КАЗАЛОСЬ БЫ, чего можно ожидать от года, начинавшегося в послекризисном похмелье. Однако книгоиздатели, вопреки всем апокалиптическим прогнозам, в этом году наполнили рынок огромным количеством русских прозаических книг. Та же ситуация вытеснения переводных книг отечественными, которую продемонстрировал в 96-97-м рынок массовой коммерческой литературы, стала в "высокой литературе" завершающим аккордом десятилетия.
Русский идеологический роман в духе XIX века украсился еще и "Generation П" Виктора Пелевина. Вышла в издательстве "Грант" вторая книга главного мейнстримного автора 90-х Алексея Слаповского, включившая в себя романы "Я - не я", "Первое второе пришествие" и "Анкета" (все задерживается давно обещанный в "Вагриусе" "День денег"). "Голубое сало" Владимира Сорокина заставило читателей вновь горячо спорить об этом писателе, уже казавшемся живым анахронизмом.
И все же главной книгой года назовем роман Павла Пепперштейна и Сергея Ануфриева "Мифогенная любовь каст" - межевой столб на перекрестке советской баталистики для детей и старокитайской литературы, абсолютно семидесятнический по интенции текст, ставший неожиданно и невероятно современным именно в завершающем году 90-х. За новым нулем, возможно, будут новые песни.
Что же до переводной прозы, то в сердцах и умах обозревателей "Ex Libris-НГ" две книги столкнулись настолько гулко, что к окончательному решению мы прийти так и не смогли. Грандиозность Эко против бескрайности Барта, барочные завитки прибоя острова Накануне против завитушек скульптурной Химеры, культовый автор 90-х против культовой интонации 70-х - как тут мог победить кто-нибудь один? Да разве нам жалко - в этом году была не одна самая лучшая переводная книга, а две самые лучшие книги - "Остров Накануне" Умберто Эко (перевод Елены Костюкович ) и "Химера" Джона Барта (перевод Виктора Лапицкого ) . Особой строкой (вроде поощрительного приза) упомянем также "Страх и ненависть в Лас-Вегасе" Хантера Томпсона, переложенного Алексом Керви.
Александр Гаврилов
МЕМУАРНО-БИОГРАФИЧЕСКИЙ жанр - это не просто литература, не просто исторический и человеческий документ. Если представить себе все мемуары и биографии, изданные со времен изобретения книгопечатания, получается огромная галерея портретов и автопортретов - целый мир книжного человечества, параллельный нашему. Мир, где мертвые могут говорить с живыми.
Для человека, имеющего привычку к чтению, а именно таковы все сотрудники, авторы и читатели нашей газеты, это виртуальное человечество не менее реально, чем живые знакомцы. Но все люди разные, и круг у каждого свой. Как можно выбрать "лучшую книгу года", когда, по существу, речь идет не о книгах, а о людях: кому-то драгоценны воспоминания прославленного футболиста, кому-то приятней похихикать над склокой театрального закулисья, или заглянуть на творческую кухню писателя, или повздыхать над временами, когда даже "сахар был слаще"┘ При этом чисто литературные качества текста зачастую вообще не имеют значения - эта приправа может как улучшить, так и ухудшить вкус текста: вкус правды.
С биографиями проще. Достоверная биография скучна, а беллетризированная - недостоверна. Безусловно интересны первые жизнеописания (или первые их переводы) - как, например, впервые изданные на русском сразу две биографии Франсиско Франко, самого загадочного из диктаторов. "Тиран с ограниченными взглядами", - писал о нем Уинстон Черчилль. "Сержант-выскочка", - говорил Геббельс. "Я пришел к выводу, что он святой", - заявил Сальвадор Дали. "По правде говоря, он вообще никогда ничего не проявлял", - таково мнение его духовника. Не меньше разнятся и оценки обоих его биографов - Хельмута Дамса и Пола Престона. Истины мы все равно никогда не узнаем - политики с детства застегнуты на все пуговицы. Так что каждый может думать, как ему больше нравится.
С мемуарами и дневниками сложнее - деликатная материя. Хотя, если не деликатничать: мемуары бывают "о себе любимом" - как одноименная книга Питера Устинова, блестяще остроумная в начале и натужно хохмящая до последней страницы, - и о других, но слишком часто на самом деле тоже о себе, как ставшая бестселлером скандальная книга Татьяны Егоровой об Андрее Миронове и других известных людях, влюбленных в автора и выведенных под полублатными кличками. Реже и дороже - о других и о себе как о корнях и кроне.
Оставим дневники Зинаиды Гиппиус, воспоминания Жоржи Амаду и проч., и проч. по ведомству собственно литературы.
Летописцем рода Тарковских стала дочь поэта и сестра режиссера Марина. Ее книга "Осколки зеркала" (М.: Дедалус, 1999) состоит из коротких глав, где воспоминания перемежаются документальными свидетельствами. Вот народоволец Александр Карлович Тарковский (отец поэта), сидя в одиночке, пишет письмо Виктору Гюго: "Я надеюсь, что голос, который взывает к Вам из далекой России, найдет в Вашем лице внимательного слушателя. Спасите меня, г. Гюго"┘ Конечно, письмо до адресата не дошло, оно было пронумеровано и подшито к делу. Спустя 35 лет бывший народоволец, почти полностью ослепший, диктует письмо своему старшему сыну, красноармейцу: "┘И моя последняя просьба в том, чтобы, вернувшись к нам, ты больше не уходил, чтобы душой и сердцем ты был всегда с нами, чтобы любовь сковала всех нас неразрывной цепью┘" Когда писалось это письмо, подросток уже погиб, изрешеченный пулями.
Не столь романтическое, но не менее весомое подтверждение простой истины, гласящей, что нормальный человек в молодости должен быть либералом и реформистом, а в старости - консерватором и ретроградом, - долгая жизнь Алексея Суворина. Вслед за первым исследованием жизни и деятельности этой странной, желчной фигуры русской журналистики - "Человек, сделавший карьеру" Е.Динерштейна (М.: РОССПЕН, 1998) - вышел в подарочном издании впервые полностью расшифрованный "Дневник Алексея Сергеевича Суворина" (М.: Независимая газета, 1999). Одна из постоянных мыслей дневника - невозможность высказать то, что думаешь, в собственной газете: "Какие каторжные условия печати┘" - пишет крупнейший газетный магнат России, владелец известного в Петербурге театра и довольно богатый человек┘
Зато в "Дневнике Марии Башкирцевой" (М.: Захаров, 1999), также впервые изданном полностью (на русском), "Ничего - прежде меня, ничего - после меня, ничего - кроме меня" звучит чрезвычайно по-цветаевски и обилием тире, и самой постановкой вопроса. К двадцати четырем годам Башкирцева успела выставиться на нескольких парижских салонах, опубликовать репродукции своих полотен в кипе художественных журналов, дать интервью ведущим отечественным изданиям. И дело даже не в том, что в ее дневнике при желании можно увидеть зачатки будущей большой прозы XX века от Марселя Пруста до Даниила Хармса, и не в том, что девушка росла и вместе с тем в ней росло настоящее искусство. И даже не в том, что все мы в конце концов ждем от жизни рождественской сказки... Она живая. Противная, заносчивая, смешливая, глупая. Она та самая, о которой написал Мандельштам:
Девчонка, выскочка, гордячка,
И эта самая глупая девочка находит себе прибежище в каторжном труде. Шесть лет ежедневных многочасовых занятий живописью и рисунком. Даже не реалистическим, а натуралистическим. Ей некогда рассказывать о собственных впечатлениях, ей важно успеть запечатлеть мир таким, каков он есть. А рядом Бастьен-Лепаж, умирающий от рака. И потому сочувствие не к себе, а к нему - ему труднее. Она умрет на три недели раньше, но ему труднее все равно.
В 90-е годы появился и новый жанр - мемуары молодых (и, в отличие от Марии Башкирцевой, здравствующих) - как профессиональных литераторов, так и просто "живущих". Не будем называть имен. Самое примечательное в этом жанре - мемуары молодых политиков: если раньше солидные люди брались за перо после последней отставки, то теперь жанр "исповеди на заданную тему" стал элементом обязательной программы, предваряющим вступление на большую политическую арену. Мы дожили до времен, когда не пишет только ленивый. "Если ты не написал книгу, значит, ты ничего не сделал", - сказала венгерская писательница Агота Кристоф в середине 80-х. Утверждение, возможно, чересчур жесткое, но по сути верное, и уж во всяком случае, ставшее показательным для 90-х.
Анна ВЕРБИЕВА
Политическая наука: новые направления. Под ред. Р.Гудина и Х.-Д.Клингеманна. М.: Вече, 1999, 816 с.
ЗДАННЫЙ при содействии Института "Открытое общество" (Фонд Сороса) в рамках программы "Высшее образование" рецензируемый учебник является едва ли не лучшим в области политологии в последнее десятилетие. Если называть вещи своими именами, то в данной сфере мы отстали где-то на полсотни лет от мирового уровня. Не случайно в отечественной политологии в последнее десятилетие множатся специалисты, которые не только самостийно изобретают сами для себя абсолютно новую науку и новый понятийный аппарат, но и частенько, пользуясь своим служебным положением, пытаются обучить тому и другому подрастающую поросль политологов.
Между тем, пока российские ученые старательно изучали марксизм-ленинизм (в этом нет ничего дурного) и учились схоластическим спорам, используя "фехтование на цитатах" (говорят, это способствует развитию интеллекта), зарубежная, в основном западная, политическая наука ушла далеко вперед. Если быть до конца честным, то догнать ее в обозримое время практически невозможно. Зато можно сначала быстро изучить, а потом постараться влиться в общий поток мировой науки.
Именно это и позволяет сделать рецензируемый учебник. Он - и это очень хорошо - не содержит краткого содержания ведущих трудов виднейших зарубежных ученых-политологов. Он попросту является специфическим гидом по тем фундаментальным работам, которые определили лицо политической науки в последние десятилетия. Чтение первоисточников - обязательно. А вот объяснение места, которое они занимают в общем потоке политической литературы - за многочисленными авторами данной книги. Словом, несмотря на бешеную цену книги, знакомство с ней просто обязательно, а изучение - весьма и весьма желательно.
Владимир РАЗУВАЕВ
од был урожайным на эссеистику. Не только экзотическая номинация Малого Букера, но и все течение литературно-книжного процесса выносило ее в центр читательского и издательского внимания. Букероносный "Новый Ренессанс" Владимира Бибихина, "Писатель и самоубийство" Григория Чхартишвили, две книги Александра Гениса - "Довлатов и окрестности" и "Иван Петрович умер" (быть может, лучшая книга этого автора), "Актуальный лексикон современной культуры" Татьяны Чередниченко - чего только не было. И все же лидером стал Петр Вайль и "Гений места", выпущенный издательством "Независимая газета". Не потому, что родная, а потому, что именно эта книга, на наш взгляд, является образцом чистоты жанра "эссе", достойным всяческого внимания. Здесь перемешаны искусствоведение, кулинария, путевые заметки - но все они работают на единую сверхзадачу: дать чувственную формулу того или иного места.
Александр ГАВРИЛОВ,
Глеб ШУЛЬПЯКОВ
ОПУЛЯРНОСТЬ словарей - явление не новое. Но именно сейчас пик интереса покупателей решительно смещается к обучающей и справочной литературе.
Лексикон, словарь - вот то, что объединяет людей и мнения. Более того, именно лексикон определяет суть высказывания.
Недаром один из самых успешных романов последнего времени называется "Хазарский словарь". Он успешен не только потому, что Милорад Павич предложил новый метод чтения, не только потому, что роман набит под завязку парадоксальными метафорами и оснащен детективной интригой и мистикой. Он популярен еще и потому, что автор угадал тягу современного читателя к словарю. А самым интересным стало появление серийных детских словарей и энциклопедий. Один из принципов - независимость тома при сочетаемости с соседями по ряду.
Словарь суть пересказ окружающего мира, сведение беспорядка и разнообразия к алфавитному порядку. Словарь есть структурирование мира, формализация восприятия.
А ориентируясь на детскую или подростковую аудиторию, словарь нужно создавать просто и внятно, структурировать материал, снабжать его схемами и иллюстрациями, которые, может быть, и не были бы обязательными в словаре для "взрослых".
Различные понятия и термины, которые у многих на слуху, часто понятны интуитивно, ими пользуются как знаками. Взрослые говорят на своем птичьем языке и могут позволить себе недоуменно вскинуть брови, если их попросят объяснить слово. То есть если их попросит объясниться сверстник. У детей заранее существует индульгенция на вопросы.
Отечественные детские справочные издания выигрывают у переводных зарубежных - по крайней мере, что касается книг, ориентированных на средний и старший школьный возраст. Речь идет не о полиграфии (хотя и в этом достижения существенны), а именно о структурированности текста.
Упрочение этого отрадного факта и можно считать событием года. То есть не появление многотомных энциклопедических серий, а то, что они устоялись уже на книжном рынке.
Состоявшаяся многотомная серия "Аванта+", массированное, но, правда, неоднородное в своей массе, наступление "ОЛМА" - знак ответственного отношения к этому общественному спросу.
Хорошо структурированный словарь в итоге оказывается межвозрастным. Он пользуется одинаково высоким спросом у детей и у их родителей.
Он часто превращается просто в литературу - в книгу для чтения, но именно в структурированную книгу. Словарь, устаревшее название которого - лексикон, создает идеальный способ чтения - постоянное (и бесконечное) перечитывание.
Серии упомянутых словарей - по сути многотомные энциклопедии, сочетающие большой формат (килограмма три-четыре весом) и обилие иллюстраций. Это домашнее, а не школьное чтение. Уж конечно, не транспортное.
Но это и действительно новая культура чтения.
Владимир БЕРЕЗИН
УХОДЯЩЕМ году все классические жанры массовой литературы не принесли заметных открытий. То есть эти классические жанры - детектив и любовный роман - характерны тем, что на первое место претендуют четыре-пять авторов, каждый из которых выступает не с одной книгой, а с целой серией.
Но среди этого стабильного состояния есть, по крайней мере, два события, иллюстрирующие нечто новое - движение авторов "элитарной" литературы к массовому жанру.
Это, собственно, книга Сергея Ануфриева и Павла Пепперштейна "Мифогенная любовь каст", решенная как странная разновидность фэнтези, и несколько исторических детективов Бориса Акунина, которые существенно отличаются от бурно-тягомотного потока его предшественника Лаврова.
Нужно поподробнее сказать о книгах последнего автора.
Строго говоря, написаны все эти романы и повести не за один год, а за два. Но и за два года - много. Обычно с такой скоростью не пишут романы, а пекут блины, да и продают их в аляповатых обложках на уличных лотках. Здесь другой случай. Вполне серьезный господин, переводчик и японист Григорий Чхартишвили, он же Борис Акунин, затеял грандиозный проект новой русской беллетристики. То есть хотя отчасти и интеллектуальное, но прежде всего развлечение. Мучительные вопросы бытия, нравственный пафос не то чтобы побоку, как в уличных блинах, - но на новом, по сравнению с великой русской литературой, месте в авторской шкале ценностей. Вроде стильной одежды. Получается хорошо. Красиво и ненатужно. Русский читатель настолько не избалован изящными развлечениями, что благодарности его нет предела: десятки восторженных рецензий везде, где рецензируют, и наконец, выдвижение на Букер-99.
Все романы разные, все в разных жанровых традициях, и каждый какую-нибудь одну из традиций нарушает - что тоже вполне традиционно. Меньше всего в Акунине оригинальности, и это радует. Все романы не просто полны литературных и прочих аллюзий, а буквально сотканы из них. Главный герой Эраст Фандорин то холоден, как Печорин, то щепетилен, как Шарапов, то методичен, как Шерлок Холмс, а то простодушен, как юный Обломов. Неповторима и, пожалуй, нова "японская" тема на русской почве: начиная с традиционного дневника попутчика-японца в "Левиафане", она вплетается в русскую фактуру конца XIX века все шире и глубже благодаря, надо думать, японистскому прошлому автора. Минимум восточной экзотики, зато глубокое знакомство с экзотическим японским сознанием позволяет это делать настолько легко и естественно, что у читателя не вызывает протеста даже русский дворянин, "летающий", как ниндзя.
Анна ВЕРБИЕВА,
Владимир БЕРЕЗИН
сториЯ стано-
вится ближе - для тех, кто понимает, что исторического прошлого как такового нет, но есть мы, которые любят рассказывать истории. Но и для тех ближе, кто не любит, когда его выставляют за идиота, рассказывая писклявым голосом о подводных приключениях Распутина. 90-е годы отличились тем, что продвинутый в распознавании шизологоцентризма российский гуманитарий впадал в состояние аллергического коллапса при одном упоминании об "историческом". Можно ли представить себе более нелепый диалог, чем диалог между наивным почитателем Ключевского и умудренным читателем Деррида? Это крайности, а умные люди знают, что крайности рано или поздно сходятся. Ближайшее десятилетие сулит череду эксцентричных исследовательских опытов, соединяющих изуверский исторический научный методизм с такой эмансипацией чувства времени, которая и не снилась самому прожженному из ныне здравствующих п-модернистов, уже, впрочем, становящихся достоянием истории. Выбирая книгу Екатерины Ляминой и Натальи Самовер "Бедный Жозеф. Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского" (М.: НЛО, 1999, 560 с.) как самую значимую книгу года, я не имел в виду некоего превосходства этой книги над другими историческими опусами, но - то ощущение будущего, которое осталось у меня по ее прочтении. Для уважающего себя читателя это, согласимся, одно из самых драгоценных ощущений. Тем более сейчас.
Special choice-99:
Евгений Анисимов. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке.Серия "Historia Rossica".- М.: НЛО, 1999, 720 с.
Б.Н. Миронов. Социальная история России периода Империи. XVIII - начало XX в. В 2 томах.- СПб.: Издательство "Дмитрий Буланин", 1999.
Персональная история. Сборник статей под ред. Д.М. Володихина. - М.: Мануфактура, 1999, 336 c.
Иван КУЛИКОВ
А НАШ взгляд, нынешний год был не слишком урожайным по части поэтических сборников, и все же мы рискнем предложить вашему вниманию несколько книг, которые мы посчитали наиболее яркими на фоне общей безрадостной картины.
Начнем со сборника Льва Лосева "Из четырех книг" (СПб.: Пушкинский фонд). В книгу вошли избранные стихи из предыдущих сборников поэта, выпущенных им в США, а также из книг, изданных в России. Надеемся, что этот сборник наиболее полно и адекватно представит отныне на русском поэтическом рынке замечательного поэта и филолога. Наша газета неоднократно писала о творчестве Лосева, в частности, предлагаем вашему вниманию очерк, опубликованный в номере от 18 марта сего года.
Следующая книга, которую нам хотелось бы выделить, - сборник стихотворений Дмитрия Воденникова "Holiday", выпущенный в питерском издательстве "ИНАПРЕСС". Книга состоит из стихотворений, написанных поэтом за последние год-два, которые Воденников в разных вариантах и с разными эпиграфами читал на разных вечерах и печатал в разных литературных журналах в течение разного времени. В совокупности с дебютом театра его имени этой осенью мы полагаем творчество поэта достаточно оригинальным, а книгу - достаточно заметной, чтобы быть отмеченной среди поэтической продукции уходящего года. Подробнее о книге Дмитрия Воденникова читайте в номере от 18 ноября 1999 года.
Хотим напомнить вам и о сборнике стихотворений Максима Амелина "Dubia", выпущенном все в том же издательстве "ИНАПРЕСС". Лауреат премии "Антибукер" за 1998 год выпустил книгу, куда вошли стихи, опубликованные ранее в журнале "Новый мир". Именно по публикации цикла этих стихов Амелину была присуждена премия нашей газеты - и премия журнала. Теперь эти и другие стихотворения собраны автором в отдельной книге, которая пытается дать свой ответ на вопрос о том, как решать проблему выбора между иронией, лирикой и классической традицией. Читайте подробнее об этой книге на второй полосе нашей газеты, номер от 2 декабря.
Четвертая книга, которую нам хотелось бы выделить, - сборник новых стихотворений Дениса Новикова "Самопал". Это вторая книга поэта, выпущенная в издательстве "Пушкинский фонд", тенденция развития Новикова указывает в сторону Льва Лосева, хотя интонация его стихотворений по-прежнему обнаженно-лирична, местами чуть пафосна, но всегда опосредована четкой формой и резкостью взгляда. Что выделяло и выделяет этого поэта в прежних его книгах и в нынешней.
Что касается переводной поэзии, то здесь бесспорным лидером является жанр "антологии". Год открыли "Строфы века-2. Антология мировой поэзии в русских переводах ХХ века" издательства "Полифакт" (хотя и датированные 1998-м) - гигантский компендиум переводов, собранных Евгением Витковским, своего рода памятник истории уходящего века (об этой книге мы писали в номере от 18 февраля 1999 года). А закрывает год его же труд "Семь веков французской поэзии", вышедший совсем недавно в издательстве "Евразия". В эту громадную антологию вошли переводы из 388 авторов, так что теперь на русском языке под одной обложкой собрано все самое лучшее, что было сделано нашими переводчиками на ниве французской поэзии.
Глеб ШУЛЬПЯКОВ
ОД принес неожиданное оживление в жизнь книжных серий. Во-первых, впервые в издательской жизни России три издательства судились за серию (в одном она называлась "Коллекция", в другом, что особенно приятно, - "Ex Libris", а читателям-покупателям была известна по черной клетчатой суперобложке). Во-вторых, серии становились все более произвольными, соединяемыми только дизайнерским решением: яркое проявление такого хода - серия "Женский почерк" издательства "Вагриус". Текстовая концепция очень проста: все авторы серийных книг - женщины. Единственное творческое проявление, которое может свести воедино молодую звезду Анастасию Гостеву, королеву мейнстрима Людмилу Улицкую и увядающую вампиршу Наталью Медведеву, - одинаковые обложки Андрея Бондаренко. Если бы ход с половиной лица не был им самим так растиражирован (страшно входить в книжный магазин: из-за угла подглядывают Адамович, Набоков, Славникова - паранойя крепнет!), можно было бы всерьез рассматривать эту серию как претендента на звание лучшей.
А лучшими сериями дебютировало еще совсем молодое издательство "Амфора" - очередной сколок с империи "Северо-Запада" (просто поразительно, сколько всего получилось из этого пассионарного книгоиздательского центра). "Личная библиотека Борхеса" заявилась не только изысканным книжным дизайном, но и продуманным подбором текстов. К сожалению, обложки, равной "Татарской пустыне" Дино Буццати, пока в серии не появилось, но ведь все еще впереди. По слухам, издатели планируют придать своей серии некое социальное измерение и привезти на будущий год в Россию вдову Борхеса, уже благословившую серию из своего аргентинского далека.
Александр ГАВРИЛОВ
УДОВЛЕТВОРЕНИЕМ констатируем, что российское востоковедение и в этом году удерживало лидирующие позиции в сфере академического книгоиздания. Из интересных тенденций отметим следующую: по количеству переводов и оригинальных исследований востоковеды в этом году составили еще более сильную конкуренцию тем гуманитарным столичным корпорациям, которые занимаются трансляцией последних писков западного интеллекта в дыму отечества. Согласимся, что диапазон этих писков за последние пять лет практически не изменился и составляет не более семи нот, преимущественно французского происхождения. Этот застой не идет ни в какое сравнение с тем разнообразием интеллектуальных вызовов, которое предлагают российскому читателю российские востоковеды, область интересов которых варьируется от Дальнего до Ближнего Востока, от мира древнего к временам новейшим, охватывая множество литературных и спекулятивных традиций (которые, заметим, различаются между собой много больше, чем европейские Запад и Восток). Поэтому те, кто этого не осознал, но хочет отличаться от толпы, рискуют отстать от поезда и подвергнуться презрительной обструкции в самых передовых столичных салонах уже в наступающем году.
Все книги, изданные востоковедческими центрами Москвы и Петербурга, отменно хороши. Поэтому, указывая на книгу А.А. Суворовой "Мусульманские святые южной Азии XI-XV веков" как на главную книгу года, мы делаем не выбор, но предпочтение. Эта талантливо написанная книга открывает целый материк внутри огромной мусульманской цивилизации - синкретическую индо-исламскую культуру северного Индостана. Книга Суворовой важна для уходящего года еще и по той причине, что позволяет достигнуть качественно иного уровня рефлексии по поводу ислама, много более продвинутой и сложной в сравнении с тем, что до сих пор бытует в среде российской гуманитарной элиты. Книга ценна и тем, что написана во многом не кабинетным способом, но по следам паломничеств по святым местам Индостана самого автора. То есть это еще и путевой дневник востоковеда, отсылающий к лучшим традициям российской любознательности: дух дышит, где хочет...
Special choice-99:
1. Аннемари Шиммель. Мир исламского мистицизма./ Пер. с англ. Н.И. Пригариной, А.С. Раппопорт. - М.: Алетейа; Энигма, 1999, 416 с.
2. И.М. Фильштинский. История арабов и халифата (750-1517 гг.). - М.: Муравей-Гайд, 1999, 384 с.
3. Г.В. Горячкин, М.А. Кислова. Поездка Н.В. Богоявленского в арабские княжества Персидского залива в 1902 г. - М.: Издательский центр ИСАА при МГУ, 1999, 184 с.
Иван КУЛИКОВ
се больше выходит изданий, отражающих злобу дня мировой гуманитаристики. Особой рекомендации заслуживают монографии, представляющие такую все более актуальную для современных европейских и американских университетов область рефлексии, как "история идей". Укажем здесь на "Розенкрейцерское просвещение" (М.: Алетейа-Энигма) классика этого направления Фрэнсис Йейтс. В этом же ряду - труд Аннибале Фантоли "Галилей: в защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви" (М.: Мик). К разряду "провокативно-обязательного чтения" отнесем фундаментальную отечественную антологию "Герметизм, магия, натурфилософия в Европейской культуре XIII-XIX вв." (М.: Канон-Реабилитация).
Наконец, лучший издательский проект года - серия "Живая история" издательств "Молодая гвардия" и "Палимпсеста". Отбор элитарных авторов, привлечение в качестве научных редакторов известных отечественных историков, качественные переводы, отличная полиграфия, наконец, актуальная для современного историописания "повседневная" тематика. Уже вышли "Повседневная жизнь Европы в 1000 году" Эдмона Поньона и "Повседневная жизнь импрессионистов" Жан-Поля Креспеля. Читать "новых историков" становится престижным.
Special choice-99:
1. Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. - М.: ИВИ РАН, 1999, 309 с.
2. Натали Земон Дэвис. Дамы на обочине. Пер. с англ. - М.: НЛО, 1999.
3. Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Под ред. А.А. Сванидзе. В 2 томах. - М.: Наука, 1999. Российская академия наук. Институт всеобщей истории.
Иван КУЛИКОВ
РОШЕДШИЙ год стал для ценителей древности годом учебной литературы: выходили учебники, хрестоматии и справочники. Тем более радостно, что на эти издания есть реальный спрос. Отметим долгожданное переиздание знаменитого учебника древнегреческого языка С.И. Соболевского (СПб.: Летний сад), которое заменит изрядно потрепавшийся оригинал 1949 года исполнения.
Новых же переводов с классических языков было издано много меньше, чем в прошлом году. Двуязычные издания до сих пор не стали издательской нормой, и это грустно, потому что, как показывает опыт, классические билингвы пользуются большой популярностью. В этом отношении отставание от европейских дешевых двуязычных серий по типу итальянских "Classici della Bur", "Mondadori", немецкой "Reklam" и др. просто удручающее.
Лучшая книга года - безусловно алетейевская "Сочинения древних христианских апологетов", точнее, та ее часть, которая посвящена сочинению Мелитона Сардийского о Пасхе. Фундаментальное критическое издание этого загадочного древнехристианского сочинения, блестяще выполненное А.Г. Дунаевым, демонстрирует весь набор изощренных интертекстуальных и экзегетических приемов критики и комментария и может считаться образцовым.
Special choice-99:
1. Ирина Левинская. Деяния апостолов. Историко-филологический комментарий. Главы I-VIII. - М.: Библейско-богословский институт св. Апостола Андрея, 1999, 307 с.
2. Дмитрий Торшилов. Античная мифография: мифы и единство действия. - СПб.: Алетейя, 1999, 4426 с.
3. Христиан Хабихт. Афины. История города в эллинистическую эпоху. Пер. с нем. и подготовка к изданию Ю.Г. Виноградова. - М.: Ладомир, 1999, 416 с.
Иван КУЛИКОВ
ССЛЕДОВАНИЕ системы международных долгов можно назвать своеобразной сенсацией в потоке отечественной экономической литературы. Пожалуй, впервые у российского читателя появился шанс в подробностях ознакомиться с действием мирового кредитного механизма. Автор книги "Система международных долгов", кандидат экономических наук, специалист в области международных валютно-финансовых проблем, известный в том числе и постоянным читателям "НГ-политэкономии", Артос Саркисянц попытался рассмотреть "международный долг" как в достаточной степени самостоятельную систему, развивающуюся, влияющую на сопредельные системы по собственным законам и обладающую собственной атрибутикой - от экономических санкций до прямого политического давления.
Россия, внешний долг которой составляет 160 млрд. долл. и правительству которой мировые финансовые институты выдвигают зачастую слишком жесткие "рекомендации", исключением не является. По мнению Артоса Саркисянца, "мировая экономика вся дефицитна и имеет ярко выраженные долговые черты". Причина этого, считает автор, заключается в финансовой неустойчивости мировой системы обращения капитала. Безусловно, главной причиной экономической неравновесности является инвестиционная привлекательность региональных рынков, а также ситуация в ведущих промышленно развитых странах. Впрочем, значительное влияние на процесс перераспределения капитала нередко оказывает внешнеэкономическая политика мировых держав, являющихся преимущественно экспортерами капитала. Характерным примером в этом смысле может служить то, что ставки по кредитам для развивающихся стран обычно всегда существенно выше.
Особое место в книге уделено исследованию внешнего долга России и ее кредитного рейтинга. Вердикт столь же реалистичен, сколь и пессимистичен. В ближайшие 5-10 лет способность государства обслуживать свой внешний долг будет весьма невысока. Так что во многом экономические успехи России будут зависеть от гибкости Москвы в отношениях с мировыми финансово-кредитными институтами.
Людмила РОМАНОВА
СТЕКШИЙ год ознаменован тем, что сошли на нет переводные серийные философские проекты. В прекрасной серии "Ecce homo", которую редактировал Валерий Подорога, не вышло ни одной книги. Полностью дискредитировала себя чудовищным изданием Жака Деррида неплохо начинавшаяся серия "Gallicinium" - тексты французского философа переведены с английского, на книгу не были получены права, а издатель ухитрился дважды переврать фамилию переводчика. Оценивать можно только результаты индивидуальной переводческой и интерпретаторской работы.
Здесь я полностью соглашусь с мнением Елены Ознобкиной (см. опрос на 1-й полосе), что самой яркой работой этого года был перевод трактата Жана-Люка Нанси "Corpus" (Ad Marginem, перевод Елены Гальцовой и Елены Петровской, составление Петровской). В этом издании важно не введение в оборот нового текста известного философа, а созданный вокруг него обволакивающий контекст сопутствующих текстов, открывающий путь к прочитыванию.
Главной философской сенсацией года стал пятый выпуск журнала "Логос", в котором были опубликованы результаты опроса европейских интеллектуалов относительно войны в Югославии. Это и есть самые наглядные итоги 90-х годов, где налицо и кризис либеральной идеи, и колебание тех ценностей, которые защищали американские неопрагматики и европейское гуманитарное сообщест-
В качестве последовательного проекта следует отметить "Дом интеллектуальной книги", настойчиво вводящий в мыслительный оборот тексты американских и английских представителей аналитической философии.
Наконец, нельзя пройти мимо книги Славоя Жижека "Возвышенный объект идеологии" (издание "Художественного журнала", перевод В.Софронова). Эта работа оказывается в самом центре нынешних идеологических движений, во-первых, как столь модный сегодня психоанализ Лакановского извода, а во-вторых, как совершенный в своем роде опыт постмарксистской философии. Как ни странно, сегодня, когда идея возрождения марксизма столь будоражит умы сограждан, книга Жижека остается в совершенном одиночестве.
Наталия БАБИНЦЕВА
ОБЫТИЕМ года следовало бы назвать провал почти всех пушкинистических штудий и большинства переводных серий в описываемой области. Академическое сообщество давно уже демонстрировало признаки коллапса, но чтобы за весь юбилейный год не вышло практически ни одной новой книги о поэте, вызывающей желание говорить о ней в серьезном тоне и дискутировать с ее позицией, - это, определенно, достижение.
Отчасти таковое положение связано и с абсолютной неготовностью Российского филологического сообщества к обновлению, к диалогу, сколь угодно жесткому и принципиальному, с мировой наукой. В этом смысле показательно, что заявившая, например, очень качественный список авторов серия "Studia humanitatis" Уральского университета затем продемонстрировала абсолютно невменяемое качество переводов оных.
Конечно, хорошие книги выходят. Издательство РГГУ готовит небольшие, но качественные книги, задавая тем самым некий стандарт университетских книг и препринтов. Образцовым можно считать вышедший в этом издательстве том материалов конференции к столетию Романа Якобсона. "Гуманитарный проект" (начавший в этом году и многообещающий рецензионный проект "Новая русская книга") поддерживает на приличном уровне свою серию "Современная западная русистика". "Языки русской культуры" последовательно поддерживают все то, что еще теплится в традиционных местах обитания академической филологии.
Но деятельность издательского дома "НЛО" все же кажется более результативной. Здесь же издана и книга, которую хочется назвать лучшей, - "Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест" Олега Проскурина. Здесь и диалог с евро-американскими идеями интертекстуальности, и невероятное для современного российского литературоведа знание текстов, и охота к внятному изложению своих мыслей, которую академическое сообщество воспринимает примерно так же, как старые рокеры - эстрадную попсу. Конечно, признать учение Проскурина о Пушкине единственно верным довольно трудно: для этого нужно согласиться с основной посылкой о стопроцентном сознательном контроле над всеми процессами творчества, в каждой цитате видеть работу, вызов поэта всему окружению, то иронический, то героический; в конце концов и в самом Пушкине надобно видеть художника с причудливо смещенной, плавающей авторской позицией - почти Пригова. Однако даже не соглашаться с Проскуриным приятнее, чем находить крупицы истины у его состязателей.
Александр ГАВРИЛОВ
КОНЦЕ 1999 года можно назвать две едва заметные тенденции, связанные с книгами по искусству, выходившими в этом году вяло и непоследовательно. С одной стороны, мало-помалу продолжает издаваться запоздавшая на десятилетия классика мирового искусствознания: издательством "Axioma" был выпущен очередной труд Панофского ("Idea"), в библиотечке приложения к журналу "Искусствознание" впервые на русском вышел отдельной книгой Ханс Зедельмайр - книгу "Искусство и истина" перевел С.Ванеян. С другой стороны, также неспешно, но издаются тексты, связанные с русским актуальным искусством, в частности, изрядно пополнилась в этом году библиотека московского концептуализма. В издательстве "Ad Marginem" вышли вначале "Диалоги" Ильи Кабакова с Борисом Гройсом, а позже "Словарь московской концептуальной школы", составленный Андреем Монастырским; появились изданные в Вене на русском языке "Записки о неофициальной жизни Москвы" того же Кабакова.
Но те книги, которые можно назвать лучшими, только отчасти соответствуют названным тенденциям, скорее являются исключением из правила. В первую очередь хотелось бы отметить вышедшую в конце года монографию Геннадия Вдовина "Становление "Я" в русской культуре ХVIII века и искусство портрета" (издательство "Наш дом - L"age d"homme"). Это редкий пример талантливо написанного искусствоведческого труда, автор которого выступает не просто как академический копуша, но одновременно и как тонкий эссеист, и как образованный философ, и как интеллектуальный авантюрист и просто как хороший писатель.
Вторая книга непосредственно посвящена культурной ситуации девяностых, она так и называется - "Девяностые годы" (авторы - художники и писатели из круга московских концептуалистов - Павел Пепперштейн и Сергей Ануфриев).
В "НГ - ExLibris" в номере от 31.01.2008 под заголовком «От Божественной Бутылки мэтра Франсуа Рабле до скандального «Голубого сала» Владимира Сорокина» опубликован весьма любопытный и небесспорный список «100 романов, которые, по мнению коллектива редакции «НГ-Ex libris», потрясли литературный мир и оказали влияние на всю культуру».
«Тысячелетие только началось, можно подводить итоги. В том числе и литературные. Год тоже в самом начале, мы предлагаем вашему вниманию список из 100 лучших, на взгляд редакции «НГ-EL», романов всех времен и народов.
В конце-то концов, а чем мы хуже? Англичане/американцы составляют свои списки великих романов, включая туда или скучную современную англоязычную беллетристику, или еще более скучную, но давным-давно забытую англоязычную беллетристику. Добавив «для объективности» несколько русских романов, несколько вещей из мировой литературы. Мы тоже тенденциозны, мы тоже включаем только то, что знаем, то, в чем уверены, – ведь это именно наш выбор. Мы очень хотим быть объективны, но абсолютная объективность в подобных списках невозможна. Хотя у нас, конечно, намного больше англоязычных романов, нежели у англичан – русских. Мы не обидчивы. И если что нравится, так и говорим – нравится.
Разумеется, романы ныне живущих (или недавно умерших) авторов нам ближе, понятнее, поэтому их больше, чем надо бы. Писали бы мы свой список 100 лет назад, наверняка включили бы Арцыбашева, Вельтмана, Чернышевского, Писемского, Крестовского, Лескова и Мережковского (их и сейчас стоило бы включить, да рассказы и повести у них, как и у многих других невключенных, пожалуй, все-таки лучше) и пр. Разумеется, многие не вошли. Те, без которых литература немыслима. Иван Бунин, например. Или Эдгар По. Или Антон Чехов. Или Кнут Гамсун, автор множества великолепных романов. Но лучшая-то его вещь – «Голод» – повесть! Аналогичная история, кстати, и с Юзом Алешковским. Есть у него романы, но «визитные карточки» – «Маскировка» и «Николай Николаевич» – повести, будь они трижды неладны!
Другие, напротив, вошли «по блату». Вот, скажем, «Евгений Онегин» Пушкина – поэма же, но автор назвал свое произведение «роман в стихах». Значит, роман. С другой стороны, и «Мертвые души» Гоголя, и «Москва–Петушки» Ерофеева, по мнению авторов, – поэмы. Да, поэмы. Но если это не романы, то что тогда романы? То, что пишут Сергей Минаев и Оксана Робски? Так что наша позиция – это не противоречие, это диалектика, наш редакционный произвол.
Несмотря на исключительную распространенность жанра романа, его границы до сих пор недостаточно ясно определены. Большинство литературоведов считают, что жанр крупных повествовательных произведений, именуемых романом, возник в западноевропейской литературе XII–XIII веков, когда стало складываться литературное творчество третьего сословия с торговой буржуазией во главе. Вследствие этого на смену героической эпопее и сказанию-легенде, господствовавшим в античной и феодально-рыцарской литературах, пришел жанр романа. Неспроста Гегель назвал роман «буржуазной эпопеей». Потому не найдете вы в нашем списке ни «Золотого осла» Апулея, ни «Парсифаля» Вольфрама фон Эшенбаха. Исключение сделано лишь для творений Рабле и Сервантеса, которые можно считать романами-эмбрионами, или протороманами.
Повторим: это исключительно наш выбор, субъективный и пристрастный. Мы, как это принято, одних включили зря, других же, напротив, несправедливо игнорировали. Составляйте свой вариант. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
Сам список вы можете увидеть в сегодняшнем номере «НГ-EL». С краткими комментариями. Романы мы расположили в хронологическом порядке (или по времени написания, или по дате первой публикации).
«100 романов, которые, по мнению коллектива редакции «НГ - Ex libris», потрясли литературный мир и оказали влияние на всю культуру»
1. Франсуа Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1532–1553).
Феерия душевного здоровья, грубых и добрых шуток, пародия пародий, каталог всего. Сколько столетий прошло, а ничего не изменилось.
2. Мигель де Сервантес Сааведра. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (1605–1615).
Пародия, пережившая на много веков пародируемые произведения. Комический персонаж, ставший трагическим и нарицательным.
3. Даниель Дефо. «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим» (1719).
Предельно точное воплощение в художественной форме идей гуманизма эпохи Возрождения. Беллетризованное доказательство того, что отдельно взятая личность имеет самостоятельную ценность.
4. Джонатан Свифт. «Путешествия Лемюэла Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей» (1726).
Жизнеописание человека, столкнувшегося с невероятными формами разумной жизни – лилипутами, великанами, разумными лошадьми – и нашедшего не только общий с ними язык, но и много общих черт со своими соплеменниками.
5. Аббат Прево. «История кавалера де Грие и Манон Леско» (1731).
На самом деле «Манон...» – это повесть, вставная глава в многотомный роман «Записки знатного человека, удалившегося от света». Но именно эта вставная глава и стала шедевром любовного романа, поразившим не столько современников, сколько потомков, шедевром, затмившим все остальное, написанное Прево.
6. Иоганн Вольфганг Гёте. «Страдания молодого Вертера»(1774).
Говорят, в XVIII веке молодые люди кончали жизнь самоубийством, прочтя этот роман. И сегодня история ранимого человека, не способного отстоять свое «я» пред лицом враждебной действительности, никого не оставляет равнодушным.
7. Лоренс Стерн. «Жизнь и убеждения Тристрама Шенди» (1759-1767).
Обаятельная игра в ничто и в никогда. Тонкий постмодернизм, веселая и легкая борьба остроумного и рискованного. Весь текст – на грани, отсюда, из мнений джентльмена Шенди, возник не только Саша Соколов, не только Битов, но даже и Сигизмунд Кржижановский, увы, рассказчик, а не романист.
8. Шодерло де Лакло. «Опасные связи» (1782).
Нравоучительный роман в письмах из жизни куртуазного XVIII века. Порок плетет хитроумные интриги, заставляя восклицать: «О времена! О нравы!» Однако добродетель все-таки торжествует.
9. Маркиз де Сад. «120 дней Содома» (1785).
Первая в истории мировой литературы компьютерная игра с отрезанными частями тел и душ кукольных персонажей, многоуровневая резалка-душилка-сжигалка. Плюс черный-черный юмор в черной-черной комнате черной-черной ночью. Страшно, аж жуть.
10. Ян Потоцкий. «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804).
Лабиринтоподобный роман-шкатулка в новеллах. Читатель попадает из одной истории в другую, не успевая перевести дух, а их всего 66. Удивительные приключения, драматические события и мистика высшей пробы.
11. Мэри Шелли. «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).
Готическая история, выпустившая на волю целый «выводок» тем и персонажей, впоследствии подхваченных многими и эксплуатируемых до сих пор. Среди них и искусственный человек, и творец, несущий ответственность за свое произведение, и трагически одинокий монстр.
12. Чарльз Мэтьюрин. «Мельмот-скиталец» (1820).
Настоящий готический роман, полный тайн и ужасов. Парафраз на тему Вечного Жида Агасфера и Севильского Обольстителя Дон-Жуана. А также роман искушений, разнообразных и неодолимых.
13. Оноре де Бальзак. «Шагреневая кожа» (1831).
Самый страшный роман Бальзака, первого и лучшего на сегодняшний день автора сериалов. «Шагреневая кожа» – тоже часть его большого сериала, просто кусочек все меньше и меньше, дочитывать очень не хочется, но влечет в пропасть уже неудержимо.
14. Виктор Гюго. «Собор Парижской Богоматери» (1831).
Апология романтики и социальной справедливости на материале французского Средневековья, до сих пор имеющая массу поклонников – хотя бы в виде одноименного мюзикла.
15. Стендаль. «Красное и черное »(1830–1831).
Достоевский сделал из этого – из газетной криминальной хроники – тенденциозный обличительный памфлет с философией. У Стендаля вышла любовная история, где все виноваты, всех жалко, и главное – страсти!
16. Александр Пушкин. «Евгений Онегин» (1823–1833).
Роман в стихах. История любви и жизни «лишнего человека» и энциклопедия русской жизни, о чем благодаря критику Белинскому нам известно со школы.
17. Альфред де Мюссе. «Исповедь сына века» (1836).
«Герой нашего времени», написанный Эдуардом Лимоновым, только без мата и любвеобильных афроамериканцев. Любвеобильности, впрочем, довольно и здесь, полно тоски, отчаяния и жалости к себе, но есть и трезвый расчет. Сволочь я последняя, говорит лирический герой. И он безусловно прав.
18. Чарльз Диккенс. «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837).
На удивление смешное и позитивное произведение английского классика. Вся старая Англия, все лучшее, что в ней было, воплотилось в образе благородного, добродушного и оптимистичного старика – мистера Пиквика.
19. Михаил Лермонтов. «Герой нашего времени» (1840).
История «лишнего человека», ставшего тем не менее, а точнее, именно поэтому примером для подражания многих поколений юношей бледных.
20. Николай Гоголь. «Мертвые души »(1842).
Трудно найти более масштабную картину русской жизни на самом глубинном, мистическом ее уровне. Да еще написанную с таким сочетанием юмора и трагизма. В ее героях видят и точные портреты, написанные с натуры, и изображения злых духов, отягощающих нацию.
21. Александр Дюма. «Три мушкетера» (1844).
Один из самых известных историко-авантюрных романов – энциклопедия французской жизни эпохи Людовика XIII. Герои-мушкетеры – романтики, кутилы и дуэлянты – до сих пор остаются кумирами юношей младшего школьного возраста.
22. Уильям Теккерей. «Ярмарка тщеславия»(1846).
Сатира, только сатира, никакого юмора. Все против всех, снобы сидят на снобах и обвиняют друг друга в снобизме. Некоторые современники смеялись, потому что не знали, что над собой смеялись. Сейчас тоже смеются, и тоже потому, что не знают, что изменилось время, а не люди.
23. Герман Мелвилл. «Моби Дик» (1851).
Роман-притча об американских китобоях и последствиях одержимости одним-единственным несбыточным желанием, целиком порабощающим человека.
24. Гюстав Флобер. «Мадам Бовари» (1856).
Роман, попавший на скамью подсудимых еще в виде журнальной публикации – за оскорбление нравственности. Героиню, принесшую в жертву любви семейные узы и репутацию, так и тянет назвать французской Карениной, но «Мадам» опередила «Анну» на двадцать с лишним лет.
25. Иван Гончаров. «Обломов» (1859).
Самый русский герой самого русского романа о русской жизни. Нет ничего прекраснее и губительнее обломовщины.
26. Иван Тургенев. «Отцы и дети» (1862).
Антинигилистическая сатира, ставшая революционным руководством к действию, потом снова сатирой, скоро опять будет руководством. И так без конца. Потому что Енюша Базаров вечен.
27. Майн Рид. «Всадник без головы» (1865).
Самый нежный, самый американский, самый романтический из всех американских романов. Потому, наверное, что писал британец, действительно влюбленный в Техас. Он нас пугает, а нам не страшно, за это мы его еще больше любим.
28. Федор Достоевский. «Преступление и наказание» (1866).
Роман контрастов. Наполеоновские планы Роди Раскольникова приводят его к вульгарнейшему преступлению. Ни размаха, ни величия – только мерзость, грязь и неприятный привкус во рту. Даже краденым он не может воспользоваться
.
29. Лев Толстой. «Война и мир» (1867–1869).
Война, мир и обитаемая вселенная человеческого духа. Эпопея о любой войне, о любой любви, о любом обществе, о любом времени, о любом народе.
30. Федор Достоевский. «Идиот» (1868–1869).
Попытка создать образ положительно прекрасного человека, которую можно считать единственно удавшейся. А что князь Мышкин – идиот, так это как раз нормально. Как и то, что все кончается крахом.
31. Леопольд фон Захер-Мазох. «Венера в мехах» (1870).
Работу по эротизации страдания, начатую Тургеневым, продолжил его австрийский почитатель. В России, где страдание относится к «самым главным, самым коренным духовным потребностям» (если верить Федору Достоевскому), роман вызывает неослабевающий интерес.
32. Федор Достоевский. «Бесы» (1871–1872).
О русских революционерах – атеистах и нигилистах – второй половины XIX века. Пророчество и предупреждение, которым, увы, не вняли. А кроме того, убийства, самоубийства, причуды любви и страсти.
33. Марк Твен. «Приключения Тома Сойера» (1876) / «Приключения Гекльберри Финна» (1884).
Роман из двух книг. Предтеча постмодернизма: одни и те же события показаны глазами двух мальчиков – помладше (Том) и постарше (Гек).
34. Лев Толстой. «Анна Каренина» (1878).
Яростная любовная история, бунт замужней женщины, ее борьба и поражение. Под колесами поезда. Плачут даже воинствующие феминистки.
35. Федор Достоевский. «Братья Карамазовы» (1879–1880).
Отцеубийство, в котором – так или иначе – замешаны все сыновья Федора Карамазова. Фрейд прочитал и придумал Эдипов комплекс. Для русских же главное: есть ли Бог и бессмертие души? Если есть, то не все дозволено, а если нет, то извините.
36. Михаил Салтыков-Щедрин.«Господа Головлевы» (1880–1883).
Вершина литературной деятельности самого жесткого русского сатирика XIX века, окончательный приговор крепостническому строю. Необычайно рельефное изображение уродливого семейства – людей, исковерканных совокупностью физиологических и общественных условий.
37. Оскар Уайльд. «Портрет Дориана Грея» (1891).
Волшебная, сказочная, чудесная, трогательная и воздушная история стремительного превращения молодого негодяя в старую сволочь.
38. Герберт Уэллс. «Машина времени» (1895).
Один из столпов современной социальной фантастики. Первым продемонстрировал то, что по времени можно передвигаться взад и вперед, а также то, что легкий жанр способен поднимать очень даже серьезные проблемы.
39. Брэм Стокер. «Дракула» (1897).
Мостик между размеренной викторианской литературой и энергичной приключенческой прозой ХХ века. Произведение, сначала превратившее мелкого православного князька, балансировавшего между исламской Турцией и католической Германией, в воплощение абсолютного Зла, а потом сделавшее его кинозвездой.
40. Джек Лондон. «Морской волк »(1904).
Морская романтика – только фон для портрета капитана Ларсона, удивительной личности, сочетающей грубую силу и философскую мысль. Позже такие люди становились героями песен Владимира Высоцкого.
41. Федор Сологуб. «Мелкий бес »(1905).
Самая реалистическая вещь из всей декадентской литературы. История о том, до чего доводят зависть, злость и предельный эгоизм.
42. Андрей Белый. «Петербург» (1913–1914).
Роман в стихах, написанный прозой. К тому же про террористов и российскую государственность.
43. Густав Майринк. «Голем» (1914).
Завораживающий оккультный роман, действие которого происходит на грани яви и сна, мрачных улочек пражского гетто и запутанных лабиринтов авторского сознания.
44. Евгений Замятин. «Мы» (1921).
Идеальное тоталитарное государство, увиденное глазами математика. Литературное доказательство того, что социальную гармонию невозможно проверить алгеброй.
45. Джеймс Джойс. «Улисс» (1922).
Роман-лабиринт, из которого на сегодняшний день еще никто не сумел выбраться живым. Ни один литературный Тесей, ни один литературный Минотавр, ни один литературный Дедал.
46. Илья Эренбург. «Необычайные похождения Хулио Хуренито» (1922).
Сатира, в которой в качестве главного героя Хулио Хуренито выведен XX век. Книга, некоторые страницы которой оказались пророческими.
47. Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» (1921–1923).
Здравый смысл во время чумы. Герой, которого объявляют идиотом за то, что он – единственный нормальный. Самая смешная книга про войну.
48. Михаил Булгаков. «Белая гвардия» (1924).
Тонущий корабль прошлого ничто и никто не может спасти. Тем заманчивее игрушечный домик, где будут по-настоящему убиты настоящие солдаты, проигравшие войну против своего народа.
49. Томас Манн. «Волшебная гора» (1924).
Завтра была война. Только Первая мировая. А так и впрямь – Волшебная гора. Там, наверху, где горы, хочется отсидеться, убежать от чумы (любой, она во все времена и во всех странах примерно одинакова), да только нельзя. Волшебство не работает, внизу уже ждут, и у них очень хорошие аргументы.
50. Франц Кафка. «Процесс» (1925).
Один из самых сложных и многоплановых романов XX века, породивший сотни взаимоисключающих интерпретаций во всем диапазоне от занимательно рассказанного сновидения до аллегории метафизического поиска Бога.
51. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. «Великий Гэтсби» (1925).
Роман эпохи американского «Джазового века». Литературоведы до сих пор спорят: то ли автор похоронил в нем великую американскую мечту, то ли просто сожалеет о вечном опоздании сегодняшнего дня, зажатого между памятью о прошлом и романтическим обещанием будущего.
52. Александр Грин. «Бегущая по волнам» (1928).
Прекраснодушная романтическая феерия, помогающая вот уже которому по счету поколению молодых людей и девушек пережить пубертатный период и обрести веру в Добро и Свет и в собственное высшее предназначение.
53. Илья Ильф, Евгений Петров. «Двенадцать стульев» (1928).
Плутовской роман эпохи построения социализма с главным героем-авантюристом Остапом Бендером. Сатира на советское общество 1920-х – на грани антисоветчины, к счастью, почти не замеченной цензорами тех лет.
54. Андрей Платонов. «Чевенгур» (1927–1929).
История построения коммунизма в отдельно взятом селе. Может быть, самый тревожный роман о взрыве мессианских и эсхатологических настроений в первые послереволюционные годы.
55. Уильям Фолкнер. «Шум и ярость» (1929).
Скромное обаяние волшебного американского Юга. Легенды, сказки, мифы. Они не отпускают, они до сих пор аукаются американцам, потому что надо бояться прошлого. Фолкнер придумывает американский Зурбаган, только там и можно спастись.
56. Эрнест Хемингуэй. «Прощай, оружие!» (1929).
Военная проза, заокеанская военная проза. Война без войны, мир без мира, люди без лиц и глаз, зато со стаканами. Стаканы полны, но пьют из них медленно, потому что мертвые не пьянеют.
57. Луи Фердинанд Селин. «Путешествие на край ночи» (1932).
Стильная и утонченная чернуха. Без надежды. Трущобы, нищета, война, грязь, и никакого просвета, никакого луча, одно темное царство. Даже трупов не видно. Но они есть, путешествие должно продолжаться, пока Харону весело. Специально для толерантных оптимистов.
58. Олдос Хаксли. «О, дивный новый мир» (1932).
Интерпретаторы спорят: утопия это или антиутопия? Как бы то ни было, Хаксли удалось предвосхитить блага и язвы современного «общества потребления».
59. Лао Шэ. «Записки о Кошачьем городе» (1933).
Кошки тут ни при чем. Даже лисы, традиционные для китайцев, тоже ни при чем. Это власть, это читатели в штатском пришли и стучат в дверь. Начинается весело и аллегорично, кончается китайской камерой пыток. Очень красиво, очень экзотично, только хочется выть и рычать, а не мяукать.
60. Генри Миллер. «Тропик Рака» (1934).
Стон и вой самца, тоска по городам и годам. Самое физиологически грубое стихотворение в прозе.
61. Максим Горький. «Жизнь Клима Самгина» (1925–1936).
Почти эпопея, политическая листовка, написанная почти стихами, агония интеллигенции начала века – актуальная и в конце его, и в середине.
62. Маргарет Митчелл. «Унесенные ветром» (1936).
Гармоничное сочетание женской прозы с эпической картиной американской жизни времен Гражданской войны Севера и Юга; вполне заслуженно стал бестселлером.
63. Эрих Мария Ремарк. «Три товарища» (1936–1937).
Один из самых известных романов на тему «потерянного поколения». Люди, прошедшие через горнило войны, не могут уйти от призраков прошлого, но именно военное братство сплотило трех товарищей.
64. Владимир Набоков. «Дар» (1938–1939).
Пронзительная тема изгнания: русский эмигрант живет в Берлине, пишет стихи и любит Зину, а Зина любит его. Знаменитая IV глава – жизнеописание Чернышевского, лучшее из всех существующих. Сам автор говорил: «Дар» не о Зине, а о русской литературе.
65. Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита» (1929–1940).
Уникальный синтез сатиры, мистерии и любовной истории, созданный с дуалистических позиций. Гимн свободному творчеству, за которое обязательно воздастся – пусть даже после смерти.
66. Михаил Шолохов. «Тихий Дон» (1927–1940).
Казачья «Война и мир». Война во времена Гражданской войны и мир, который до основанья мы разрушим, чтобы потом ничего и никогда больше не строить. Роман умирает ближе к концу романа, удивительный случай в литературе.
67. Роберт Музиль. «Человек без свойств» (1930–1943).
Много лет Музиль подгонял одну к другой до предела отшлифованные строки. Неудивительно, что филигранный роман так и остался недописанным.
68. Герман Гессе. «Игра в бисер» (1943).
Философская утопия, написанная в разгар самой страшной войны XX века. Предвосхитила все основные черты и теоретические построения эпохи постмодернизма.
69. Вениамин Каверин. «Два капитана» (1938–1944).
Книга, призывавшая советскую молодежь «бороться и искать, найти и не сдаваться». Однако романтика дальних странствий и научного поиска пленяет и притягивает до сих пор.
70. Борис Виан. «Пена дней» (1946).
Изящный французский Хармс, иронист и постмодернист, вывалял всю современную ему культуру в перьях и алмазах. Культура не может отмыться до сих пор.
71. Томас Манн. «Доктор Фаустус» (1947).
Композитор Адриан Леверкюн продал душу дьяволу. И стал сочинять великолепную, но ужасающую музыку, где звучат адский хохот и чистый детский хор. В его судьбе отражается судьба немецкой нации, уступившей соблазну нацизма.
72. Альбер Камю. «Чума» (1947).
Роман-метафора о «чуме XX века» и той роли, которую вторжение зла играет в экзистенциальном пробуждении человека.
73. Джордж Оруэлл. «1984» (1949).
Антиутопия, проникнутая затаенным страхом западного общества перед советским государством и пессимизмом в отношении человеческой способности противостоять социальному злу.
74. Джером Д. Сэлинджер. «Над пропастью во ржи» (1951).
Трогательный подросток Холден Колфилд, который не хочет (и не может) быть как все. Именно за это его все сразу и полюбили. Как в Америке, так и в России.
75. Рей Бредбери. «451 по Фаренгейту» (1953).
Антиутопия, которая давно сбылась. Книги сейчас не сжигают, их просто не читают. Перешли на другие носители информации. Бредбери, который всегда писал про деревню (ну пусть марсианскую или какую еще, но все равно – деревню), тут особенно яростен. И абсолютно прав в своей ярости.
76. Джон Р. Р. Толкин. «Властелин колец» (1954–1955).
Трехтомная сага-сказка о борьбе Добра и Зла в вымышленном мире, предельно точно отразившая чаяния людей ХХ века. Заставила миллионы читателей переживать за судьбы гномов, эльфов и мохноногих хоббитов, как за своих соплеменников. Сформировала жанр фэнтези и породила множество подражателей.
77. Владимир Набоков. «Лолита» (1955; 1967, русская версия).
Шокирующая, но литературно изощренная история о преступной страсти взрослого мужчины к малолетке. Однако похоть здесь странным образом оборачивается любовью и нежностью. Много трогательного и забавного.
78. Борис Пастернак. «Доктор Живаго» (1945–1955).
Роман гениального поэта, роман, получивший Нобелевскую премию по литературе, роман, убивший поэта – убивший физически.
79. Джек Керуак. «На дороге» (1957).
Одно из культовых сочинений культуры битников. Поэтика американской автострады во всем ее грубом обаянии. Погоня за хипстером, которая оканчивается ничем. Но гнаться интересно.
80. Уильям Берроуз. «Голый завтрак» (1959).
Еще одно культовое сочинение культуры битников. Гомосексуальность, извращения, глюки и прочие ужасы. Интерзона, населенная тайными агентами, безумными докторами и всевозможными мутантами. А в целом – истерический рапсод, отталкивающий и завораживающий.
81. Витольд Гомбрович. «Порнография» (1960).
Несмотря на то что провокационное название не соответствует содержанию, никто из тех, кто осилил этот чувственно-метафизический роман, не остался разочарованным.
82. Кобо Абэ. «Женщина в песках» (1962).
Русская тоска без русских просторов. Побег по вертикали. Из небоскребов в песочную яму. Побег без права вернуться, без права остановиться, без права передохнуть, без каких бы то ни было прав вообще. Женщина может только укрыть песком, только засыпать. Что она и делает. Побег считается удачным: беглец не найден.
83. Хулио Кортасар. «Игра в классики» (1963).
Роман, сотканный из романов. Интерактивные игры, позвоните, господин читатель, в прямой эфир, я сделаю, как вы скажете. Латиноамериканцы любят играть, они очень азартны. Этот роман – игра в азартные литературные игры по-крупному. Некоторые выигрывают.
84. Николай Носов. «Незнайка на Луне» (1964–1965).
Роман-сказка. Только здесь очень мало сказки, но очень много смешного и страшного. Самая точная, самая сбывшаяся антиутопия ХХ века. И сейчас еще эта книга все сбывается и сбывается.
85. Джон Фаулз. «Волхв» (1965).
Жизнь и ужасающие приключения души и смысла современных робинзонов крузо на, увы, обитаемом острове сплошных кошмаров. Никто никогда не простит никому и ничего.
86. Габриэль Гарсиа Маркес. «Сто лет одиночества» (1967).
Полная драматизма история вымышленного города Макондо, основанного пассионарным лидером-тираном, интересующимся мистическими тайнами Вселенной. Зеркало, в котором отразилась реальная история Колумбии.
87. Филип К. Дик. «Снятся ли роботам электроовцы» (1968).
Произведение, задавшееся вопросом «А те ли мы, за кого себя принимаем, и такова ли реальность, какой ее видят наши глаза?». Заставило обратиться к фантастике серьезных философов и культурологов и заодно заразило специфической паранойей несколько поколений писателей и кинематографистов.
88. Юрий Мамлеев. «Шатуны» (1968).
Метафизический роман о таинственном эзотерическом кружке, члены которого разными способами пытаются вырваться из обыденного мира в запредельное.
89. Александр Солженицын. «В круге первом» (1968).
Роман о «хорошем» лагере, роман о том, что, казалось бы, не так страшно, оттого, видимо, и действует так сильно. В полном кошмаре уже ничего не чувствуешь, а здесь – когда «можно жить» – здесь и понимаешь, что жизни нет и быть не может. Роман даже не лишен юмористических сцен и от этого тоже действует еще сильнее. Не забудем, что круг, может, и первый, но это не спасательный круг, а один из кругов колымского ада.
90. Курт Воннегут. «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» (1969).
Смешной и безумный роман в шизофренически-телеграфном стиле. Бомбардировка Дрездена американцами и англичанами в 1945-м, инопланетяне, уволакивающие Билли Пилигрима на планету Тральфамадор. И «такие дела», произносимые всякий раз, когда кто-нибудь умирает.
91. Венедикт Ерофеев. «Москва–Петушки» (1970).
Подпольная энциклопедия русской духовной жизни второй половины ХХ века. Смешная и трагическая Библия дервиша, алкоголика и страстотерпца – кому что ближе.
92. Саша Соколов. «Школа для дураков» (1976).
Один из тех редких романов, в которых важнее не что, а как. Главный герой отнюдь не мальчик-шизофреник, а язык – сложный, метафоричный, музыкальный.
93. Андрей Битов. «Пушкинский дом» (1971).
Об обаятельном конформисте, филологе Леве Одоевцеве, который уходит из гнусных «совковых» 1960-х в золотой XIX век, дабы не замараться. Воистину энциклопедия советской жизни, органичная часть которой – великая русская литература.
94. Эдуард Лимонов. «Это я – Эдичка» (1979).
Роман-исповедь, ставший одним из самых шокирующих книг своего времени благодаря предельной авторской откровенности.
95. Василий Аксенов. «Остров Крым» (1979).
Тайваньский вариант российской истории: Крым в Гражданскую не достался большевикам. Сюжет фантастический, но чувства и поступки героев – настоящие. И благородные. За что им и приходится заплатить очень дорого.
96. Милан Кундера. «Невыносимая легкость бытия» (1984).
Интимная жизнь на фоне политических катаклизмов. А вывод – любой выбор неважен, «то, что произошло однажды, могло совсем не происходить».
97. Владимир Войнович. «Москва 2042» (1987).
Самое изощренное сочинение писателя. Четыре утопии, вставленные друг в друга, как матрешки. Трюки с хронотопом и прочие забавы. А также – самые эксцентричные проявления российского менталитета во всей красе.
98. Владимир Сорокин. «Роман» (1994).
Книга прежде всего для писателей. Роман, герой «Романа», приезжает в типично русскую деревню, где живет типично деревенской жизнью – все как в реалистических романах ХIХ века. Но финал – особый, сорокинский – символизирует конец традиционного романного мышления.
99. Виктор Пелевин. «Чапаев и Пустота» (1996).
Буддийский триллер, мистический боевик о двух эпохах (1918 год и 1990-е). Которая из эпох настоящая – неизвестно, да и не важно. Острое чувство жизни в разных измерениях, сдобренное фирменной иронией. Иногда даже захватывает дух. Страшно и весело.
100. Владимир Сорокин. «Голубое сало» (1999).
Самый скандальный роман этого автора. Бурный сюжет, водоворот событий. Завораживающая игра с языком – как в симфонии. Китаизированная Россия будущего, Сталин и Гитлер в прошлом и много еще чего. А в целом, когда дочитаешь, пробивает до слез.
1. Какие впечатления остались у вас от работы в «НГ Ex libris»?
2. Как вы относитесь к сегодняшнему «НГ-Ex libris»? Что бы вы поменяли?
3. Есть ли у «НГ-Ex libris» какая-то своя ниша, специфика? Если есть, то в чем? Осталась ли она? Если осталась, то как ее сохранить?
1. В «Экслибрисе» я стал печататься в 1999 году – вышли мои рецензии на биографию Франсуа Вийона и прозу Саши Соколова. А в «Независимой» я первый раз опубликовался еще школьником – в 1995 году с миниатюрой про московскую зиму и кликушу-прохожую. С 2002 года я выступал в «Экслибрисе» регулярно, в каждом номере. Писал шапки и рубрику «В упор» (так переименовал для себя традиционное «Исподлобья»), именно тогда возникла полоса «Свежая кровь», которая существовала целых пять лет и давала слово многим новым литераторам разных мнений и эстетик. «Свежая кровь» была той площадкой свободы, где высказывались беспрепятственно обо всем на свете и, надеюсь, ощущали поддержку в своем праве на вольнодумство. Авторы не были стеснены ни в чем. Единственное, что поощрялось, – смелость. Именно на этой полосе начали печататься стихи и проза, случались крохотки-интервью, кипели манифесты и по контрасту с газетой почти не бывало рецензий.
Вообще, я видел задачу в преодолении тесного и узкого литературного измерения. Однако всегда художественными средствами. Недавно с одним известным государственным деятелем мы вспоминали лето 2005 года, когда внезапный резонанс вызвала моя передовица «Левый поворот летней дороги», эссе о путешествиях и книгах. На текст возбужденно откликнулось руководство единороссов, усмотрев в заголовке перемигивание с Ходорковским, а сам заключенный ответил публичным приветливым письмом – что ж, хороший пример того, как в итоге победила литература: эссе, предельно далекое от политики, прочитало в разы больше читателей, чем могло бы.
Работа в «Экслибрисе» – немалый кусок моей жизни. Славная, захламленная комната с боковой каморкой внутри. Диван. Напитки, закуски, Интернет. Дым. Бодрящий и трагический юмор Лесина. Все такие разные – от Пирогова до Шенкмана, включая «изысканного жирафа» Сашу Вознесенского. Добрая и величественная Татьяна Бек. Визитеры – от въедливого, болезненно добросовестного Глоцера до душевного Сибирцева с бутылью горилки. Разложишь на коленях бумажную простыню, занесешь доблестный карандаш – и разишь, черкаешь. Или задумчиво листаешь альбом, выбирая иллюстрацию. До сих пор в комнате лежат три синих тома, которые я принес из дома, из своего детства – репродукции известных картин. А еще воспоминания о работе – это дружба с круглоголовым мужичком-охранником, постоянный забег по ступенькам на третий этаж, на верстку, напоминающий скалолазание (зато на вершине приятно покурить с Леной Варзиной), роковым образом зависающие компьютеры. Вечерами, прежде чем уйти, к нам заглядывала Вика Шохина, фея-заступница.
2. Отношусь положительно. Читаю. Так получилось, что в России большие проблемы с объемной, объективной, открытой литературной газетой. Хочется от такой газеты трех аспектов. Первый. Профессионализма, то есть качества текстов, яркости стиля, тщательности в словах и фактах. Второй. Адекватного отражения литературной ситуации, то есть предельной широты, многоголосицы, реальной дискуссии, и чтобы не было перекосов в сторону двух-трех приятелей. Третий. Актуальности, чтобы были интрига, дразнящая острота, чтобы газета будоражила и увлекала (как минимум книжную среду). Что жду? Жду – творческое. Интересны мемуары и записки людей старшего поколения, очерки из истории литературы, о забытых и полузабытых литераторах. С удовольствием читаю рецензии Евгения Лесина на поэтов. Огорчен диковатыми наездами Михаила Бойко на Захара Прилепина (а ведь я знаю Мишу как академичного глубокого человека, зря он пылит). Уважаю Щербака-Жукова. Что поменять? Может быть, повысить гонорары, тем самым расширив круг авторов?
3. Очевидно, что газету читают. Во-первых, свято место открытого и современного литературного издания почти пусто. Во-вторых, «Независимая газета» – крупное российское издание, локомотив, влекущий за собой цветные вагончики приложений. Существовать в одиночку любому из приложений было бы несравнимо труднее, если вообще возможно. В-третьих, «Экслибрис» всегда был газетой литературной молодежи (при всем возрастном разбросе авторов), и это определяло его тональность и настрой.
Конечно, «Экслибрис» менялся. Десять лет назад был превосходный вестернизированный проект: Березин, Шульпяков и другие. Казалось, каждый материал пишется с пристальным прищуром. Слом прежнего герметичного «Экслибриса» случился в начале нулевых в том номере, где был напечатан эпатажный манифест Дмитрия Ольшанского. Началась махновщина, «Эх! Либрис!», сталкивались воздушные потоки, выли ветры, были дозволены культурные герои любых идеологий. Либеральная общественность бдительно корила и пускай сумятица сказалась, быть может, на уровне и на авторитете, но мне тот короткий период смешения языков бесконечно дорог (тогда же, кстати, гремела телепрограмма «Свобода слова», где выступали левые и правые). Третий период «Экслибриса» сейчас. Кому-то кажется, что настало время усталой всеядности и умственной небрежности, но я вижу другое: вчерашняя свежая кровь становится мейнстримом.
Поэтому я жду от газеты совершенствования и развития вместе с теми молодыми людьми, которые совершенствуются и развиваются. Например, вместе с Алисой Ганиевой, нежно любимой.
НГ Экслибрис. О вечере поэта Евгения Тарана.
"Поэзия ведет себя так, как ей нужно".
Литературные вечера в Москве в этом году по большей части оставляют привкус ущербности. То мало человек пришло, то выступающий тихо говорит и с галерки ему кричат «говори громче», поэтому выступать уже не хочется, а то (и чаще всего) видео просто убогого качества. А задумывалось-то все иначе! Мы ведь все гении культурной резервации, наше слово закон.
Однако сама поэзия ведет себя так, как ей нужно. Она проявляет себя то внезапной драматургией вечера, которую ни один куратор не срежиссировал бы, то собственно харизмой поэта. На авторском вечере Евгения Тарана были оба момента.
Вечер состоялся в литературном клубе «Стихотворный бегемот» в 73-й библиотеке (она же - Культурный центр академика Д.С. Лихачева). Я не первый раз в этой библиотеке, но впервые меня поразило абсолютное соответствие харизмы и манеры чтения поэта - и окружающего пространства с его вещами. У этого автора особенная харизма: не яркая, не взрывная, а как бы шумовая, немного джазовая. Евгений Таран читал почти в полной пустоте, за низким столиком с изогнутой лампой, на фоне черных тяжелых бархатных кулис. В зале приятно было увидеть кроме героического ведущего Николая Милешкина знакомые лица, в частности поэта, критика и книжного журналиста Марию Мельникову.
Евгений Таран - филолог, занимается «глубоким» Серебряным веком. Многие поэты, чьи имена и стихи он знает, большинству читателей не известны. Но их голоса, как сигналы с донного поселения, достигают плотной поверхности моря, плещущегося в поэте.
Весь вечер можно было наблюдать поэта с его вдохновениями и рефлексией, вьющего миры из мелодий.
Таран сначала читал стихи вразбивку. Затем достал давнюю (2001 года) книгу «Зёрна-звёзды», а в последней трети вечера перешел к «Книге улиц», на которую автор этих строк писала рецензию. Я попросила прочесть одно стихотворение из нее, и Евгений любезно согласился: «Военнопленная весна. Распятый посох/ Блестит из каждого окна за кучей досок,/ За кучей грязного белья, в тени трактира,/ Сопоставляя свое «я» с картиной мира.// Видна из каждого окна своя дорога,/ Но даль по-прежнему темна и ждет итога/ Фотографический глазок парадной двери./ В саду тропинок миллион - никто не верит.// И намечают новый путь в тени трактира/ Туда, где выросли по грудь все травы мира,/ Бродяги солнечной весны, и машет флагом/ Им продавщица из окна универмага». Потом пришли стихи недавние.
По мере чтения слушатели прибывали. Поэт и критик Данила Давыдов полно и тонко поговорил «съеденным» студентами голосом (Давыдов пришел на вечер после экзаменов) о Таране-поэте и щегольнул знанием редких имен. В конце вечера Евгений исполнил несколько своих старых песен, которые вызвали целые волны воспоминаний.
ВЗРЫВ на Манежной сделал Пименова героем. На неделю: до тех пор, пока не прогремел следующий — в Печатниках. Стало ясно: к те-ракту в подземелье Пименов отношения не имеет. Но сайт «со-юза революционных писателей» (http://www.rai.ru.ru) уже успели прикрыть, а сам писатель дал несколько интервью и убыл на Запад. В лучших традициях рус-ских революционеров.
Писатели — выгодная добыча. В Москве арестовали Михаила Науменко. Так, как будто студент Литературного института — глав-ный подрывной элемент в рос-сийской столице. Пименов сту-дентом Литературного не был ни-когда. Да и зачем ему? Но факт — сообщения о Пименове и страш-ном «вожде сатанистов Бегомоте» печатались на одних полосах. И тот и другой — литераторы. Одно-го поймали, другой — бежал в Прагу. Отчего литераторов? По-тому что они ничего не скрывают: пишут, что думают. И поймать их легче, чем настоящих террорис-тов: те делают, а не пишут. От-личный выход: арестовать всех, кто пишет «не то». И думает «не то». Если только «мятеж», «изоб-ражение мятежа» и «призыв к мя-тежу» — одно и то же. В этом слу-чае всех писателей лучше сослать в Сибирь, заранее.
Достоевский поджигал Петер-бург. И отсидел по делу тогдаш-них «леваков». Революционное сознание — такая же традиция русской литературы, как ее пси-хологизм. Каждый русский писа-тель хочет быть знатоком челове-чьих душ. Правда, Достоевский революцией занимался до катор-ги, а психологизмом — после. Пи-менов и тем и другим занимается одновременно. И доводит то и другое до абсурда.
«Максим — сумасшедший, такой вывод можно сделать из анализа его писем — непоследовательность, местами истеричность, манерная сентиментальность и т.п.» (из ро-мана-сериала «Проза альтерна-тивной жизни»). Все герои похо-жи на самого Пименова — и го-раздо больше, чем госпожа Бовари на Флобера. В книге, выпу-щенной «Гилеей», — два романа (романа ли?). Оба - более радикальны, чем любое из произведе-ний русской прозы, которые по-являлись на свет в прошедшие два десятилетия. Это радикализм формы. И содержания. Персона-жи все время сходят с ума. Вер-нее, один персонаж, потому что границ между личностями в про-зе Пименова нет. Каждый — часть чужого бреда. Все в целом — бред демиурга.
Лет семь назад я встретил Пи-менова в проходе от улицы 25 Ок-тября к площади Свердлова. На нем было пальто до пят и лихо за-ломленный берет. «А ты знаешь, как зовут мою жену?» — спросил Юрий . Я честно признался: «Нет». «Ее зовут Ира, — тут Пиме-нов криво ухмыльнулся, его глаза заблестели: Ирландская Револю-ционная Армия», — и с усмешкой он отошел чуть дальше, выкинул правую руку вперед, громко крикнул «Хайль» и удалился. Я тогда сигаретами торговал. Пиме-нов торговал революцией.
«Я — революционер, платите мне деньги за то, что я делаю вид, что ненавижу вас». Одна из фор-мул пименовского героя. И само-го писателя. Один московский журналист на протяжении вот уже нескольких номеров своей газеты пишет о 50 долларах, кото-рые он заплатил Пименову за ин-тервью. Браво, Пименов. Вооб-ще-то хвастать платным интер-вью должен был бы писатель, а журналист — стыдиться. «Забудь-те слово «революция», оно пахнет деньгами» (это опять цитата).
«Убийство — единственно вер-ная форма контакта с общест-вом». «Любите красивых женщин — они ближе к смерти». В гилейской книге много таких красивых и мрачных афоризмов. Так же как и неожиданных метафор: «В по-стели она стонала, как умираю-щие роботы». Много таких ма-леньких блесток стиля рассыпано Пименовым по романам. Он пи-шет ярко.
Много слов, мало действия. Общий грех передовой россий-ской прозы — слабость сюжета, тупость фабулы. Пименов умеет придумывать фабулу и развора-чивать из нее сюжет. Детектив «Куколки и земля» стал бы укра-шением прилавков. Будь он опуб-ликован под цветной обложкой с коллажем из грудастой гэбистки, пистолета и НЛО. Благо, все это в «эсхатологическом детективе» есть. В нем есть все, что должно быть в «романе на час»: спецназ, счастливая любовь, медиум, взрыв, наркомания, Брежнев с Андроповым и прочий гомосек-суализм. Суть — муть (как и долж-но быть в бульварном чтиве): ГБ выходит на цепочку распростра-нителей «куколок» — нового сверхсильного кайфа, а потом выясняется, что этот наркотик - инопланетяне, которые захвати-ли Землю и скоро превратят ее в свой муравейник. Но важны не перипетии сюжета.
Жизнь — это сказка, рассказан-ная идиотом, в которой нету смыс-ла, но есть звуки и страсть. Так пи-сал Шекспир. Пименов следует шекспировскому рецепту. «Кукол-ки и земля» — первая часть «Прозы альтернативной жизни». Следую-щий фрагмент «романа-сериала» — «Бог и несколько любовных исто-рий в 1985 году» — более запутан. Третья часть — «Эпистолярный де-тектив» - запутана так, что стано-вится решительно непонятно, кто кем прикидывается: каждый автор писем на поверку — фантомная личность, придуманная кем-то другим. Из четвертой части «жизнь поэта-песенника» выясняется, что все предшествовавшие истории были, кажется, придуманы этим самым поэтом. Но выясняется ли? Ведь чем дальше в роман, тем больше переплетающихся голосов. И тем меньше связность рядом по-ставленных предложений. А разо-браться в них - все менее и менее возможно. В конце концов Пиме-нов приходит в точку пугающей свободы от литературных конвен-ций. Там и начинается его договор — с безумием.
Можно сказать: «псих!», и дело с концом. От Пименова легко от-махнуться. Так уже сделали НТВ и проч. Это не заменяет анализа. Ведь «настоящее сумасшествие — то, которое сам не замечаешь», — как пишет Пименов в романе «Муть». «Псих» — не оценка, a способ его существования в литературе. И в жизни. Так же как для Берроуза, стилем его письма-существования было: «наркоман». Пименов пестует свое безумие, как мать — любимое дитя. Воз-можно, он — последний из «проклятых» поэтов. Циничен, богемен и опасен. В самом прямом смысле.
В клубе ОГИ шло мочилово. Слышались отчетливые удары тел друг о друга. Окололитературные девки заглянули и, повизгивая тут же выскочили из последней комнаты, побежав за охраной. Я заинтересовался этим эпизодом и зашел внутрь: Пименов и его из-датель Кудрявцев, отгородив проход в зал стулом, бились руками и ногами. «Присоединяйся!» — крикнул мне Кудрявцев. Я вернулся к своему пиву. Драка — вот лучший способ выяснения отношений между издателем и поэтом. Зачем им мешать? Привратник ОГИ подошел, посмотрел, сказал пару слов и ретировался. Вскоре Пименов уходил. Кудрявцев сло-нялся туда-сюда и объяснял вла-дельцам гадюшника то, что Пименов — талант и его нужно бе-речь. А Пименову — то, что не на-до раздражать публику. Поэт, не торопливо матерясь, отправился на свежий воздух с достоинством победителя. Он переругивался с завсегдатаями, а выйдя, резко сменил настроение. Вскоре в окна кафе полетели камни. Обстановка накалялась. Интеллигентный юноша без принципов и профессии, дрожа, говорил мне: «Таких надо сажать». Вскоре милиция за-брала скандального героя.
Загрузка...
