Роль и значение описания природы в рассказе "Бежин луг" И. С. Тургенева

В рассказе Тургенева «Бежин луг» русская природа показана с большой выразительностью. Пейзаж Тургенева лиричен, он согрет глубоким чувством любви. Природа у Тургенева дана в богатстве ее красок, звуков и запахов, изображение пейзажа насыщено тропами.

В чем же художественное своеобразие тургеневского пейзажа? В чем его прелесть? Вот какое богатство цвета дает Тургенев в картине раннего утра: «Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня… сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого горячего света… всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы… » *

Величавая тургеневская ночь пронизана разными звуками: «Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба, и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали» . Или: «Вдруг, где-то в отдалении раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся, наконец, как бы замирая. Прислушиваешься – и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке» .

А вот как весело и шумно пробуждается у Тургенева ясное летнее утро: «Все зашевелилось, проснулось, запело, словно… обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола» .

Любит Тургенев говорить и о запахах изображаемой им природы. К запахам природы писатель вообще неравнодушен. Так, в своем очерке «Лес и степь» он говорит о «теплом запахе ночи» , медом гречихи и кашки» . Так же, описывая летний день в «Бежином луге» , он замечает: «В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости» .

Изображая ночь, писатель говорит и о ее особом запахе: «Темное, чистое небо торжественно и необъятно - высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный томительный и свежий запах – запах русской летней ночи» .

Природа у Тургенева изображается в движении, в сменах и переходах от утра ко дню: «…Но вот опять хлынули играющие лучи, - и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило.» ; «Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки,… и жидкий ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею.» ; ото дня к вечеру: «К вечеру эти облака исчезаю; последние из них черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца…» ; от вечера к ночи: «Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота.» ; с постепенным изменением красок и звуков, запахов и ветров, неба и солнца. Изображая природу, Тургенев показывает постоянные проявления ее полнокровной жизни.

Есть веские основания для утверждения, что в духовном мире тургеневского героя, почерпнутого писателем из \"культурного слоя\" России 40 -70-х годов (9, с. 390), природа вообще присутствует в том чрезвычайном объеме, который она не занимала даже у героев А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова и Н. В. Гоголя. Случайно ли, что самим званием \"певца природы\" современники наградили не кого-то из этих отечественных первосоздателей реалистического литературного пейзажа, а их ученика Тургенева? В чем же причина отмеченной чрезвычайности?

\"Видно, - отвечает на этот вопрос французский биограф Тургенева Андре Моруа, - есть в российских пейзажах таинственная прелесть, и тем, кто однажды узнал ее, суждено до гробовой доски любить их и по ним тосковать. Так и Тургенев вечно хранил в памяти туман, ползущий вверх по склонам холмов, березы, осины, вербы и витающий в чистом сухом воздухе аромат спелой свежескошенной ржи и гречихи\". Нет сомнения, автору \"Записок охотника\" удалось с редкой силой запечатлеть неповторимое очарование родной природы. Но только ли ему? Вспомним пушкинские картины русской зимы и осени, гоголевскую степь в \"Тарасе Бульбе\", лермонтовскую \"Чету белеющих берез\" в знаменитой \"Родине\"... К тому же герои Тургенева пребывают, как в повестях \"Ася\" и \"Вешние воды\", и среди природы иноземной - немецкой.

Касаясь нашего вопроса, специалисты-тургеневеды большей частью сосредотачивали внимание на анализе художественных функций тургеневского пейзажа. Тема эта хорошо изучена, что позволяет нам ограничиться лишь напоминанием ее общепризнанных решений. Как убеждает, например, обширное пейзажное введение рассказа \"Бежин луг\", изображение сокровенной жизни природы (в данном случае на склоне гаснущего июльского дня) выливается в своего рода натурфилософскую увертюру, определяющую поэтическую многозначность всех дальнейших событий. В очерке \"Бирюк\" гроза и ночной дождь в лесу создают психологический параллелизм к драме, разыгравшейся в лесной избушке, а также и в душе неподкупного сторожа Фомы. Тем или иным настроем природы \"тайный\" психолог Тургенев метафорически поясняет соответствующие состояния своих героев.

Такова, в частности, сцена утреннего, пока ничем не омраченного свидания Петра Веретьева и Марьи Павловны (\"Затишье\") в березовом \"заказе\", где \"молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся их стройных стволов...\", \"недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом...\", и \"от мокрой земли пахло здоровым крепким запахом...\".

Тургеневский пейзаж может выполнять \"оркеструющую роль\" (Л. Пумпянский) к внутренней борьбе персонажа, захватывающей, скажем, героиню \"Фауста\", замужнюю женщину-мать, с пробуждением у нее высокой, но противной долгу любви. Предзнаменованием этой борьбы и ее трагического исхода становится наблюдаемая героем повести вечерняя гроза: \"Гроза надвинулась и разразилась. Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молнии церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась черною на белом фоне, то белою на черном, то опять поглощалась мраком...\".

В \"Первой любви\" при изображении \"счастливого до изнеможения\" шестнадцатилетнего Вольдемара с аналогичной целью описана так называемая \"воробьиная\" ночь. \"Я глядел, - говорит сам герой, - и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам. В сюжетах \"Поездки в Полесье\" и \"Вешних вод\" природа (древний и бескрайний сосновый бор или мощный порыв ветра и глухой загородный лес) оказывается и действующим лицом, а в зачине \"Поездки в Полесье\" и частично в \"Асе\" выступает и метонимией бесконечной и вечной Вселенной. Что касается тургеневских романов (прежде всего \"Накануне\", \"Отцов и детей\"), то здесь отношение к ней различных персонажей - одно из важнейших средств их испытания и характеристики.

Функциональное использование пейзажа вместе с тем всегда сочетается в тургеневских произведениях с мыслью об огромном значении природы для становления \"современного человека\", как Тургенев устами центрального персонажа \"Переписки\" называет своего героя в качестве полноценной личности. Сделаем необходимое отступление.

\"Человек, - замечает в 1849 году А. И. Герцен, - мне кажется, имеет столько же аутономии, как целая эпоха, как все люди вместе\"4. О своей преданности \"праву личности\", за которое он \"сражался до сих пор и будет сражаться до конца, - пишет в 1856 году С. Т. Аксакову и Тургенев. Оба высказывания - характерная примета того системного кризиса русского общества, который после Крымской войны охватил все его традиционные основы и социальные связи. Главным гуманитарным результатом этого процесса, непосредственно воздействующим на литературное сознание, стало высвобождение человеческой индивидуальности из сковывающих ее развитие патриархально-сословных уз и норм и сознание ее самоценности.

Свою внутреннюю независимость от интересов привычного дворянского быта будут подчеркивать и герои тургеневских повестей 50-х годов: свободный даже от семейных \"воспоминаний\" Алексей Петрович и прозванная соседями \"философкой\" Марья Александровна из \"Переписки\", никак не желавшая \"подойти под общий уровень\" Ася, и в Германии \"избегавший русских\" рассказчик из повести \"Ася\". Однако всего лишь обособление человека от нивелирующих его патриархальных норм скорее эгоистически замыкает его на самом себе, чем делает личностью. Ибо, согласно замечательному определению Н. А. Бердяева, последняя - \"не часть и не особь, она - целое\". А это означает, что, освобождаясь из уже узкого для него патриархального целого (сословия, касты, семьи), тургеневский современник должен был обрести по крайней мере духовное единение с целостностью (по Герцену, \"общинностью\") принципиально высшего порядка - народом или нацией, человечеством или Богом, Вселенной или земной природой.

В статье мы расскажем о цикле рассказов И.С. Тургенева - «Записки охотника». Объектом нашего внимания послужило произведение «Бежин луг», а особенно пейзажи в нем. Краткое описание природы в рассказе "Бежин луг» ждет вас ниже.

О писателе

Иван Сергеевич Тургенев - один из величайших русских писателей.

Родился этот писатель, драматург и переводчик в в 1818 году. Писал в жанре романтизма, переходящего в реализм. Последние романы были уже сугубо реалистическими, при этом дымка "мировой скорби"" присутствовала и в них. Также ввел в литературу понятие "нигилист" и на примере своих героев раскрыл его.

О рассказе "Бежин луг"

Рассказ "Бежин луг" входит в цикл "Записки охотника". Интересна история создания этого цикла самостоятельных рассказов. Вместе они создают удивительную кайму пейзажей, азарта, тревог и суровой природы (а описание природы в рассказе "Бежин луг" - это удивительное отражение чувств человека в зеркале окружающего мира).

Когда писатель вернулся в Россию после поездки за границу, в 1847 году начал свой долгий путь журнал "Современник". Ивану Сергеевичу предложили опубликовать на страницах номера небольшое произведение. Но писатель считал, что достойного ничего и нет, и в конце концов принес редакторам небольшой рассказ "Хорь и Калиныч" (в журнале его назвали очерком). Этот "очерк" произвел эффект взрыва, читатели стали просить Тургенева в множественных письмах к нему продолжать и издать что-то похожее. Так писатель открыл новый цикл и начал, будто драгоценный бусы, плести его из рассказов и очерков. Всего под этим названием было издано 25 рассказов.

Одна из глав - "Бежин луг" - известна удивительными картинами природы, атмосферой ночи. Описание природы в рассказе "Бежин луг" - настоящий шедевр. Луг и лес, ночное небо, и костер будто живут своей жизнью. Они не просто фон. Они - полноценные персонажи этой истории. Начавшийся описанием раннего утра и рассвета рассказ проведет читателя по жаркому летнему дню, а потом по мистической ночи в лесу и на лугу с загадочным названием «Бежин».

Описание природы в рассказе "Бежин луг". Краткое содержание.

Очень хорошим июльским днем герой рассказа пошел на охоту за тетеревами. Охота была довольно удачной, с полным заплечным мешком дичи он решил, что уже пора домой. Поднявшись на холм, герой понял, что перед ним совершенно чужие ему места. Решил, что "слишком свернул вправо", он сошел с холма в надежде, что сейчас поднимется с нужной стороны и увидит знакомые места. Надвигалась ночь, а путь все так же был не найден. Блуждая по лесу и задавая себе вопрос "Так где же я?", герой внезапно остановился перед пропастью, в которую едва не упал. Наконец-то, он понял, где находится. Перед ним простилалось место, названное Бежин луг.

Охотник увидел неподалеку огоньки и людей возле них. Двинувшись к ним, он увидел, что это мальчишки с близлежащих деревень. Они пасли табун лошадей здесь.

Отдельно стоит сказать про описание природы в рассказе "Бежин луг". Она удивляет, очаровывает, а иногда и пугает.

Рассказчик попросился остаться с ними на ночлег и, чтобы не смущать мальчиков, прикинулся спящим. Ребята начали рассказывать страшные истории. Первая о том, как они ночевали на заводе и там их напугал "домовой".

Вторая история - о плотнике Гавриле, что пошел в лес и услышал зов русалки. Испугался и перекрестился, за что прокляла его русалка, сказав, что "будет он всю жизнь убиваться".

Описание природы в рассказе "Бежин луг" служит не только декорацией к этим историям, оно дополняет их мистицизмом, очарованием, загадочностью.

Так до рассвета вспоминали ребята страшные истории. Автору до души очень припал мальчик Павлуша. Внешность у него была совершенно не примечательная, но глядел он очень умно и «в голосе его звучала сила». Его рассказы ребят совершенно не пугали, на все был готов рациональный, мудрый ответ. А когда в разгар разговора залаяли и бросились в лес собаки, Павлуша кинулся за ними. Возвратившись, он спокойно сказал, что ожидал увидеть волка. Смелость мальчика поразила рассказчика. Наутро он вернулся домой и часто вспоминал ту ночь и мальчика Павла. В завершение рассказа герой с грустью говорит о том, что Павлуша, через некоторое время после их знакомства погиб - упал с лошади.

Природа в рассказе

Особое место в рассказе занимают картины природы. Описание природы в рассказе "Бежин луг" Тургенева начинает рассказ.

Пейзаж несколько меняется, когда герой понимает, что заблудился. Природа все так же прекрасна и величава, но навеивает какой-то неуловимый, мистический страх.

Когда мальчики неторопливо ведут свои детские речи, луг вокруг будто внимает им, иногда поддерживая жутковатыми звуками или полетом непонятно откуда взявшегося голубя.

Роль описания природы в рассказе "Бежин луг"

Этот рассказ славится своими пейзажами. Но рассказывает он не о природе, а об истории с главным героем, о том, как он, заблудившись, зашел на Бежин луг и остался на ночь с деревенскими мальчиками, слушая их страшные рассказы и наблюдая за детьми. Зачем же так много описаний природы в рассказе? Пейзажи не просто дополнение, они настраивают на нужный лад, увлекают, звучат, будто музыка на втором плане повествования. Обязательно прочитайте рассказ полностью, он удивит и очарует вас.

Рассказ Ивана Тургенева о природе для детей среднего школьного возраста. Рассказ о лете, о летней погоде, о дождике.

БЕЖИН ЛУГ (отрывок)

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце — не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное — мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый её туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи, — и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, лёгкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределённые, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землёй, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нём вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всём лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силён, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба...

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде Тульской губернии. Я нашёл и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо, но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, ещё светлом, хотя не озарённом более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился, наконец, вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошёл я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... «Эге! — подумал я, — да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошёл в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошёл, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в своё гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далеко-далеко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня... «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашёл? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошёл вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперёд. Всё кругом быстро чернело и утихало, одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрёл по полю межой. Уже я с трудом различал отдалённые предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь громадными клубами, вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть — но то уже была синева ночи. Звёздочки замелькали, зашевелились на нём.

Что я было принял за рощу, оказалось тёмным и круглым бугром. «Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую жёлто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперёд, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне её торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я всё ещё не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошёл себе прямо, по звёздам — наудалую... Около получаса шёл я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонёк, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я всё шёл и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдёрнул занесённую ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала её уходящим от меня полукругом. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, тёмным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы...

Я узнал наконец, куда я зашёл. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина Луга... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и, в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошёл к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днём мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с весёлым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Лёгкая пыль жёлтым столбом поднимается и несётся по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилёг под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнёт голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещённого места трудно разглядеть, что делается в потёмках, и потому вблизи всё казалось задёрнутым почти чёрной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Тёмное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснёт большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они ещё долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить своё желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной, полувесёлой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нём была пёстрая ситцевая рубаха с жёлтой каёмкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, чёрные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котёл, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый — что и говорить! — а всё-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно всё щурился от огня. Его жёлтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нём были новые лапти и онучи; толстая верёвка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную чёрную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвёртый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал моё любопытство своим задумчивым и печальным взором. Всё лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, чёрные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнёхонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под неё свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котёльчик висел над одним из огней; в нём варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и всё так же напряжённо щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Они покалякали о том и сём, о завтрашних работах, о лошадях...

Уже более трёх часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошёл наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была всё так же великолепна, как и прежде... Но уже склонились к тёмному краю земли многие звёзды, ещё недавно высоко стоявшие на небе; всё совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает всё только к утру: всё спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, в нём снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звёзд, тоже лежали, понурив головы... Слабое забытьё напало на меня; оно перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Ещё нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Всё стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звёзды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошёл бродить и порхать над землёю. Тело моё ответило ему лёгкой, весёлой дрожью. Я проворно встал и пошёл к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошёл восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагрённым кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...