературы и Истории). ИФЛИ - сейчас полузабытый, а когда-то знаменитый институт, где преподавали мастерá философии, истории, литературы... ИФЛИ сгорел с ополчениями сорок первого года.(*).
Став легендой, ИФЛИ уплыл во флибустьерское дальнее синее море с «Бригантиной» Павла Когана, в сорок пятом с «Теркиным» ифлийца Александра Твардовского вернулся с Победой, во времена «оттепели» вместе с Александром Николаевичем Шелепиным (тоже ифлийцем) возглавил Комитетет Государственной Безопастности. Ифлийцем был и мой отец, Ефим Израилевич Арон.
1919 год. «Изя, с большевиками ты гешефта не с сделаешь» - сказал, укладывая чемоданы, дальновидный родственник Изе, портному из белорусского местечка Барановичи. В 1921 году Изя, воодушевленный Новой Экономической Политикой, отправился на поиски счастья в Москву, где и открыл на Арбате ателье по пошиву дамского белья. В том же 21 году у «нэпмана» Изи родились сыновья -близнецы, Сема и Фима.
20 - 30 -е годы. Два брата близнеца, Сема и Фима. Две неотличимые фотографии, два разных характера, две судьбы. Сема - весельчак, душа компании, Фима, прямо скажем, бука. Сема - музыкант, скрипач и виолончелист. Фиме медведь на ухо наступил, судя по всему - гризли.
Наступил медведь на ухо, впрочем, весьма своеобразно - ибо, будучи не в состоянии отличить ре-диез одной октавы от си-бемоля другой, фимино ухо четко слышит мельчайшие нюансы произношения английских дифтонгов, отличает ü от u в немецком, é от è во французском. У Фимы стопроцентная грамотность, Сема лепит ошибки.
После школы пути близнецов расходятся. Сема поступает в Химико-Технологический институт. На вступительных экзаменах Фима совершил первый и последний в жизни подлог - написал за брата сочинение. Сам же поступил в ИФЛИ, на факультет философии. Стал Ифлийцем.
1941. Два похожих, как близнецы, заявления -«Прошу направить меня на фронт добровольцем». Сему, студента -химика, направляют на курсы офицеров противохимической защиты. Фиму, овладевшему к этому времени немецким языком на уровне родного, военком направил в распоряжение строгого капитана, перед которым вытягивались в струнку полковники. Капитан заставляет заполнять бесчисленные анкеты, задает странные, на первый взгляд, ничего не значащие вопросы. Что творилось в капитаньем мозгу, истории неизвестно, но предположить можно. «Ну, а с этим типом что делать? Послать на передовую? С ТАКИМ немецким? Скажут - «Ты о чем думаешь? В штабе и в разведке переводчиков не хватает!» . Пошлешь в штаб или разведку - скажут -«Совсем е-нулся, с ТАКОЙ анкетой!» . Ладно, утро вечера мудренее. Спец-резерв, а пока - лопату в зубы, и на заград.сооружения
. Авось ничего».
1943. Пути братьев расходятся навсегда. Химическое оружие не применялось, и «химиков» наскоро переквалифицировали в пехотных офицеров. Лейтенант Семен, командир стрелкового взвода, погиб в боях под украинским городом Токмаком.
г. Токмак. Братская могила и мемориал павших воинов. Фото Вики Балуевой.
В том же 1943 «Верховный» вдруг задумался, а что будет после войны? И с фронтов, из разного рода «резервов» отзывают для восстановления системы высшего образования преподавателей и студентов. Для продолжения учебы, без отрыва от военного производства, разумеется. Удивительно, но среди отзываемых студентов есть и ифлийцы.
ИФЛИ восстанавливать не стали. Мало кто уцелел. Да и незачем «лыцеи» разводить...
Филосовский и исторический факультеты влились в МГУ и ЛГУ, литературный факультет - в Лит. институт им. Горького.
И в 1945 на лацкане Ифлийца появился ромбик Московского Государственного Университета. 
Послевоенные годы. Говорят, « слово не воробей, вылетит, не поймаешь». Особенно те слова, которые вылетают в радио-эфир. И есть люди, которые ловят эти слова, записывают на магнитофон, стенографируют, переводят. Все, что вылетело в эфир, не должно пропасть. Всю компанию борьбы с «космополитами» начальник отдела радиоперехвата при комитете по Радиовещанию СССР, бывший фронтовик, рискуя партбилетом и невидимыми миру погонами, отбивает атаки радивых кадровиков. ... английский(свободно), немецкий(свободно), французский (свободно),
латинский, и греческий. Еще читаю по-итальянски, по-испански, по-чешски, по-словацки. Стенография: русская, английская, немецкая. Машинопись - 600 ударов в минуту (русская и латинская клавиатуры)....
В разгар « дела врачей» линия обороны пала.
Пятого марта 1953 Ифлиец не плакал. Он понимал, КОГО хоронят. Эпоху, трагический набат которой будет гудеть еще долгие годы.
В радиокомитет Ифлиец не вернулся. Было также отвергнуто и соблазнительное предложение одного знаменитого композитора работать у него референтом.
Хватит чисто технической, пусть и высококвалифицированной работы. Начинается поиск своего пути.
«Оттепель» - это не только «Один день Ивана Денисовича». Не только нашумевшие выставки или разноцветные последствия Фестиваля Молодежи и Студентов.
Это еще и возможность переводить и издавать книги подобные этой.
Работая над этими переводами, Ифлиец увидел не только гонорар, увидел смысл дальнейшего жизненного пути.
Инженер по организации производства или консультант по управлению производством?
" После смерти Тейлора и даже при его жизни очень многие избрали себе профессию, первым представители которой являлся сам Тейлор -профессию консультантов фирм, желающих усовершенствовать систему управления производством ..." И оттуда же, из этих переводов, идея «микроэлементного нормирования труда».Итак, «консультант по управлению производством, по микроэлементному нормированию труда». Ни больше и не меньше.
Научный сотрудник НИИ Труда. Сначала М.Н.С. Затем, после защиты кандидатской, С.Н.С. По совместительству - переводчик. Все понятно. А это?
К понятию ТРУД у Ифлийца особое отношение. Неумеха (если не считать виртуозного владения пишущей машинкой), он не чурается никакого труда. На седьмом десятке, когда его пригласят в качестве консультанта в совхоз «Борец» (Владимирская область), будет наравне с зоотехниками ворочать вилами навоз и принимать роды у коров. Уж он не стал бы, подобно известному персонажу рязановского фильма, раскладывать в пакеты с картошкой визитные карточки с научными титулами
.
И, как выясняется, общаться с зоотехниками и доярками можно и без ненормативной лексики, которую, в отличие от многочисленных иностранных языков, Ифлиец так и не освоил. И еще одно слово из трех букв выкинуто из лексикона - словечко «гой».
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу,кто ты». Несколько слов о друге. Григорий Исаакович Венгеров, дядя Гриша, просто Гриша... Легенда ИНЯЗа 50-60 годов. Еще в студенческие годы Гриша овладел английским на уровне тех преподавателей, для кого английский был родным, так называемых
native
-
speakers
. У него, ни разу в жизни не выезжавшего западнее Друскининкая, брали уроки сотрудники дипломатических и торговых представительств, ни один год проработавшие в США и Англии. «Григорий Исаакович, развяжите нам языки...».
Гриша - настоящая песенная энциклопедия. Это в его иcполнении я первый раз в жизни услышал песни Высоцкого. «В заповедных и дремучих...», песни на английском, эсперанто, идише, украинском. И на каком украинском! Думаю, иным депутатам украинской Рады тоже не помешало бы взять у Гриши пару-тройку уроков. После гибели единственной дочери в возрасте 22 лет Гриша, и ранее страдавший проблемами с глазами, ослеп. Перестал петь. И только, когда моя мама, навсегда покидая Москву, приехала попрощаться, Гриша последний раз в жизни взял в руки гитару. Потеряв все, семью, здоровье, зрение, он до конца сохранил человеческое достоинство, умение думать не только о себе.
It was a great privilege to know him!
(**)
Но вернемся к Ифлийцу. В 60-тые годы его жизнь выглядит вполне благополучной: семья, работа в НИИ Труда, защита кандидатской диссертации, должность старшего научного сотрудника. Ну и сиди себе, не выпендривайся, кропай докторскую, зарабатывай перевододами, благо языковый диапозон позволяет переводить не только авторов из «кап.», но и «соц.стран». Аспирантов готовь, одного, другого...Глядишь, вот и доктор наук, а там, чем черт ни шутит, профессор. Главное, играй по правилам Системы.
Мне вспоминаются стихи, посвященные отцу Александру Меню
....
Ну пил бы водку, жрал гусей да уток,
Построил дачу и купил бы "ЗИЛ"?!
Так нет, святой районный, кроме шуток
Он пастырем себя вообразил.
....
Ифлиец вообразил себя реформатором, кроме шуток.
«Если не будет внедрена повсеместно система эффективного управления трудом на предприятиях, мы неизбежно скатимся назад, к капитализму. Но не к цивилизованному, а к дикому, с потерей всего, что уже создано».
То, что когда-то воспринималось как брюзжание чудака, сегодня звучит как пророчество. Ифлиец меняет Московский НИИ Труда (совершенно добровольно, хотите верьте, хотите нет) на Восточно-Сибирский политехнический институт (г.Улан-Удэ). С одной, главной целью, получить свободу маневра, развивать, и внедрять это самое «микроэлементное нормирования труда». Методику, позволяющую изучать процесс труда, четко его нормировать, обучать эффективным приемам, и по-справедливости оплачивать. И внедряет! На львовском телевизионном заводе «Электрон», Улан-Удэнском приборостроительном, ряде других предприятиях. А дальше?
Сколько можно Дон-Кихоту в одиночку воевать с ветряными мельницами? Бесконечное хождение по кабинетам в поисках поддержки. «Абалкин заинтересовался...», «Аганбегян сказал...», «Попов пообещал...». Обещания...обещания...
Давно написанная докторская диссертация безнадежно ждет своей очереди. Как сказал один из руководителей НИИ ТРУДА: "Такое советской экономике не нужно. Бери другую тему."
Вообще, кому оно нужно, это, как его, «моментное нормирование»? Кому-то, может, и нужно. Большое видится на расстояние. Из города Сидней, например. Крис Хейде (Chris Heyde) , президент австралийской ассоциации «Modapts» (***), направляясь в очередное турне по Европе, непременно делает остановку в Москве. Не только для того, чтобы полюбоваться на Кремль и послушать музыку в концетном зале им. Чайковского. Главное - пообщаться с Ифлийцем. Больше двадцати лет переписки, Как глоток свежего воздуха - конверты с фирменным лого.
Постоянные мотания. Вместо доцентской зарплаты - хоздоговора, что, как известно, то густо, то пусто. "Пусто" - значительно чаще. Неудивительно, что семья распалась. Удивительно, что продержалась 33 года... Распалась старая семья, возникла новая. Родился сын Семочка, младше старшей внучки, удивительно похожий на те, детские фотографии погибшего брата. Впрочем, это уже другая история, скажу лишь, что Семочкой дело не закончилось...
1989 год. Звездный час Ифлийца. Первая и последняя в жизни поездка за рубеж. Австралия, Сидней, Канберра. Цикл лекций в австралийских университетах. Первый и последний раз в жизни знания Ифлийца оплачиваются достойным образом - $1000 за лекцию.
В начале 90-х, когда подавляющее большинство экономистов советского разлива, (кроме пролезших во властные структуры, разумеется), остаются не у дел, Ифлиец, разменявший восьмой десяток, ни для ни сидит без работы. Оказывается, возрождающимся предприятиям нужны «консультанты по управлению производством», тем бизнесменам, которые приезжают в Россию не воровать, а инвестировать, нужны гиды-переводчики, знающие это самое производство не по-наслышке. Позднее один из них скажет мне: "You came from Israel? I know Israel. It′s not the place to do business. Here in Russia is the place to do business! Here and now! But where can I find such a wonderful guide?" (****)
Ифлиец умер во сне, до последнего дня продолжая работать и мечтать. Говорят, так умирают праведники
(*) - В 1941 году прекратил существование московский ИФЛИ. Ленинградский ИФЛИ был расформирован в 1937 году.
(**) - Быть знакомым с эти человеком - большая честь и удача (англ).
(***) - MODAPTS -официально признанная департаментом ТРУДА США система измерения и оценки труда. Одна из первых компаний, начавших применять MODAPTS - Форд Моторс.
(****) - Вы приехали из Израиля? Я знаю Израиль. Это не место делать бизнес. Бизнес надо делать в России. Здесь и сейчас. Но где я найду такого замечательного гида? (англ) .
Геннадий Ростовский 11.04.2013 20:43:03
Отзыв:
положительный
Хороший очерк или статья, многое читается между строк. Но тот отрывок, который я сейчас приведу, возможно, не очень автору понравится. Впрочем, это не совсем по теме, - с переводом в литературную ипостась. И, конечно, автор приводимого отрывка тенденциозен. На что имеет право, не так ли?
"Я писал о том, что в стихах Кульчицкого «Не до ордена - была бы родина с ежедневными Бородино» меня коробит слово «ежедневными», как-то не укладывалась в моем уме эта лихость: ну, представьте себе желание видеть ежедневное взятие Берлина или ежедневную Курскую дугу? В ответ Л. Лазарев гневно упрекал меня: «Для того, чтобы как-то объединить очень разных поэтов (иные из них и знакомы не были друг с другом), о которых он ведет речь, создать видимость группы, кружка или чего-то вроде масонской ложи, Куняев именует их «ифлийцами», все время говорит об «ифлийском братстве», «ифлийской молодежи», «ифлийцах старшего поколения», даже об «ифлийстве» как о некоем идейно-художественном направлении»… Критик правильно понял мою мысль.
Но вот что писала о духовно-мировоззренческом единстве ифлийцев сама бывшая ифлийка Елена Ржевская, вдова Павла Когана, в статье «Старинная удача», опубликованной в «Новом мире», № 11 за 1988 год.
«Что такое ИФЛИ? Произнесенная вслух одна лишь аббревиатура сигналит, что-то излучает. Незнакомые до того люди, обнаружив, что они оттуда, из ИФЛИ, немедленно сближаются. Может, оттого, что там прошла юность? Так, но не только. А может, ИФЛИ вообще иллюзия, хотя и устойчивая. Но тогда такая, о которой умный английский писатель сказал: иллюзия - один из самых важных фактов бытия.
Мне кажется, ИФЛИ - это код, пока не поддавшийся раскодированию. ИФЛИ был новью, чьим-то неразгаданным замыслом, намерением, на краткий миг замерещившейся возможностью, коротким просветом в череде тех жестоких лет. И еще: ИФЛИ - это дух времени, само протекание которого было историей».
По-моему, характеристика Е. Ржевской сути ифлийства была куда ближе к понятию масонской ложи, нежели мое истолкование.
За истекшие 20 лет сущность ИФЛИ настолько раскодирована и разгадана, что все тайное, на что намекала Ржевская «посвященным», давно уже стало явным.
Из воспоминаний Д. Самойлова 80-х годов:
«ИФЛИ был задуман, как Красный лицей, чтобы его выпускники со временем пополнили высшие кадры идеологических ведомств, искусства, культуры и просвещения. Это осуществилось только отчасти. Помешала война, на которую пошло много ифлийцев, а также старомодный (сложившийся в 20-е годы. - Ст. К.) подбор студентов, где почти не учитывался национальный признак…»
Туманно выразился Д. Самойлов. С одной стороны национальный признак не учитывался, в том смысле, что об этом не принято было говорить. С другой стороны, он на деле присутствовал, поскольку добрая половина ифлийцев были еврейского происхождения. Об этом Самойлов, с присущей ему толерантностью, даже в дневниках не стал говорить открытым текстом, а написал так: «Компанию сейчас кое-кто называет «ифлийцами» (думаю, что он имел в виду меня. - Ст. К.), вкладывая в это понятие оттенок социальной и даже национальной неприязни».
А вот уже совершенно открыто, безо всяких намеков, пишет об ИФЛИ в сентябрьском номере журнала «Знамя» за 2006 г. закадычный друг Давида Самойлова Борис Грибанов (1920-2005):
«Об ИФЛИ написано и рассказано многое. Этому способствовало то обстоятельство, что когда началась Великая Отечественная война, институт был ликвидирован, слит с Московским университетом. Уход в небытие такого известного и престижного института, каким был ИФЛИ, породил немало легенд.
Кое-кто даже сравнивал ИФЛИ с Царскосельским Лицеем. Впрочем, возможно, что такая параллель мелькала в мозгах тех немногих образованных людей, стоявших у власти, которым была поручена организация этого института. Это были единицы в толпе малограмотных вождей, у которых за плечами было в лучшем случае два-три класса церковно-приходского училища…»
Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что ИФЛИ, созданный в сентябре 1934 года, строился не по воле «малограмотного вождя» (Сталина. - Ст. К.). Но по чьей? Может быть, по чертежам «образованных» профессиональных революционеров - Зиновьева, Каменева, Бухарина? Или по разработкам деятелей Коминтерна Карла Радека, Бела Куна, Иосифа Пятницкого-Тарсиса?
Как бы то ни было, с первых же лет институт стал необычайно популярным. Из воспоминаний Бориса Грибанова:
«Место для института нашли не в центре, а за городом, за Сокольниками, был отобран первоклассный профессорско-преподавательский состав - из числа тех, кто не был расстрелян в годы Гражданской войны и не уехал в эмиграцию [...] (о любимом профессоре ифлийцев Л. Пинском Самойлов пишет в своих воспоминаниях так: «В старину он стал бы знаменитым раввином, где-нибудь на хасидской Украине». - Ст. К.). Была в ИФЛИ еще одна отличительная черта - обилие среди студентов детей высокопоставленных партийных руководителей: институт был элитный, и в него поступали сыновья и дочери наркомов, деятелей Коминтерна, комкоров».
А дальше Грибанов говорит вроде бы странные вещи - институт, созданный для воспитания государственной элиты, правящего сословия вдруг начинает уничтожаться самой властью: «Расплата не заставила себе долго ждать. Родители исчезали в черной дыре Лубянки, а детям оставалась постыдная участь: подниматься на трибуну 15-й аудитории ИФЛИ, где проходили главные лекции и комсомольские собрания, и отрекаться от своих отцов и матерей».
Кто же были эти «отцы и матери» и каким детям приходилось отрекаться от них? Об этом вспоминает еще одна ифлийка, которую я знал по писательской жизни 60-70-х годов, Раиса Либерзон-Орлова, чьим последним мужем был известный публицист Лев Копелев. Их обоих уже нет на этом свете. Пламенные ифлийские революционеры 30-х годов, ставшие эмигрантами в 80-х, нашли успокоение в немецкой земле. Но их книги, недавно вышедшие в России, проясняют многое из жизни ифлийства.
«В ИФЛИ поступали сыновья и дочери высокопоставленных тогда отцов - Лев Безыменский, Хана Ганецкая, Ирина Гринько, Муза Егорова, Наталья Залка, Марина Крыленко, Агнесса Кун, Олег Трояновский. Для сегодняшних читателей скажу без подробностей, что это были дети высших деятелей Коминтерна, наркомов, дипломатов». А еще Орлова-Либерзон вспоминает Чаковского, Самойлова, Солженицына. Самойлов в своих воспоминаниях дополняет этот список именами Юрия Левитанского, Елены Ржевской, Исаака Крамова, Семена Гудзенко, Григория Померанца, Льва Осповата, Александра Крейна,Льва Копелева, Павла Когана, Игоря Черноуцана и тем самым подтверждает свое же наблюдение о том, что при наборе в ИФЛИ «почти не учитывался национальный признак», что можно понимать лишь таким образом: русских студентов в ИФЛИ или почти не было (по крайней мере, в «самойловском» списке) или они представляли в нем крохотное нацменьшинство.
«У нас, - вспоминает Раиса Орлова-Либерзон, - царил культ дружбы. Был особый язык, масонские знаки, острое ощущение «свой». Сближались мгновенно, связи тянулись долго»…
«Необъяснимо, чем влекли слова «флибустьеры», «веселый Роджерс», «Люди Флинта». Они перекликались с Гумилевым, Грином, Киплингом, но все это про нас».
Поразительно, что ифлийцы жили Киплингом и Грином, но не вспоминали ни о Шолохове, ни о Есенине, ни о Булгакове, ни о Платонове. Словно инопланетяне. Даже Блок и Ахматова, даже Клюев с Мандельштамом не интересовали их. Более того, как откровенничает Самойлов: «У нас заканчивали образование Твардовский и Симонов, но не они нравились ифлийской элите. Больше нравились свои». (Вот так-то. Даже Симонова, видимо, за его «государственничество», ифлийцы не считали своим.)
«Марк Бершадский был принципиальным носителем ифлийского вкуса. В прозе это был Бабель, Олеша, Ильф и Петров, и Хэмингуэй. В поэзии Пастернак»… «В ИФЛИ знание Пастернака было обязательным признаком интеллигентности».
Подобрать удобный для чтения размер шрифта:
Глава 13. Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!»
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом осведомился: "Можно присесть?" − и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле.
− Как же вы сюда попали? − повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил Иван, − ведь балконные-то решетки на замках?
− Решетки-то на замках, − подтвердил гость, − но Прасковья Федоровна − милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.
− Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко?
− заинтересовался Иван.
− Итак, сидим?
− Сидим, − ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца.
− Да… − тут гость вдруг встревожился, − но вы, надеюсь, не буйный?
А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
− Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, − мужественно признался преображенный поэт.
− Основание? − строго спросил гость.
− Да, признаться, без основания, − сконфузившись, ответил Иван.
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
− Профессия?
− Поэт, − почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
− Ох, как мне не везет! − воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: − А как ваша фамилия?
− Бездомный.
− Эх, эх… − сказал гость, морщась.
− А вам, что же, мои стихи не нравятся? − с любопытством спросил Иван.
− Ужасно не нравятся.
− А вы какие читали?
− Никаких я ваших стихов не читал! − нервно воскликнул посетитель.
− А как же вы говорите?
− Ну, что ж тут такого, − ответил гость, − как будто я других не читал? Впрочем… разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?
− Чудовищны! − вдруг смело и откровенно произнес Иван.
− Не пишите больше! − попросил пришедший умоляюще.
− Обещаю и клянусь! − торжественно произнес Иван.
Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.
− Тсс, − шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.
Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.
Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.
− Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: "Куролесов, бис, бис!" − говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: − А впрочем, бог с ним, − и продолжил беседу с Иваном: − Так из-за чего же вы попали сюда?
− Из-за Понтия Пилата, − хмуро глянув в пол, ответил Иван.
− Как? − забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, − потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!
Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:
Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.
Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:
− О, как я угадал! О, как я все угадал!
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
− Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, − и исступленно, но беззвучно вскричал: − Дальше!
Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.
− И вот, − рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив и затуманившись, Иван закончил: − Я и оказался здесь.
Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:
− Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.
− Да кто же он, наконец, такой? − в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
− А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные…
Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?
− Нет, нет! − воскликнул Иван, − скажите, кто он такой?
− Ну хорошо, − ответил гость и веско и раздельно сказал: − Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.
− Не может этого быть! Его не существует.
− Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
− Лишь только вы начали его описывать, − продолжал гость, − я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, − тут гость опять извинился, − но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал!
Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! Впрочем, вы… вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?
− Бесспорно, − согласился неузнаваемый Иван.
− Ну вот… ведь даже лицо, которое вы описывали… разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?
Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту…
− Ну вот, ну вот… неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает.
Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.
− Как?! − в свою очередь крикнул Иван.
Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:
− Понимаю, понимаю. У него буква "В" была на визитной карточке.
Ай-яй-яй, вот так штука! − он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: − Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А меня сумасшедшим называют! − прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
− Будем глядеть правде в глаза, − и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. − И вы и я − сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс − и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву.
− Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить? − не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.
− Вы уже пробовали, и будет с вас, − иронически отозвался гость, − и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!
− А зачем он вам понадобился?
Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:
− Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, − тут гость пугливо оглянулся и сказал: − Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
− Вы − писатель? − с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
− Я − мастер, − он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой "М". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он − мастер. − Она своими руками сшила ее мне, − таинственно добавил он.
− А как ваша фамилия?
− У меня нет больше фамилии, − с мрачным презрением ответил странный гость, − я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.
− Так вы хоть про роман скажите, − деликатно попросил Иван.
− Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, − начал гость.
…Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
− С какого языка? − с интересом спросил Иван.
− Я знаю пять языков, кроме родного, − ответил гость, − английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.
− Ишь ты! − завистливо шепнул Иван.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
− Вообразите мое изумление, − шептал гость в черной шапочке, − когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, − пояснил он, − мне в музее дали.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой…
− Уу, проклятая дыра! − прорычал гость.
…и нанял у застройщика в переулке близ Арбата…
− Вы знаете, что такое − застройщики? − спросил гость у Ивана и тут же пояснил: − Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве…
Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике.
Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
− Ах, это был золотой век, − блестя глазами, шептал рассказчик, − совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, − почему-то особенно горделиво подчеркнул он, − маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!
− Это верно, − признал внимательно слушающий Иван.
− Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, − гость стал отмеривать руками, − так… вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате − громадная комната, четырнадцать метров, − книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.
− Белая мантия, красный подбой! Понимаю! − восклицал Иван.
− Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч − громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:
− Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…
И, вообразите, внезапно заговорила она:
− Нравятся ли вам мои цветы?
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
И гость продолжал:
− Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
− Нет, я люблю цветы, только не такие, − сказал я.
− А какие?
− Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
− Дальше? − переспросил гость, − что же, дальше вы могли бы и сами угадать. − Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: − Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда… с этой, как ее…
− С кем? − спросил Бездомный.
− С этой… ну… этой, ну… − ответил гость и защелкал пальцами.
− Вы были женаты?
− Ну да, вот же я и щелкаю… на этой… Вареньке, Манечке… нет, Вареньке… еще платье полосатое… музей… впрочем, я не помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, − я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.
− А кто она такая? − спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
− И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, − прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой "М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая-то катастрофа.
− Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! − торжественно прошептал мастер и поднял руку. − Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
− Кто? − чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.
− Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал.
Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.
Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.
Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.
− Это Лапшенникова, секретарь редакции, − усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
− Может быть, − отрезал тот, − так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.
− Что я помню после этого? − бормотал мастер, потирая висок, − да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги.
Да, эти глаза я помню.
Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!
− Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, − бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.
По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора", в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
− А, помню, помню! − вскричал Иван. − Но я забыл, как ваша фамилия!
− Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, − ответил гость. − Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.
Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна − Латунского, а другая − подписанная буквами "Н.
Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского "Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
− Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни… У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И − представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.
Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.
Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше − больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:
− Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее.
Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен.
Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) − имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.
Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может…
Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, − и я не мог от этого отделаться, − что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия − страха.
Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях.
Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
− Зачем так много? − удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.
Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи.
Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
− Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:
− Ты… ты? − и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
− Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
− Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.
− Я тебя вылечу, вылечу, − бормотала она, впиваясь мне в плечи, − ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
− Вот как приходится платить за ложь, − говорила она, − и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?
− Бедная моя, бедная, − сказал я ей, − я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.
− Только эта причина? − спросила она и приблизила свои глаза к моим.
− Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
− Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это − полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.
− Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.
− Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. − Это и были ее последние слова в моей жизни.
− Тсс! − вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, − беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу.
Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:
− Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его.
Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.
− Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу − слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался − в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.
− Но вы же могли дать знать ей, − сказал Иван, сочувствуя бедному больному, − кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно, сохранила?
− Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, − гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, − легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной? На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной шапочке и говорил так:
− Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
− Но вы можете выздороветь… − робко сказал Иван.
− Я неизлечим, − спокойно ответил гость, − когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили.
И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.
"
Загрузка...
