Осоргин Михаил Андреевич
Книга о концах
МИХАИЛ ОСОРГИН
Книга о концах
Роман "Книга о концах", при самостоятельном сюжете, связан общностью эпохи и некоторыми именами с романом "Свидетель Истории", вышедшим в 1932 году, и может считаться его продолжением.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ
Это началось в Застенном Китае, когда Наташа Калымова пересекала с караваном пустыню: мерный шаг верховой лошади продолжался, но ни лошадь, ни верблюды каравана не двигались, а на них наступали пески Гоби и однообразный кругозор. Продолжалось на океанском пароходе, который стоял на месте, не отзываясь на быстрый набег спокойной воды; а за кормой вода собиралась в огромные валы пены. То же было с берегами Суэцкого канала, и так же мимо окон дрожащего, но неподвижного вагона круговыми движениями проходили заплаты и скатерти полей, а ближе, по скользящей прямой, мчались голые деревья с пучками омелы,- Наташа принимала их за пустые вороньи гнезда.
Европа надвинулась Ривьерой и марсельским портом, затем Францией, наконец, предместь-ями Парижа. Когда поезд остановился на неприветливом вокзале,- мертвая точка была перейде-на, и теперь уже сама Наташа ехала в маленьком дребезжащем такси по неподвижным улицам Парижа. Мир потускнел, снизился, переполнился тревожными мелочами. Люди стали оседлыми, связанными со множеством улиц, поворотов, вывесок и предметов быта. В этой тесноте и озабоченности нужно было отыскать свой угол. И Наташа сказала шоферу:
В какой-нибудь отель близ улицы Сен-Жак. В недорогой!
У нее был единственный адрес, полученный в России,- Тургеневская библиотека* на Сен-Жак; название улицы вызывало в памяти романы Дюма и потому хорошо запомнилось. Стекла такси перестали дребезжать у дверей отеля, а служитель, в жилете и зеленом фартуке, внес чемоданы на четвертый этаж и поставил большой у камина, а поменьше - на железные козлы, скрепленные плетеными тяжами.
* Тургеневская библиотека - Русская общественная библиотека им. И. С. Тургенева, орга-низованная в Париже эмигрантами из России. Живя во Франции, М. А. Осоргин был читателем этой библиотеки и даже входил в правление.
Так она приехала для новой жизни. В складе неразобранных воспоминаний остались москов-ская каторжная тюрьма, побег двенадцати, изумительное путешествие через Урал, Сибирь, Монго-лию и над безднами двух океанов.
Аббат Шарль-Мишель де Л"Эпэ, родом из Версаля, изобрел азбуку для глухонемых. За год до его смерти родился ученый Жозеф Луи Гей-Люсак, который открыл закон единообразия расши-рения газов. Их именами названы улицы в Латинском квартале.
Улицы сходятся под углом. Из верхнего углового окна виден прекрасный купол, до которого глаз добирается по унылым крышам домов, запинаясь за перевернутые цветочные горшки. Над этим куполом - другой, небесный, серый, цвета дождя и скуки; он взора не радует, и на него никто в Париже не смотрит.
Аббат облагодетельствовал самую обездоленную часть людей: лишенных Слова и Музыки. Его ученый сосед дважды поднялся над землей на воздушном шаре, проверяя то, до чего додумал-ся на земле.
Судьба великих завидна! Но, конечно, их имена уже ничего не говорят прохожим и проез-жим: почтовому чиновнику, модистке, содержателю кабачка, даме с собакой и могильщику на дрогах второго разряда, возвращающемуся с работы восвояси.
Имена ученых неизвестны и женщине двадцати пяти лет, из которых последние пять - неправдоподобны, без оглядки, всегда накануне смерти и в круге смертей чужих. Вот так сходятся углом улицы, вот здесь окно, вот там купол, о котором она еще не знает, что это купол Пантеона. Усталая от долгой дороги, неизвестно для чего родившаяся в стране снегов и равнин, неизвестно зачем попавшая в мировую столицу. Возможно, что она останется в кругу глухонемых, но возмож-но, что ее судьба - подняться к небу на воздушном шаре.
Серый купол над Парижем грязнеет, купол Пантеона обращается в силуэт. По улице от фонаря к фонарю бежит черный человек из сказки и таинственной палкой зажигает газ. В отеле газ горит только в узких изломанных коридорах, а в комнате Наташи свеча и керосиновая лампа с узким стеклом, по которому лениво ползет книзу картонный колпак, пока не натыкается на пузырь. На колпаке, в овалах, Нотр-Дам и лицо неизвестного с неестественной бородкой и выстав-кой орденов. Очевидно, жизнь начнется только завтра, а пока лучше всего спать. Даже есть от усталости не хочется и не хочется считать ступени узкой лестницы и искать на незнакомых улицах неизвестный ресторан.
Она не слышит, как до поздней ночи хлопают двери и шаркают ноги, как по трубам порыва-ми течет вода, на улице громыхают колеса и топают подковы битюгов. Она спит, как всегда, мир-ным и здоровым сном. Но и в глубоком сне не отделаться от привычной качки - спина верблюда и лошади, море-море, вагонное титата-татата и смена образов: пески-пески, волны-волны, необыч-ный говор на остановках и пересадках - от прошлого дальше, а в будущее глубже. В потоке пес-ков, волн и людей - затерявшаяся щепочка. Сосед по купе, француз, очень вежливо и слишком ласково спрашивает:
Мадемуазель путешествует одна?
Если ему ответить: "Да, на верблюдах через Гоби, на щепке по океанам, и сама я - щепоч-ка, отколовшаяся от русской ели",- он сделает круглые глаза: "Возможно ли? Но это - геро-изм!" Затем, приоткрыв в мозгу клеточку за номером и справившись,- все объяснит загадочно-стью славянской души, хотя все души для него одинаково загадочны, за исключением латинской, одетой в двубортный пиджачок.
Рано утром опять бежит вода по трубам и шаркают ноги за дверью. За окном каменный грохот.
Она раскидывает пропыленные и липкие занавеси окна - и опять купол над неприветливы-ми крышами. Но небо сегодня живое и ясное, только в комнате брр... как холодно! Больше всего хочется облиться водой. Как они здесь это делают? Вчера вечером спросила про ванну, и коридор-ный смотрел долго и удивленно. Ну, после все устроится. Где-нибудь выпить кофею с булочкой, с двумя, с тремя булочками, и пойти по адресу: улица Сен-Жак, русская библиотека. Сегодня же увидать подруг и товарищей, ее опередивших и уже здешних. И Анюта должна быть в Париже,- простая девушка с Первой Мещанской, надзирательница тюрьмы, всех их спасшая. Чудно: Анюта - и вдруг в Париже!
С живостью Наташа спускается с четвертого этажа, слышит напевное "бонжур, мадам" еще не причесанной хозяйки, отдает ей ключ и выходит из подъезда.
Куда? Направо или налево?
С минуту стоит и улыбается, потому что все-таки хорошо. Вообще хорошо! Потом идет... ну все равно, хоть налево!
НОВЫЙ ДРУГ
Комната большая и светлая, но холодная; еле согревает ее камин. Две кровати; у Наташи большущая, в полкомнаты; стояла посредине, но отставили к стене; а для Анюты нашли неболь-шую железную. И совсем маленький стол с шаткими ножками. Культ письменного стола, какой в России есть у доброго студента, французам незнаком,- только культ кровати.
Анюту больше всего удивляет, что в здешних домах нет двойных рам и нет, стало быть, подоконников; впрочем нет и настоящей зимы, так, слякоть какая-то. И вообще живут неуютно.
Было много радости, когда Наташа их всех разыскала в Париже. Помогла, конечно, библио-тека, эмигрантский справочник. В тот же день вместе обедали в дешевом ресторане на Бульмише, - четыре участницы побега, эмигрант Бодрясин и недавно приехавший из России Петровский. Этот приехал легально, с заграничным паспортом, своим собственным, будто бы кончать ученье; но он был из московской революционной группы, имел некоторое отношение и к побегу, и через него тут рассчитывали держать связь с Россией.
За обедом Наташа шепнула Анюте:
Зайди ко мне в отель вечером; только зайди одна. Ты найдешь?
Из всех московских подруг Наташа выбрала ее, простую девушку, которой была, правда, обязана свободой. Выбрала сразу, не раздумывая. В чужой стране нужен преданный друг - и лучшего не найти.
А через день, с помощью опытного в этих делах Бодрясина, жившего в Париже третий год, нашли комнату в том же Латинском квартале и поселились вдвоем.
Закутавшись в теплую шаль, купленную в Сибири, и смотря на синий огонек углей, Наташа сидит в любимом и уютнейшем месте - в углу обширной кровати, поверх одеяла, подобрав ноги и локтем на подушках. Читать не хочется, а думать - о чем думать? О том, что следовало бы слушать лекции в Сорбонне и вообще чем-нибудь заполнить жизнь? Или работать, зарабатывать немного денег, чтобы жить без чужой помощи? Вот Анюта, не в пример прочим, уже добилась этого: она шьет белье и может этим кормиться. А сейчас читает, заняв уголок стола у лампы. Анюту "развивают" книгами, ей надо догонять других, раз ее жизнь так переменилась. А ведь в сущности ей просто нужно бы мужа, хорошего, дельного и работящего. Мужа и детей.
Анюта, тебе хотелось бы выйти замуж?
Анюта подымает голову и смотрит удивленно. Уж очень труден переход от скучной и малопонятной книжки к такому житейскому вопросу.
Никто не сомневается в том, что вещи живут своей жизнью. Часы ходят и кряхтят, кресло сидит, копируя фигуру своего хозяина, книги разговаривают. Трудящиеся вещи: стакан, свеча, интеллигентный термометр, относятся с презрением к серьгам, кольцам другим украшениям.
Обычно человек думает, что запамятовал, куда положил вещь, но это не так.
Всем известно, как легко пропадает карандаш, оставленный на одеяле. Раз и не его нигде. Ни на столике, ни в складках белья, ни на полу. Встав с постели и взяв другой карандаш, человек возвращается и открывает книгу, а пропавший карандаш там.
Рассказчик читал сидя в кресле. Хотел протереть стекла пенсне, взял платок, а пенсне пропало. Начались поиски: в складках одежды, в кресле, на стоящем столике, в книжных листах. Оно удивительным образом исчезло.
И вдруг, он вспомнил, что слышал звук падающего пенсне. Рассказчик ползает по полу, заглядывает во все углы, смотрит сбоку и снизу, нет пенсне.
С этого случая прошла неделя. Прислуга перебрала все предметы в комнате, вымела весь мусор и даже вымыла черновую лестницу до следующего этажа. Пенсне не нашлось.
Знакомый автора, решил разгадать тайну пропавшего пенсне индуктивным методом. Он нарисовал план комнаты с расставленной мебелью и записал номер пенсне. Спросил, нет ли в доме животных или птиц, разузнал, где рассказчик был и что делал в течение дня. Методом исключения обдумывал ситуацию целый день. Ничего не найдя, знакомый ушел. Его жена рассказывала, что он стонал и бормотал всю ночь. И это спокойный человек, увлекающийся испанской литературой.
Через некоторое время автор сидел в том же кресле только с другой книгой и помечал карандашом нужные места. На носу у него было новое, неудобное пенсне. Вдруг карандаш падает. Испуганный рассказчик кидается догонять его. Карандаш остановился у стены, а рядом с ним блеснули два стекла и дужка.
Конечно, можно смеяться над этой ситуацией и предполагать, что автор плохо видит, но это не так. Не могут быть слепы все знакомые и прислуга. Можно подумать, что это просто неловкий случай. Но вернувшееся пенсне имело интересную физиономию, по которой можно было понять – это не случай и не недосмотр.
Пенсне виновато поблескивало мутноватыми стеклами. Оно имело смиренный вид, как будто говорило, что ему плохо без носа хозяина.
Где оно было? Что видело? Чем объяснить такую привязанность вещей к человеку? Трудно ответить на эти вопросы. Пенсне гуляло, и гуляло долго до полного изнеможения.
Гуляка был наказан. Он простоял около стены долгое время. И его показывали прислуге и пришедшим в гости знакомым. Никто не мог сказать, что случилось. Просто: «Пенсне странно упало».
Любитель испанской литературы, впоследствии рассказал, что в его рассуждениях была допущена ошибка. Он искал пенсне в двух измерениях, а оно было в третьем. Полная ерунда.
Закончило пенсне свою жизнь трагическим образом. Автор, сняв с полки пыльные документы, чихнул, пенсне упало и разбилось вдребезги.
Будем думать, что это случайность. Жаль, если это было самоубийство.
Автору будет, не хватает его старого пенсне. Они долго были друзьями и прочитали много интересных и не очень книг. В них людям разрешались страсти, мысли, поступки, а вещам отказывалось в праве на малейшую индивидуальность.
Произведение учит, что человек привыкает к любимым вещам и ему тяжело с ними расставаться.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Осоргин - Пенсне. Картинка к рассказу
Сейчас читают
- Краткое содержание Лиханов Обман
Сегодня у Сережки был выдающийся день – его оранжевая модель самолета выиграла главный приз в дальности запуска. Дома мальчику устроили настоящий праздник по этому поводу и он был счастлив ровно до момента
- Краткое содержание Лиханов Солнечное затмение
Пронзительный рассказ «Солнечное затмение» о двух ребятах, которые находят друг друга. Лена - девочка из хорошей семьи. Кажется что у нее есть все - любящие и заботливые родители, уютный дом. Сама героиня рассказа очень красива
О ТВОРЧЕСТВЕ М. ОСОРГИНА
Г. Адамович
"Сивцев Вражек" М. Осоргина - книга, которую нельзя не заметить, от которой нельзя отделаться несколькими одобрительными или безразличными словами. Роман этот "задевает сознание", и на него хочется ответить. Это первое непосредственное впечатление от чтения.
М. Алданов в статье о "Сивцевом Вражке" очень уклончиво сказал, что ему представляется излишним "вдаваться в утомительный спор" с Осоргиным. Но, по-видимому, Алданову поспорить бы хотелось, - и если он от этого воздержался, то лишь потому, что понимал, куда спор мог бы его увлечь, в какие области, в какие дебри. Конечно, спор этот был бы не о правдивости того или иного образа, той или другой характеристики: он коснулся бы "идеологии" Осоргина. Осоргин писатель на редкость откровенный по этой части: он не прячется за своих героев, он прямо от своего лица комментирует историю, и делает это порой в форме афористически-ясной и отточенной. Да и герои его, впрочем, не претендуют на то, чтобы хоть на одну минуту заслонить автора.
Сущность осоргинской идеологии - анархизм, если и не "мистический", который процветал у нас после 905 года, то, во всяком случае, лирический. Говорю об оттенке. Анархизм от беспредметного умиления, от добродушия и добросердия, анархизм оттого, что "нет в мире виноватых" и "все за все отвечают", оттого, что "не надо крови" и "небо над нами так беспредельно сине", - анархизм от славянского ощущения "правды", от невозможности примириться с каким бы то ни было порядком. Может быть, анархизм этот еще не прошел всех положенных ему испытаний, еще не закалился в отчаянии, есть в нем порой что-то рыхлое, сыроватое. Иногда - довольно часто - чувствуется в нем "ромен-ролланизм", гораздо реже - Лев Толстой. Но в основе его лежит все-таки видение "первоначальной чистоты": человек, природа, свобода, счастье, - и ничему в угоду автор "Сивцева Вражка" этим видением не жертвует... Все это отвлеченно и сбивчиво. Но должен сказать, что меня скорее прельщает, чем отталкивает осоргинская "идеология", - и если бы я решился отвечать Осоргину, то ответ мой не был бы возражением. Однако оставлю это дело "до другого раза" (увы! почти никогда не наступающего) - и скажу несколько слов о самом романе.
Место и время действия - Москва, годы перед войной, война, революция. Короткие, отрывочные главы. Очень легкое и увлекательное чтение, - иногда даже слишком легкое. Уж слишком скользит Осоргин по человеческому бытию, вокруг него, над ним. Он видит, кажется, и глубину, но передает поверхность. Нет страсти. Думаю, что от этого роман многое теряет. Прежде всего при отрывочности и легкости невозможно с героями сжиться: мимо них только пробегаешь, - как с улыбкой пробегает и сам автор. А ведь мы любим лишь те образы, с которыми именно "сживаемся"...
Отдельные эпизоды в "Сивцевом Вражке" прелестны, свежи и своеобразны.
Танюша, ее дедушка-профессор, музыкант Эдуард Львович, порывистый Вася, офицеры, солдаты, мужики, чекисты, даже кошки и крысы - таковы герои осоргинского повествования. Но не все его внимание обращено на них. Дальше тянется Россия, дальше история, природа, - Осоргин никогда не забывает целого за частностями. Может быть, потому каждая его страница оживлена дыханием настоящей жизни. Мы иногда недоумеваем, роман ли это или дневник, мы иногда удивляемся, иногда критикуем, но с первой же главы мы чувствуем, что книгу, не отрываясь, дочтем до конца и что книга этого стоит (Литературные беседы. "Сивцев Вражек" М. А. Осоргина).
К. Мочульский
Рассказы, вошедшие в сборник "Чудо на озере", посвящены воспоминаниям о далеком прошлом: о детстве и юности автора, о его семье, о гимназических годах, о первых увлечениях и радостях, о любви и родной земле, о людях и вещах, давно и навсегда потерянных. Прошлое это было когда-то самой обыкновенной жизнью, тихой и ровной, налаженным бытом, без громких событий, без бурных страстей. Автор жил "как все" - зимой учился в гимназии, "в загорье, на речке Егошихе". Бродил по полям, ловил рыбу в реке, читал книги, решал мировые вопросы, влюблялся, как все русские юноши. В детстве был здоров и румян, в юности "делал революцию", потом несколько лет занимался адвокатской практикой. Ничем не выдающаяся судьба, ничем не замечательная жизнь... Осоргину необходимо доверие читателя. Все, что он пишет, должно производить впечатление непринужденной, безыскусственной беседы, интимного общения. Автор не сочиняет, не приукрашивает, а "просто" рассказывает то, что было, без литературных претензий. Он знает, что старая реалистическая манера, которой он остается верен, в наше время несколько обветшала; что многое в его рассказах может показаться "наивным и чувствительным" (по его собственному выражению), и, чтобы оправдать "старомодность" своего стиля, он прибегает к фикции "самого обыкновенного человека", который не пишет, а так, "пописывает"... Этот прием наивного рассказчика - вполне в традиции русской литературы: Белкин у Пушкина, Рудый Панько у Гоголя, рассказчики у Тургенева. Простота и обычная форма характерное для Осоргина стремление быть вне "литературы".
Этот выход из литературы удается ему блестяще. У читателя полная иллюзия простоты и правды: все надоевшие ему литературные условности как будто преодолены. Ни трагизма бытия, ни веяния смерти, ни философских глубин, ни психологических сложностей, ничего этого нет. И сюжеты самые обыкновенные, и стиль как будто ничем не замечательный. Читателю кажется, что люди и предметы, о которых говорит Осоргин, существуют сами по себе, независимо от писателя; он входит в этот давно исчезнувший прекрасный мир, узнает знакомое и забытое, живет в нем, не оглядываясь на автора; а тот стоит в сторонке, в скромной роли гида. Цель его достигнута: реальность созданного им мира очищена от всякого привкуса "литературности". Снова оживлена и оправдана старая реалистическая манера; то, что казалось "вне литературы", стало искусством.
Осоргин своей простоте учился у Тургенева и Аксакова, он связан с ними не только литературно, но и кровно, от них у него - пристальность взгляда, чувство русской природы, любовь к земле, верность прошлому, светлая печаль по давно ушедшему. Его язык - выразительный и точный - близок народному складу. В нем есть вещественность и прямота, убеждающие нас сразу. Автор не боится показаться несовременным, напротив, он настаивает на своей старомодности и провинциальности. Этим мотивируется весь чувствительно-умиленный тон его писаний. ..."Любовь к жизни" - единственная философия автора (если уж необходимо говорить о его философии). В ней - вся сила его изобразительного таланта. Этой любовью заражает он читателя, возвышаясь до поэзии "реальности". Как только любовь эта слабеет, художественная убедительность рассказов падает. Появляется шутливый тон, забавность и небрежность. Без любви Осоргин и не видит, и не понимает. Без "чувствительности" он был бы просто неплохим рассказчиком (Мих. Осоргин. Чудо на озере // Современные записки. 1931. No 46).
МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ
Споры, долгое время кипевшие вокруг литературы русской эмиграции, постепенно затихли, разрешившись осознанием того факта, что русская литература ХХ столетия едина. Произведения эмигрировавших художников вернулись в нашу духовную жизнь, вызвав огромный интерес значительностью содержания и совершенством форм.
Михаил Осоргин и Арсений Несмелов - замечательные представители литературы русского зарубежья, причем поэзия второго из них проявляет малоизученную «восточную» (Харбин) ветвь русской эмиграции. М. Осоргин известен преимущественно романом «Сивцев Вражек», созданием многоплановым, сложным, противоречивым. Для школьного изучения более приемлемы, на наш взгляд, произведения малой формы - например, рассказы «Земля», «Пирог с Адамовой головою».
Н.П. Хрящева
«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ЗЕМЛЯ, МЕНЯ ПОРОДИВШАЯ...»
(Рассказ М. Осоргина «Земля»)
Любовь к земле, страстная к ней тяга, я бы даже
Творчество М.А. Осоргина значительно, интересно и поучительно своей далекой от непримиримости и ожесточения интонацией в осмыслении трагического разлада, порожденного событиями революции 1917 года. Пытаясь осознать причины и следствия случившегося, писатель ищет духовные опоры для связующих истин, одной из которых является любовь к Родине. Этому всеобъемлющему чувству и посвящен его рассказ «Земля» (1929).
Герой-повествователь рассказа - художник, на чужбине подошедший к своему земному исходу. В рассказе нет действия, происходящего в настоящем
Все в нем устремлено в прошлое, подчинено его осмыслению. Но память героя избирательна. Она освещает лишь те «страницы» отпылавшей жизни, которые позволяют понять суть его настоящего душевного состояния и миропонимания в целом.
«Было и давно прошло время» страстей и во-лений, волнений и хотений молодости, навсегда ушел и питаемый ими «самоуверенноразумный» взгляд на мир. Он сменился другим
Противоположным, где все пропущено через сердце, всем «руководит... любовь, а она не подчинена разуму и расчету» /33-34/1. В перспективе этого любовного взгляда и осмысля-
1 Осоргин М. Мемуарная проза. Пермь, 1992. Далее ссылки даются на это издание с указанием страниц в скобках.
Нина Петровна Хрящева - доктор филологических наук, профессор кафедры современной русской литературы Уральского государственного педагогического университета..
сказал, мистическое ей поклонение, - не к земле-собственности, а к земле-матери - к ее дыханию, к прорастающему в ней зерну, к великим тайнам в ней зачатия и к ней возврата, к власти ее над нашими душами, к сладости с ней соприкосновения, - это действительно осталось во мне на всю жизнь.
М. ОСОРГИН
ются события прошлого, главное из которых -насильственная разлука с родиной.2
Композиционно рассказ состоит из зачина и двух частей. Первую часть составляют воспоминания героя о своем детстве, прошедшем в уютной глубине России. Вторую - воспоминания взрослого человека о попытке подмены «потерянного, простого, невзрачного» красотами «пяти шестых земного шара». В свою очередь, части разделены самим автором на несколько главок, каждая из которых несет свою тему, идею, тональность. Вариативность эмоционального окраса отдельных главок подчинена в рассказе созданию единого настроения, связующего все фрагменты текста в завершенное целое.
Мы попытаемся проследить, как повторяемость одного и того же настроения образует сквозной мотив, подчиняющий себе характер изображения пейзажа, портрета, персонажного ряда и тем самым формирующий особого рода целостность, рожденную соприсутствием ли-
рического и эпического начал.
2 13 сентября 1922 года М.А. Осоргин вместе с большой группой ученых и писателей был выслан из России. Первая насильственная разлука с родиной охватывала период с 1906 по 1916 год.
3 На лиро-эпическую природу осоргинской прозы, кажется, впервые обратил внимание О.Г. Ласунский // Осоргин М. Страницы творчества. Пермь, 1994. С.6.
Тщательному прорисовыванию настроения, задающего тон всему повествованию, посвящен зачин. «Заботами милого друга я получил из Россини небольшую шкатулку карельской березы, наполненную землей»/33/. Горстка земли из России пришла, как драгоценность, в шкатулке. Именно перед ней герой «готов... преклонить колени».. ./33/, признавая ее своей «величайшей святыней». «Земля в коробке высохла и превратилась в комочки бурой пыли. Я пересыпаю ее заботливо и осторожно, чтобы не распылить зря по столу, и думаю о том, что из всех вещей человека земля всегда была самой любимой и близкой. «Ибо прах ты - и в прах обратишься» /34/. Здесь осязаемо запечатлено то душевно-эмоциональное состояние, которое переживает герой, в разлуке с родиной подошедший к своему земному пределу. Он испытывает волнующее ощущение почти телесной близости к этим «комочкам бурой пыли», земли, ставшей прахом, некогда его породившим, и в который скоро назначено перейти ему самому. Осознание этой участи всех живущих, как непререкаемой истины, потребовавшее от автора библейских одежд для ее выражения, очистило душу героя от всего наносного, злободневного, суетного, устремив его взгляд к вечности, где событие смерти столь же значимо, сколь и событие рождения, где одно обусловливает другое.
Ядром, излучающим пучки ассоциаций, становится образ «родной земли». На прорастании заключенной в нем многозначности и основывается сюжетное движение рассказа. В первой части рассказа образ родной земли воплощается в трех разных поэтических ипостасях. Первая ипостась -родная земля как плодоносная почва. Данный образ возникает из поэтики пейзажей, запавших в детскую память мальчика и ограненных в своей глубинной содержательности сознанием старца. Образ плодоносной почвы вырастает из весеннего пробуждения земли: «Ранней весной снежная пелена мокреет, покрывается хрупкой стеклянной корочкой... Потом в очень солнечный день из-под снега показывается земля: в городе - раньше, в деревне - позже. Дороги слякотны и навозны, и полозья саней сквозь грязное мороженое чиркают по камням мостовой. Затем случается одна странная ночь с теплым ливнем - и наутро люди, шлепая по лужам, объявляют друг другу замечательную новость:
Весна! ...» /3 4/.
Приход весны развернут в этом пейзаже как живой процесс: из-под «хрупкой стеклянной корочки» после «солнечного дня» «показывается земля», которая полностью освободится от зимних одежд за одну «ночь с теплым ливнем». На смену "весне в шубе"спешит другая весна, разбуженная, наконец, пришедшим «к Уральским нашим горам
Филологический класс 11/2004
огромным, теплым, ароматным солнцем». «Где оно шло, светлым хвостом сметая последний снег, там просыпалась и нежилась черная и жирная земля, а проснувшись - сразу за работу» /35/. Солнце в этом пейзаже олицетворяется, персонифицируясь, как в сказке, в доброе, светоносное "чудище со светлым хвостом", согревающее и оплодотворяющее землю, запускающее ее в вековечную работу.
Настроением весеннего пробуждения дышит также совместная работа отца и сына по пересаживанию "зимнего сада": "И вот сыплется на газету лежалая и затхлая земля. А потом берем банку,.насыпаем на четверть прекрасной свежей землей - и пересаживаем с любовью и с великим старанием. .Так понемножку, от герани и флёк-сов, добираемся до фикуса. и пальмы"/36/. Перед нами чудо сотворения сада, дарящее герою истинную радость и удивительное ощущение самой земли: и «влажной, сыпучей», и «прекрасной свежей», и «новой». Герой здесь показан в сотворчестве с землей как живительным веществом: "руки по локоть в земле", ее вкус - "на зубах хрустит", и запах - "пахнет земля весной"/37/.
Во второй главке настроение любования родной землей прорастает иным рядом ассоциаций. "Осторожно и любовно пересыпаю землю в коробке карельской березы. Мы - люди от земли, крепко с нею спаяны" /37/. Земля здесь видится родиной предков некогда на ней живших. Схваченные когда-то цепкой памятью ребенка, они легко оживают в сознании героя: и те, кого он застал в живых, и те, кого знал лишь по фамильным портретам и семейным преданиям. Вот одно из них, связанное с портретом прабабушки. "Висел этот портрет еще в доме моей бабушки,. в ее уфимском именье. И вот однажды бабка моя сидит как раз за две комнаты от портрета и чувствует - беспокойно ей. Словно бы кто-то стоит за спиной... Наконец не выдержала, обернулась и увидала ясно, что портрет покойницы подманивает ее глазами, чтобы шла поскорее. Бабушка встала. и пошла через комнаты прямо к портрету. И только вышла из своей комнаты - как в ней обвалился потолок... Так портрет выманил ее и спас»/38/. Герой-ребенок потрясен этой историей как таинственной случайностью. И по прошествии определенного времени он не перестает испытывать чувство мистического трепета при взгляде на бабушкин портрет: «...вдруг он поманит глазами...». В сознании же героя, умудренного прожитой жизнью, случайное обернулось закономерным. Он отчетливо осознал истоки спасающей силы портрета. Она рождена всей жизнью рода, органичностью связи его представителей с родной землей и друг с другом и, как следствие всего этого, прочнейшей укорененностью в бытии посредством одухотворения этой жизни в легендах и
Н.П. Хрящева
преданиях. Глубина памятливости о прошлом и является отличительной чертой «старого» времени, которое отделяет его от нового, где утеряны все связи, где «гибнут легенды», как концентрат духовной силы, обеспечивающей самостоянье человека, оберегающей его в бытии. В «новом» времени легенды подменены "отголоском старой песенки, да вчера прочитанным приключенческим романом», /38/ т.е. развлекательными вещицами, сопутствующими внешней стороне человеческого существования, крайне удаленными от способности быть духовной опорой. И вот каков результат: «Сколько раз - помню - разверзалась под моими ногами земля и сколько раз на голову рушилось небо, - и никто не пришел спасать» /38/.
Оппозиция старого и нового времени, разворачивающаяся в смене картин-впечатлений, во многом и проявляет смысл рассказа. Так, история прабабушкиного портрета сменяется воспоминанием о бабушке, которую герой еще застал в живых. Ее дом воспринимается подростком как «сохранившийся чудом уютный уголок, где так пахнет сухими травами и прошлым». «Каждая картинка на мебели и каждое еле заметное пятнышко на старой ковровой скатерти были бабушке известны, и с появлением их связано было в памяти ее какое-нибудь событие, для нас пустое, а для бабушки значительное» /39-40/. Все вещи в бабушкином доме являлись «живым календарем ее жизни, записью прожитых лет», к примеру: «На то кресло, что стояло в углу, сел однажды толстенный человек, бабушкин знакомый, и ножка подломилась, да так и осталась без починки, только была подвязана веревочкой; прошли месяцы, потом годы, и кресло-инвалид вошло в бабушкину жизнь со своим хроническим недугом, так что теперь его чинить было уже нельзя, нехорошо.» /40/. Перед нами глубокая душевная связь человека и вещи, вещь проникается человеческим началом, одухотворяется им и, наконец, входит в его бытие. Через такого рода вещные превращения бабушка постигала «тягость дней и великую силу времени» /40/. Нам открывается по-своему гармоничное существование. Тайна царящей в бабушкином доме гармонии заключается в оберегании ею естественности течения всех жизненных процессов. Любого рода ускорение, опережение воспринимается бабушкой как сбой жизненных ритмов, что не нужно и плохо, «как нехорошо старому человеку молодиться и притворяться подрост-ком»/40/.
Гармоничная жизнь, которой дышит бабушкин дом, находит свое символическое воплощение в портрете деда: «Большелобый, с фамильным нашим носом, он изображен сидящим в кресле, а во рту чубук огромнейшей трубки. На голове деда шапочка вроде ермолки, а на лице довольство и покой» /41/. В сознании героя-подростка этот
портрет прорастает знаковой картиной мира, которую он уже не застал, но она знакома ему по книгам Тургенева, и родственника их семьи Аксакова: «хорошее летнее утро, дед сидит на террасе или у окна усадьбы и смотрит, как под окном девка Малашка тащит молоко утреннего удоя»/41/. Мир «дворянского гнезда», рожденный созерцанием дедушкиного портрета и домысленный благодаря чтению, тепел и родственен человеку. В нем царит лето, есть свой дом и своя земля, вскармливающая и вспаивающая героя.
Но вот пробудить в своем внуке любовь к земле-собственности, к сословной обособленности на ней: "ты помни - мы столбовые" - бабушка так и не смогла. Своей фамильной земли герой даже не увидел. Зато другая любовь - к земле, как жизненной силе, повторяя «ход» настроения предыдущей главки, навсегда войдет в душу подростка. Эту любовь передает сыну отец:
Папа, откуда берется дерево?
Из семени.
Так ведь семя маленькое, а дерево вон какое; остальное-то откуда?
Остальное из земли, из ее соков.
И листья, и ствол, и все?
Все, Мышка, из земли. И дерево и ты, и я. Все живое и все мертвое, если только есть что-нибудь мертвое /42/.
Глубокая справедливость слов отца откроется сыну в момент чудесного сотворения родника. «Земля мягкая, как сыр; только корни трав прорезать. Городским башмаком налегает отец на заступ, а я смотрю. Как это он все знает: только вырыл яму в аршин глубины,... как сразу же начала ямка наполняться водой... Теперь к этому ключу будут ходить крестьяне с ведрами... ключ светел, вода процежена через землю, холодна и слад-ка»/43-44/. Земля оставляет впечатление съедобности: "как сыр". Она наполнена обеспечивающими и поддерживающими жизнь сокровищами, главное из которых - вода. Отец и сын открывают родник подобно тому, как отрывают клады. Но клад достается немногим, родник же будет одаривать всех.
Третья глава начинается сценой похорон горячо любимого, рано умершего отца. Это событие обретает смысл двойной «эстафеты». Первая -явит нам внешнюю телесную продолженность отца в сыне: «Похож ты на батюшку своего, на покойника; это хорошо» (44). Вторая - обнаружит надежду на родство духовное: «Будь и ты таким, как он», (44). И сын усвоил уроки, сохранив и преумножив то творческое отношение к Земле и жизни в целом, каким был наделен отец, чему свидетельство - гимн земле-кормилице, который произносит сын, уже будучи умудренным жизнью человеком: «Любовь... к земле-матери - к ее дыханию, к прорастающему в ней зерну, к великим тайнам в ней зачатия и к ней возврата, к власти ее
над нашими душами, к сладости с ней прикосновения, - это действительно осталось во мне на всю жизнь» (45). Земля оживает здесь в своей древнейшей теллургической4 значимости. Акцент сделан на ее производительной силе и одновременно на неповторимости любой, зачинаемой Ею жизни. Земля-мать творит чудо и тайну рождения и смерти: Человек обретает бессмертие путем телеснодуховной приобщенности к Ней. Свою глубинную связанность с землей человек постигает не сразу. Она начинается «видом первой весенней проталины», «проснувшегося к новой жизни поля», «многодетностью земных покровов», - все это исподволь внушает человеку мысль, что все его «достижения - не победа над природой, а лишь неуклюжее и очень жалкое подражание ее творчеству, потому что комар бесконечно совершеннее самолета, рыба - подводной лодки.» /45-46/.
Пониманием сокровенной жизни матери-земли - она хранит в себе бесконечное множество неразгаданных тайн - и определена предостерегающая мысль повествователя о «наивности власти» всякого рода «победителей» над «своей первопричиной».
В центре второй части рассказа - попытка подмены Родины Чужбиной. Она проявлена процессом переоценок былых ценностей. Ключевым к пониманию ценностной переориентации становится принцип возрастной инверсии, проявляющийся, с одной стороны, в «возвращении» старости к детству, с другой - в противопоставлении возраста детства и старости - возрасту зрелости. «Но идут года - и на кованой бронзе убеждений отлагается зелень мудрости. И вот опять - как в детстве - личное выступает вперед, заслоняя вопросы, над которыми мы так долго и так напрасно работали» /47/.
Мудрость возвращает человека «к образам, окруженным дымкой давно прошедшего»: «детской книжке, маленькому открытию, голосу матери, отцовской шутке» /47/. Эти голоса и картины, когда-то открывшие ребенку мир и позволившие ощутить свое место в нем, вновь обретают первостепенное значение, даря утешающее понимание вписанности «узора» своей судьбы в Вечность посредством приобщения к земле как Теллусу.
Лирическим выражением возрастной инверсии становится метафорический образ прожитой жизни, уподобленной просыпанному сквозь пальцы песку. Развиваясь и углубляясь, данный образ, по сути, перерастает в метафорическую тему: «Песчинки земли, которые я пересыпаю спокойной рукой, нечаянно обращаются в многоцветный бисер и загораются светом. Это уже не тонкая струйка, а искрометный водопад. Потом мне на-
4 Т еллус - мать-земля, в римской мифологии богиня земли-кормилицы и ее производительных сил // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 499.
Филологический класс 11/2004
чинает казаться, что перед моими глазами мелькает цветными просветами золотая сетка. Она дразнит глаз причудой рисунков, странным переплетом картины и событий, когда-то поразивших меня и теперь перемешавшихся в памяти мозаичной неразберихой. Мне хочется остановить это беспрерывное мельканье, выхватить из волшебного букета несколько самых простеньких цветов и удержать их невредимыми. Я. протягиваю руку
И всей гордостью хватаю пустоту» /48/.
«Песчинки земли», проходя через стадии чудесных превращений: «многоцветный светящийся бисер», «искрометный водопад», дразнящая «рисунками, картинками и событиями» «золотая сетка», - складываются в образ мгновенно пролетевшей жизни, вдруг представшей перед внутренним взором героя во всей роскоши былых проявлений. Но мгновение истаяло. Ни один «цветок бытия» не удалось герою сохранить «невредимым» - в руке пустота. Именно в поле ассоциаций этой метафорической темы изображена судьба героя как череда подмен своего чужим. В согласии с действующим в рассказе законом инверсии начало процесса замещено его результатом - неудачей подмен. Так, названная «бревенчатым замком» крестьянская изба, расположенная в маленькой деревушке Загарье, где герой ребенком проводил летние месяцы, заслонит «мрамор и седину настоящего Рима», в котором он, будучи взрослым, «жил в высоком доме, окнами на Ватикан». А речонка Егошиха, через которую мальчик перепрыгивал, а его отец перешагивал, «смеется над Рейном, Дунаем и морями, омывающими берега Европы» /49/.
И лишь после восстановления духовных координат родины герой-повествователь возвращается к началу подмен, изображая впечатления от каждой из них.
«На первых порах» неистраченное чувство жизнеприязни и молодого восторга «вроде бы обеспечивает успех в этом странном усыновлении себя.пяти шестьем» чужой земли.
«Перед статуей Аполоона печально я говорил:
Вот рождение искусства!
И указывая на скаты Юнг-Фрау:
Вот женственнейшая белизна снегов!.
И спускаясь с горы Ловчен или проезжая по фордам Норвегии:
Вот красивейшее в природе!» /50/.
Однако уже здесь настораживает однообразие в отражении эмоциональной взволнованности героя, переданное повтором одной и той же синтаксической конструкции: Вот.! Вот.! Вот.!» и т.д., что больше свойственно путешественнику-чужестранцу, нежели «сыну». И очень скоро герой замечает в себе рост «непонятного протеста против чужих благополучий». Толчок к нему дает «нелепое виденье», вызванное «горделивостью англичанина», вырастившего голубую, нелену-
Н.П. Хрящева
щуюся траву, и «трудолюбием итальянца», на
камнях соорудившего огород:
«Я стою среди поля где-нибудь в Тульской губернии, опершись на трость, что-то отвлекает меня, и я ухожу, забыв тросточку воткнутой в землю. Идут благодатные дожди, земля дышит жизнью, и моя забытая трость с набалдашником покрывается мыслями, бутонами, цветами. Теперь уже нельзя вырвать ее из земли, потому что она пустила глубокие корни» /52/.
Странное видение символизирует не столько плодородие русской земли, способное преобразить мертвую палку в живое благоухающее дерево, сколько неизбывную тоску по этой земле. Русская земля словно окликает героя-повествователя. Мистический зов родной земли обесценивает все заморские красоты, восстанавливая в памяти героя дорогие сердцу картины.
«Нотр-Дам-де-Пари не кажется мне домом молитвы, таким, как сельская церковь на пригороде моей деревни. В Швейцарии отвратительны кричащие вывески гостиниц. Я мысленно еду по Луньевской ветке на Урале - и никто меня там никуда не заманивает, никто не кичится красотами природы, которых Швейцария лишь бледная тень. И я завистливо стараюсь припомнить, чем можем мы ответить Норвегии, фьорды которых приводили меня в восторг. ? Шестисотверстным Байкалом? Разливом сибирских рек, устье которых шире маленького государства?. О, слишком многим!» /53/.
Из мозаики природных чудес складывается неповторимый облик родины, превосходящий все мировые дива. Однако начальным виденьем, сообщающим картине пронзительную теплоту и сердечность, оказывается «сельская церковь на пригорке»- духовный символ России.
Когда же после долгой разлуки герой возвратится на родину, испытываемое им счастье встречи преобразит пейзаж в портрет, что свойственно скорее поэзии, нежели прозе5.
«Моя Мадонна переживала в то время тяжких испытаний. Я рассматривал ее с жадностью проснувшегося для огромной любви. Северные леса, от Финляндии до Печоры, были ее зелеными кудрями; падавшими складками ее одежд были Кама и Волга; ее сердцем была Москва» /55/.
Нетрудно заметить, что подобное воссоздание облика родины имеет еще один источник - итальянское искусство и культуру, о чем свидетельствует в рассказе тщательно выписанный параллелизм двух Мадонн и ее служителей». «На острове Мурано.сторож показал мне.мозаичную Мадонну византийского стиля.
Эта Мадонна, синьор, лучшая во всей Италии» /55/.
И когда он сам убедился, что его Мадонна не имеет «соперниц», «он вернулся. доживать свои дни при ее храме» /56/. Возвращение же героя-повествователя к своей Мадонне, которая «прекраснее всех существующих и мыслимых», оказалась лишь временным. Почему? Автор, в согласии с лирическим строем повествования, оставляет без внимания подробность социально-политической ситуации. Ему важно проявить ее экзистенциальную значимость: право, которое берет на себя один человек, лишая другого возможности жить «на земле своего рождения», названо «бьющей в глаза бессмыслицей» /54/.
В финальной главке тяга героя-повествователя к земле перерастает в мотив возвращения в землю, слияния с нею плотью, что подчеркнуто сопутствующими метафорическими уподоблениями: судьба человека - «увядающий вяз», «унесенный ветром лист», «старинный курган», - который в контексте всего рассказа позволяет понять амбивалентность библейского смысла человеческой судьбы.
Итак, художественное открытие рассказа во многом определено возрастной инверсией. Уподобляя друг другу детство и старость на основе их бытийственного родства, автор, сближенный с героем-повествователем, осознает их как единый онтологический возраст.
Этому возрасту противопоставлен возраст зрелости, до краев наполненный «борьбой за достоинство и независимость человеческой мысли, за разумность общественных отношений и справедливость дележа духовных и житейских благ» /47/. Этот возраст, где человек окружен «густотой» человеческих волений, желаний, стремлений, направленных на укрепление человека как существа социально-исторического, назван «незначительным».
А в чем же заключена актуальность изучения данного рассказа в школе? История большой любви - любви героя-повествователя к родной земле, с которой его насильственно разлучили, зазвучала как поэма в прозе. Испытываемые героем чувства к ней: любование и восторг, сострадание и боль, тяга к конечному с ней слиянию - обрастая ассоциациями, расширяются и обобщаются до поэтически выраженного мироощущения.
5 Ср: А. Блок:
Ну что ж? Одной заботой боле -Одной слезой река шумней,
А ты все та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей. Лирика. М., 1985. С. 359.
М. А. Осоргин
Улыбки земли
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992. Когда в Париже было землетрясение, в саду под Парижем происходило следующее: от ветра шатались деревья, упало несколько сухих сучьев, и крот, прокладывая свой туннель, поколебал земную поверхность и опрокинул цветочную банку. Кошки охотились за птицами, рогатого скота нет. В остальном благополучно. Но одно сознание возможности землетрясений в центральной Франции приводит меня в паническое состояние, потому что страшнее улыбки земли нет ничего на свете. От всякого другого несчастья можно защититься или хотя бы защищаться; даже на артиллерийский обстрел можно ответить выстрелом из детского пробочного пистолета -- и создать себе иллюзию обороны; когда же под ногами колеблется почва -- защиты нет, и самоувереннейший человек перестает быть "царем природы". Все было превосходно. Я жил в прекрасном городе прекрасной и свободнейшей страны, какой была когда-то Италия, на шестом этаже нового дома, выросшего на пустыре близ Ватиканской стены. Воздух, солнце и молодость. Позавтракав (паста э чече, фритто мисто, фрутта э формаджо), я снял башмаки и прилег отдохнуть, так как в жаркий час было невозможно ни писать, ни гулять: по улицам Рима ходят в знойные дни только собаки и англичане. Мой квартирный хозяин, сор Карло, читал на кухне газету "Месеаджеро", хозяйка обсуждала дела с соседками на общей лестнице. Земля катилась в пространствах с установленной скоростью, не поспевая за моими мечтами, значительно ее опережавшими и не всегда согласованными с законами движения. В какой-то момент диван заколебался, закачались на стенах картины, огромный дом заскрипел зубами, и я, очнувшись, необычайными шагами пробежал две комнаты к выходной двери. На секунду меня задержал спокойный вид хозяина, взглянувшего на меня из кухни поверх очков и уверенно сказавшего: "фа ньенте, сор аввокато, пока папа в Риме -- бояться нечего". Сор Карло был ровно втрое старше меня и уже в отставке, но мне еще было о чем жалеть, и лестницу я одолел прыжками через четыре ступени. У ворот на улице уже толпились люди, жестикулируя и говоря каждый свое и все одно и то же. Женщины ахали и взывали к Мадонне, мужчины солидничали успокоительными мнениями и пытались закурить папиросы. Ко мне подошел один из почтенных соседей и ласково заверил, что паника напрасна, что это даже не "терремото", а только "терремотино", и притом "ондульторио" (волнообразное), не стоящее внимания. Мы, римляне, таких пустяков не боимся, хотя, понятно, что синьор аввокато как иностранец выбежал на улицу в одних носках. Отрезвленный его спокойствием, я дружески заметил римлянину, что он сделает неплохо, застегнув пиджак, так как забыл, по-видимому, надеть рубашку. Затем мы, как были, зашли в кабачок полечиться аперитивом и побеседовать о разнице климатов наших стран, о гуляющих по улицам Москвы белых медведях и о величии Данте Алигьери, которого я слегка прихлопнул Львом Толстым. Однако в кабачке мы держались ближе к двери, у которой толпились и все остальные, предоставляя хозяину погибать за стойкой. Домой мы вернулись веселыми, подсмеиваясь над трусливыми женщинами; обидно, что я был в светлых носках, обращавших внимание. Это было в первый день знаменитого мессинского землетрясения, завалившего 80 тысяч человек 1 ; в Риме никаких несчастий не было, только, как полагается, треснуло несколько стен, остановились стенные часы, хозяйкам падали кастрюли на голову, и все население играло в недельную государственную лотерею на цифры, предписанные на такой случай справочниками. "Налог на дураков" дал на этот раз казне немалую прибыль. Ужас мессинского землетрясения много раз описан -- и город гниющих трупов, и подвиги русских моряков, и образы выходцев с того света, сохранивших на всю жизнь испуг в глазах. Не знаю, могут ли даже ужасы войны сравниться с тем, что было в Мессине. Когда земля хочет, она может превзойти бессмысленной жестокостью даже людскую выдумку. Прошло тридцать лет, и Мессина, не раз в веках разрушенная до основания, опять отстроена с тою же и большей хрупкостию, -- люди забывчивы! Несколькими годами позже, с итальянским приятелем, я посетил провинцию Абруццы -- ряд маленьких городков, замечательных остатками стариннейшей архитектуры, как и остатками местных обычаев, типами населения, говорами, преданиями, красотой горных мест, оригинальностью природы. На пути в городок Кокулло, где был традиционный праздник св. Доменико, врачевателя от змеиных укусов и зубной боли, -- мы переночевали в сельском домике знакомого учителя, предоставившего нам свою обширную семейную постель. Со мной был фотографический аппарат, и я сейчас перелистываю альбом -- горные кряжи, живописные церковки, религиозные процессии со статуей святого, обвешенной живыми змеями, как и шеи участников процессий; у зеленых змеек вырывали ядовитый зуб, а после их убивали за городской чертой. Изумительны костюмы женщин-крестьянок, особенно пришедших из дальних коммун, населенных албанскими выходцами. Из ближних сел иные приползали, по данному обету, на коленях, чтобы в местном храме ухватиться зубами за веревку колокола и позвонить -- верное исцеление от разных недугов. Рынок вещей и вещиц местной работы, гадалки, сидящие на столах под огромными зонтами, съезд и сход нищих-уродцев со всей Италии. Поездка, полная очарований! В Риме я жил только в небольшом домике новой части города, окруженном садом. Уют, уединенность, полное отсутствие шума и бессмысленно блуждающих туристов, этой римской чумы. Были великолепны ночи, и часто, при растворенных окнах, я занимался до света, так как дни были жаркими. И вот, однажды, крепко заснув после ночной работы, я оказался на палубе корабля, который мотало волнами. Налетел такой шквал, что меня сбросило с постели, а поднявшись с полу, я не мог устоять на ногах. Я уже знал, конечно, что это -- землетрясение, но меня беспокоила судьба одной пропавшей туфли. Всего неприятнее был подземный гул; стены в маленьком доме не скрежетали так ужасно, как было на шестом этаже. Нашарив вторую туфлю, я пристроился в оконной амбразуре, -- совершенно невольное движение, вызванное рассказами о том, как в полуразрушенных домах люди спасались под арками. С улицы неслись крики выбежавших из домов соседей. Считается опасным только первый толчок; если он не разрушил дома, следующие, более слабые, уже не опасны. Может быть, это и не так, но хватаешься за каждое утешительное соображение. В эту ночь римское население спало, или, вернее, не спало под открытым небом, преимущественно на площадях. Наиболее напуганные проводили вне домов несколько ночей, днем с опаской забегая домой по делам хозяйственным. Превосходно торговали аптеки, прилавки которых были уставлены пузырьками с касторовым маслом. Слабительное вообще излюбленное средство итальянцев от всех болезней; но особенно оно в ходу при землетрясениях, -- не пытаюсь объяснить причину. На этот раз разрушение постигло ряд местечек в Абруццах, -- колебания почвы в Риме были слабым отражением. Погибли старинные церковки, которыми мы недавно любовались; были совершенно разрушены городки, через которые мы проезжали. После, уже из письма, я узнал, что любезный итальянский учитель, представивший мне и моему спутнику свою обширную семейную кровать, был задавлен на этой кровати упавшей стеной. В течение двух недель я не мог спать, хотя только в первые дни было несколько незначительных, едва ощутимых толчков. Но стоило закрыть глаза, чтобы постель немедленно начала колебаться. Заснув на минуту, я просыпался и вскакивал в ужасе. В своей жизни я испытал достаточно всяких передряг, и много раз видел смерть лицом к лицу. Выработалось не то, чтобы мужественное отношение к такого рода случаям, а известная привычка сохранять внешнее спокойствие. Но привыкнуть к землетрясению, по-моему, невозможно,-- разве что верить во всемогущество римского папы и жить от него по соседству. Я уже не лежал больше в постели, а пробовал спать сидя, пристроив под спину гору подушек. Хуже всего было не то, что не спишь, а что боишься заснуть. И боялся я не гибели, а испуга, унизительного ощущения, с которым был бессилен бороться. В Мессине, при раскопках, был найден человек, ущемленный за ногу балками; он более недели провисел вниз головой над заваленной мусором комнатой нижнего, этажа, где лежали трупы его убитых детей. Он остался жив, -- и именно в этом величайший ужас. Другой человек несколько дней прожил полузадавленным в постели с задавленной насмерть женой. Это страшнее войны! Там какая-то, пусть ничтожная и презренная, тень смысла; здесь нет и этого. Совершено измученный, я решил уехать, чтобы отдохнуть на восточной Ривьере, в знакомом местечке, в крошечном домике, который я часто нанимал и для отдыха и для спокойной работы. Должен сказать, что никогда раньше я не испытывал такого огромного удовольствия и такого безмятежного состояния, так не улыбалось действительно лазурное море, не были так кудрявы и благодушны оливы, так радушны и любезны мои давние знакомые -- итальянские обыватели маленького местечка, -- и синьора Рокка, владелица домика, и лавочница синьора Кармелла, и начальник станции, страдавший от толщины, и доктор-социалист, позже ставший фашистом, чтобы не потерять практики в соседнем городке. Я блаженствовал днем, прогулялся по течению горного ручья, полежал на пляже, перебирая цветные камушки, полакомился в кабачке превосходным блюдом, приправленным всеми запахами, с преобладанием чесночного, рано лег спать, немедленно заснул, выспался за две римских тревожных недели и открыл глаза, когда в окно заглянул первый солнечный луч. Это было ощущение полнейшего животного счастья. Над моей головой был потолок сводом, разрисованный красочными узорами: голубая рамка, зеленые виноградные листья и розовые цветы небывалой породы. И когда я лениво потянулся, не зная, вставать ли, или еще понежиться, -- постель заколебалась и висячая лампа, прикрепленная в самый центр розового венчика, принялась раскачиваться. Я сразу понял, что мне необычайно повезло и что это -- легкое землетрясение, что случается на Ривьере исключительно редко. Но в человеческой природе есть немало странностей. Я понял, но продолжал лежать и даже улыбаться. Невозможно, чтобы розовые лепесточки осыпались на мою голову тяжелыми камнями! Кроме того все это приключение показалось мне необычайно смешным: убежать от землетрясения -- и угодить на другое. Домик был так приветлив, а за его стенами теснилось и звало выйти так много прекрасных картин, что ни о каких ужасах не вспоминалось, и улыбка земной коры теперь казалась лишь шуткой: "а ну, еще тебя попугаю!". Меня окружал большой сад, никаких криков не было слышно, -- их и не было, так как крестьяне спят крепко и не волнуются из-за пустяков, и стены здесь не скрежещут, а горы стоят прочно. Птиц на Ривьере почти нет, но уже начали кричать дневные цикады, приветствуя солнце. Висячая лампа скоро успокоилась, и я решил проспать еще часок, потому что спешить некуда и делать нечего: я приехал отдыхать, а не работать. Не приснилось ли мне это новое землетрясение? Его почти никто в местечке не заметил, и только разыгравшееся внезапно море свидетельствовало, что земля не была спокойной; но и оно утихло к полудню. И только на другой день я прочитал в генуэзской газете, что в ранний утренний час на восточной Ривьере ощущались легкие отраженные колебания почвы, не имевшие последствий. Аптеки в нашем местечке не было -- не было и лучшего показателя. Доктор уверял, что он также заметил толчок и даже проснулся, -- но доктор, как я сказал, позже обнаружил свою нестойкость и способность к отклонениям. Впрочем, я вообще был далек от намерения производить расследование. Уже дозревал виноград. Манил огромный и пустой пляж. Лавочница Кармелла получила из Генуи целый окорок великолепной копченой ветчины. Вообще -- думать и беспокоиться не стоило, а главное -- в то время стоило жить. И я прожил в знакомом местечке несколько прекрасных и легких дней, о которых радостно вспомнить.
Загрузка...
