Самая трудная задача. зинаида миркина

“….Ведь то, что мы считаем тишиной, Есть голос несмолкающего Бога..”

50 лет совместного счастья

Зинаида Александровна и Григорий Соломонович вместе прожили более 50 лет. Он ушел из жизни чуть-чуть не дожив до 95-летия.

К счастью, остались ролики с его беседами. И, как жаль, что наше телевидение глухо к таким незаурядным людям. А их становится все меньше и меньше..

Они ушли от нас далёко,
Ушли в немые небеса.
И, замирая, видит око.
И ухо слышит голоса,
Которые доносит ветер.
Звук расплывается вдали.
О, что же, что же им ответить?
Зачем они от нас ушли?
Ещё б глядеть, ещё бы слушать,
Что шепчут в высоте листы.
Деревья – это наши души,
Ушедшие от суеты.

Зинаиде Александровне Миркиной исполнилось в январе 88 лет.

…Тот давно знакомый звук-
Легких капель перестук,
Словно мокрая листва
Шепчет сердцу, что жива…

Зинаида Миркина - известная российская поэтесса, которая прославилась по большей мере благодаря своей философской лирике. Сквозной мотив ее творчества, который прослеживается практически в каждом стихотворении - духовное развитие человека, отношения человека и Бога. Хотите узнать о пути, творчестве и жизненных взглядах этой поэтессы поподробнее? Добро пожаловать в данную статью!

Зинаида Миркина. Биография

Будущая поэтесса родилась в 1926 году в российском городе Москва. Ее семья имела революционные наклонности. Отец Миркиной был членом большевицкой партии (начиная с 1920 года) и участником так называемого Бакинского подполья. Мать же была обычной комсомолкой. В доме Миркиных царила атмосфера глубокой веры в революцию и ее идеалы. Молодые люди верили в то, что ради своих идеалов нужно идти на уступки и вести аскетический образ жизни. Таким образом, отец Зинаиды, будучи заместителем директора Теплотехнического, получал партмаксимум. А это в четыре раза меньше, чем зарабатывал на этой же должности беспартийный.

Революционная атмосфера влияла на формирование Зинаиды как личности. Однако в возрасте 14 лет она впервые задумалась о несоответствии между культивируемой идеологией и реальной жизнью. Из рефлексии девочку вывела книга под названием "Человек меняет кожу" Б. Ясенского. Данное произведение сильно повлияло на взгляды будущей поэтессы. Зинаида окончательно осознала, что вера в идеалы и "огонь в душе" важнее всяких материальных ценностей.

Великая Отечественная война

Во время войны семья Миркиных была эвакуирована в Новосибирск. На протяжении этого времени Зинаида училась в Новосибирской школе №50. Это был довольно-таки тяжёлый период для девочки. Грань голода, подростковые проблемы, новый коллектив, изнурительные работы в советском хозяйстве - все это давило на будущую поэтессу. Тем не менее, были и положительные моменты. В это время Зинаида Миркина сделала свои первые шаги в литературе. Девочка стала редактором школьной стенгазеты, которая пользовалась огромным успехом среди местных учебных заведений.

В 1943 году Зинаида Миркина вернулась в Москву. Там она поступила на филологический факультет в Московский государственный университет. И вновь Миркина страдает от противоречий. Девушка всей душей хотела заниматься литературой. Однако, она считала это бесполезным занятием, которое никак не поможет ее стране, страдающей от изнурительной войны. Поэтому Зинаида планировала перевестись на техническую специальность и стать инженером. Тем не менее, лекции Пинского убедили Зинаиду в том, что литература играет огромную роль в развитии нации и страны.

Зинаида Миркина. Поэтесса. Фото

В студенческие годы Зинаида начала увлекаться религией. Она полностью прочитала Библию, и Ветхий Завет произвел на девушку огромное впечатление. Зинаида росла в атеистической семье. Тем не менее, она начала понимать, что не может так жить. В итоге девушка отказалась от своих атеистических взглядов. В это же время Зинаида Миркина начала писать религиозные стихотворения. Девушка защитила свою дипломную работу. Тем не менее, поэтесса не смогла сдать государственные экзамены из-за тяжелой болезни, которая приковала ее к постели на целых пять лет. Также, Зинаида вынуждена была прервать свою творческую деятельность.

Дальнейшая деятельность

Когда Миркина все-таки поборола болезнь, она вновь взялась за поэзию. Но, из-за тематической направленности, девушка не могла публиковать свои стихи. Именно по этой причине большинство работ ушли "в ящик". Для того, чтобы прокормить себя, Миркина занималась переводами советских поэтов из различных республик. Также, Зинаида проводила литературные вечера среди своих друзей. Там поэтесса зачитывала собственные произведения. В 1960 году, на одном из таки вечеров, Зинаида Миркина встретила Григория Померанцева, который собирал материал для литературного журнала "Синтаксис". Между ними завязались отношения. В итоге, в 1961 году, Григорий и Зинаида связали свои жизни узами брака.

Творчество поэтессы

Одна из наиболее интересных поэтесс, пишущих на религиозную тематику - Зинаида Миркина. Творчество этой писательницы характеризуется невероятным оптимизмом, патетикой и возвышенностью. Подобный эффект достигается за счет различных литературных приемов, которые Миркина мастерски вплетает в свои произведения. Зинаида в своем творчестве неоднократно затрагивает вечные темы, касающиеся веры и религии в целом.

Тем не менее, библиография Миркиной состоит не только из религиозной лирики. Зинаида за годы своей литературной деятельности написала уйму сказок и даже парочку поэм. Отдельного внимания достойны эссе о великих писателях прошлого. Миркина писала о Пушкине ("Гений и злодейство"), Достоевском ("Истина и ее двойники"), Цветаевой ("Огонь и пепел"). Помимо этого, Миркина обогатила отечественную литературную сокровищницу переводами известных советских писателей.

Зинаида Миркина. Фото: Анна Артемьева / «Новая газета»

«Господи, если бы люди оглянулись на Твои права! Да святится имя Твое…» — писала Зинаида Александровна Миркина в «Новой газете» в феврале 2017 года. Ей было полных девяносто лет.

Зинаида Александровна писала тогда ораздорах. Между Россией и Украиной (эта схватка явно была для нее в последние годы особенно непереносима). Между «красными» и «белыми» сто лет назад — и их потомками ныне. Между поверхностью, на которой правит «князь мира сего» (и толпится большинство из нас) — и глубиной приятия и прощения, на которую трудно спуститься.

Опыт человека, прожившего на этой именно земле почти весь ХХ век, накалял ее голос:

«Наш мир болен», — писала Зинаида Александровна в «Новой» в сентябре 2014 года, на пике тревоги.

И далее — следует блестящий, твердый, абсолютно трезвый анализ последних тридцати лет жизни на «одной шестой», на бывшей территории СССР. Честный (и почти грозный в своей прямоте) по отношению к сильным и слабым мира сего, к нарядным и наивным самообольщениям перестройки, к «строительству демократии» с применением прямой наводки, к чеченской войне, трагическим раздорам с Украиной, скорострельному распаду бывшей империи и судьбам ее подданных.

Перечитайте эссе Миркиной : голос чести и голос здравого смысла говорят в нем в унисон. И с восхищением думаешь о том, что эти диагнозы твердо и ясно ставила женщина 88 лет — лирический поэт, переводчик Рильке и суфийской лирики, автор эссе о Достоевском и Цветаевой.

Но духовная работа , которую вместе пять десятилетий выполняли в России XX века Зинаида Миркина и ее муж, философ Григорий Померанц, была важнее и значительнее их текстов и лекций. Тексты входили в нее лишь составной частью пути двух мудрецов. Тут работали и иные механизмы судеб. Возможно — более понятные составителям житий, чем нам сегодня.

• «Новая газета»

прощание

Дар полносердечия

О личности, стихах и духовном пути Зинаиды Александровны Миркиной для «Новой газеты» написал ее ученик — прозаик и сценарист Роман Перельштейн

21 сентября после продолжительной болезни ушла из жизни духовный поэт Зинаида Александровна Миркина. Непревзойденный переводчик, яркий публицист, выдающийся лектор, блистательный эссеист, крупный религиозный мыслитель — она оставила неизгладимый след в душах своих почитателей и последователей. Миркина и ее покойный супруг, российский философ Григорий Соломонович Померанц, стоят особняком от отечественной культуры, но находятся в ее лоне. Я бы сравнил их с маяком, на который культура, любая культура, должна ориентироваться, чтоб держаться своих небесных корней.

Творчество начинается с ограничения, находит продолжение в свободе и не имеет завершения в служении. Поэзия Миркиной и есть служение в чистом виде. Источник, питающий такую поэзию, неисчерпаем. Чему же служит поэт, отринувший самовыражение и вставший на путь самоотвержения, самоиссякания? Он служит тому, что превышает его разумение, но никогда не разминется с тайной его сердца. Зинаида Миркина погружает читателя в эту тайну, общую для всех; тайну, которая связывает нас друг с другом.

Мы все понесли невосполнимую утрату. Но остались книги, лекции, фильмы, посвященные чете мудрецов, жив их семинар. Померанц и Миркина как духовный феномен составляют единое целое, и при этом они удивительным образом дополняют друг друга. Их мысль трезва, их откровения крылаты.

Начиная с девяностых годов, Миркина выпустила семнадцать поэтических сборников, каждый из которых тут же становился событием. Сейчас к изданию готовится новый, завершающий сборник. Символично его название «Открытая дверь». Зинаида Александровна и была открытой дверью. Она обладала небывалым даром полносердечия. Я уверен, что без таких «стержней», как Миркина и Померанц, ни одна культура не устоит, она просто рассыплется, распадется на куски. Такие люди торят дорогу в небо. Внешне они остаются людьми светскими, внутри — глубоко религиозны. Но их религиозность никого не подавляет, потому что она светла и тиха.

Зинаида Александровна покинула нас на 93-м году жизни, Померанц прожил на два года больше. Одно из их наставлений звучало так: «В России нужно жить долго».

Вечная память Зинаиде Александровне. Своими стихами она открыла в нас такую внутреннюю тишину, в которой вызревают жизнестойкие зерна добра и света.

p.s.

Прощание с Зинаидой Александровной пройдет в Москве. В понедельник, 24 сентября, в Центральном доме литераторов, с 11 часов утра.

Я родилась 10 января 1926 года в Москве у молодых революционно настроенных родителей. Отец – член партии большевиков с 1920 года, участник Бакинского подполья. Мать – комсомолка в красной косынке. В доме была атмосфера глубокой веры в идеалы революции, аскетизма, жертвы во имя своего идеала. Будучи заместителем директора Теплотехнического института, отец получал партмаксимум, т.е. вчетверо меньше, чем на его месте получал бы беспартийный. Я ребенком не слышала никакой дубовой партийной фразеологии, но партия, какой я ее чувствовала тогда, впрямь казалась мне честью и совестью своей эпохи. Так я и в школе чувствовала - может быть, под влиянием микроклимата семьи.

И вдруг – тридцать седьмой год. Половина, если не три четверти родителей моих знакомых детей были арестованы. Мама просила меня звать домой тех, у кого арестовали родителей, быть к ним особенно внимательной. Во-первых, говорила она мне, - бывают ошибки, а во-вторых, представляешь, как это страшно – жить, зная, что твои родители враги. Я только много лет спустя оценила эти слова. Да еще узнала, что отец два месяца спал, не раздеваясь, и прощался с нами не только на ночь.

В 14 лет (40-й год) я задумалась о многих несоответствиях идеологии и жизни. Из кризиса меня вывела книга Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Она убедила меня в том, что сам по себе энтузиазм и вера в идеалы, формирующие новые отношения людей и новую атмосферу, и есть главное, и это важнее всех материальных результатов. Я поняла, что само горение души важнее всего, что из этого горения получается. И я как бы присягнула внутренне на верность этому огню. Но через какое-то время я узнала, что Бруно Ясенский сам арестован и объявлен врагом народа…

Дальше – война. Она смыла все вопросы. Эвакуация в Новосибирск. Невероятная ностальгия по Москве в первый год. Невероятное напряжение всех подростковых сил (мне 15-16 лет). Но я до сих пор благодарна 50-й школе Новосибирска, в которой я проучилась в 9-м и 10-м классах. Это была хорошая школа с хорошими учителями. В Новосибирске у меня были первые литературные успехи, пожалуй, более громкие, чем когда-либо потом. Я была редактором школьной стенгазеты и произвела некоторую революцию в этом деле. Выходила газета на семи листах ватмана, занимала весь коридор, и вся наша школа и множество ребят из других школ ломились, чтобы ее прочитать. Но жить было тяжело, мучительный быт. Грань голода. Летом изнурительные работы в совхозе (это называлось трудфронтом)...

В сорок третьем году вернулась в Москву поступать в институт. Поступила на филфак МГУ. Долго сомневалась, имею ли я право заниматься литературой сейчас, когда страна в таком напряжении. Первый год университета дал отрицательный ответ на этот вопрос. То, чем там занимались, показалось мне пустым, суетой. И это тогда, когда гибли люди на фронте... И хотя любила я по-настоящему только литературу, была чистым гуманитарием, я сильно подумывала о том, чтобы сбежать в физику, в инженерию – быть полезной попросту, ощутимо. Только лекции Л.Е.Пинского примирили меня с филфаком. Я почувствовала, что мысль может быть не праздной, занятие литературой и историей мысли – отнюдь не суетой. И поняла я, что этот факультет меньше, чем какой-либо другой, уведет меня от души, от себя самой.

Студенческие годы были очень важным этапом моей жизни. Но, конечно, не университет, как таковой, а то, что происходило с душой, когда я в нем училась. Душа созревала. Очень трудно. Очень болезненно. Меня обступили, кажется, все проклятые вопросы, которые мучили человечество до меня. Но я понятия не имела, что они мучили многих и многих на протяжении веков. Я была одна, наедине с неведомым, с мучительной тайной бытия. Книги, хлынувшие потоком, только подводили к этой тайне, но никаких ответов из них получить я не могла. Библия, с которой я познакомилась примерно в 18 лет, очень захватила, взволновала. Но – только Ветхий Завет. Я чувствовала идущую из него огромную космическую волну, - другой масштаб, другую меру. Новый Завет был мне непонятен. Он ничего не говорил тогда душе. Я выросла в атеистической семье и была убежденной атеисткой. Но примерно к 18-ти годам начала чувствовать, что атеизмом не проживешь, что он мал, куц. И когда прочла у Достоевского (в романе «Идиот») фразу, что все атеисты не про ТО говорят, я поняла, что это так и есть, что эта фраза как бы и из моей души взята.

Огромное место в этот период жизни заняла музыка. Мы с подругой, с друзьями по университету бегали в консерваторию по нескольку раз в неделю, с билетами и без них. И там, на галерке, происходило с душой что-то великое, ни с чем не сравнимое. Сначала это был Чайковский. Особую роль в моей жизни сыграли 5-ая и 6-ая симфонии, затем Бетховен. А когда дошло до Баха, я уже была другим человеком. Началось это с одного органного концерта, открывшего такую внутреннюю бесконечность, о существовании которой я и подозревать не могла. Я написала тогда стихи, сами по себе очень слабые, но то, что заставило их появиться на свет, было огромно. В них была такая строфа:

И будь ты подателем силы для битвы,

Клянусь тем аккордом, бескрайностью пьяным,

Ты больше моей не услышишь молитвы!

На первый взгляд совершенно атеистические стихи. На самом деле это было мое первое религиозное стихотворение. Бог из внешнего пространства одним рывком переместился внутрь, в мою собственную внутреннюю бездну. Из внешнего, чужого, другого существа он превратился в глубоко внутреннее, в мою собственную бездонность, в мое иное, великое «Я». Таким образом, еще не прочтя слов о том, что царствие Божие внутри нас, я уже смутно ощутила это в своем собственном опыте. Не Бога вообще, а только внешнего бога, кумира, отвергала душа и отказывалась молиться ему без любви и благоговейного трепета. Напротив, душа впервые ощутила свое божественное начало и великий трепет перед ним, благоговение, любовь.

Однако все это было еще очень смутно. Это приходило и уходило, и душа оставалась как бы в пустыне. И пустыня эта росла и росла. А «проклятые» вопросы подступали все ближе и ближе. Обступали, окружали стеной. Весь мир представлялся мне сплошною раной, сплошным страданием. Весь животный мир поедал друг друга. Да и человек ел животных, и все люди доставляли страдания друг другу. И я не могла не доставлять страданий, что меня совершенно ужасало. Ну вот хотя бы: не могла ответить на любовь и чувствовала, какое приношу страдание. От этого я сама страдала едва ли не больше, а может быть и гораздо больше, чем тот, кого я не могла принять.

Все это было ненормально, болезненно. Я ни с кем не делилась своими переживаниями и даже с виду была одной из самых веселых девочек на курсе. Вот такой парадокс. Однако жить становилось все невыносимей. И поток самообвинений все рос и рос. Как-то так получалось, что я всегда, если можно было с кого-то спрашивать, то спрашивала с себя. Считала себя виноватой перед всеми с полнейшей искренностью. Я была тогда очень далека от христианских книг, не знала никаких фраз вроде «я хуже всех», «я перед всеми виновата», но я именно так чувствовала. Плодотворным и важным мне казался только спрос с себя. Потом я поняла, что я как бы протирала душу, как бумагу ластиком, и дотерла до дырки. Душа стала сквозной, и в нее хлынуло то, что вечно рядом, но так редко проникает внутрь нас. Плотная стена нашего эго обычно не пускает. В какой-то день эта стена вдруг рухнула. Это был совершенно особый день. День кульминации боли. Казалось, еще немного и – сердце не выдержит. Это было на даче. Была гроза. А потом взошло солнце, и ель, которая стоит перед балконом, - вся в каплях, в тысячах крупных дождевых капель – вдруг вспыхнула тысячью солнц. Это было что-то непередаваемое. Потрясение. Душевный переворот. Когда несколько лет спустя я увидела икону Феофана Грека «Преображение», я почувствовала в опрокинутых, потерявших все прежние ориентиры апостолах – то самое, пережитое мной состояние. Свет, небывалый – сверхеъстества – как будто проколол сердце насквозь и не убил, а пересоздал его. Прежде всего появилась полная уверенность , сверхразумная, вне всякой логики, что Творец этой красоты - совершенен. Это сердцу открылось. А затем произошло нечто, что не передашь прямым словом, потому что слова нашего языка однолинейны, а то, что я увидела, была многомерность. И хотя физические мои глаза не видели НИЧЕГО , кроме ослепительной красоты, внутренние мои глаза увидели Бога. И другим словом я этого не передам. Я увидела то, чего представить себе не могла, ибо этого не знала раньше душа. – Новый облик, новый взгляд, новый строй чувств. Я почувствовала взгляд на себе, в котором была бесконечная любовь и покой в одно и то же время. Именно это скрещение любви и покоя было потрясающим. Беспредельная любовь ко мне и совершенный покой за меня, как бы трудно мне ни было. Если бы одна любовь без покоя – это было бы бессильем. Если бы один покой без любви – равнодушием. А вот сочетание их было каким-то сверхмирным внутренним всемогуществом. И в этом взгляде, в этом новом внутреннем строе был ответ на все мои вопросы и на всю боль. Смысл мой не в том, чтобы удовлетворять мои желания, а в том, чтобы преображать их, – в той самой высоте, которую может достичь моя душа и всякая человеческая душа. На этой высоте рождается внутренний свет и всеобнимающая любовь. Сердце чувствует вечность так же ясно, как рука – твердые предметы. – Небесная твердь. И на тверди этой уже ничего не нужно извне. Душа питается из внутреннего источника и находит в нем все для утоления своей жажды и голода. Весь мир в ней, и она раскрывает его для всех.

Но сколько бы я ни говорила, все равно главное остается за словами. Меня точно подняли на великую гору и показали сразу всецелость. Мир был страшным и бессмысленным, когда виделся дробно, по частям. Ни в какой отдельной части нет смысла. Он – в тайне всецелости. Это было мое второе рождение. Мне было 19 лет.

Однако духовный опыт, который я приобрела, соседствовал с нулевым опытом жизненным, не говоря уж о житейском. Мне казалось поначалу, что никто до меня ничего подобного не испытывал, иначе все ответы на вопросы были бы найдены в миг. И вот сейчас я отвечу всем на все вопросы... Я взяла Евангелие, и оно открылось мне мгновенно. Я знала уже все, что говорилось там. Надо было пройти годам, чтобы я поняла: опыт, подобный моему, был не раз и не десять раз, что он повторялся в разных людях, но изменяя всю душу, не мог ничего изменить в мире. Что у людей еще не подготовлены ни глаза, ни уши. «Имеющий уши, да слышит...» – не имели ушей...

И это было новым, невероятным ударом. Мне казалось, что сейчас, вот сейчас я дам людям то, что им нужнее всего. Но... Людям это НЕ БЫЛО НУЖНО. Я стала тяжела для них. Они не могли и не хотели жить на той горе, которая мне открылась. Нет, не плохие и не злые, а хорошие люди, родные, любимые – явно шарахались. Им не выдержать было этого внутреннего напряжения. И я как бы стала запихивать под обычное платье развернувшиеся крылья. Это было непереносимо трудно. И физически я этого не выдержала. Примерно к пятому курсу университета я заболела. Может быть, сказалось все: напряжение военных лет, голод, и, наконец, это внутреннее великое перенапряжение. Я слегла. Пять лет была прикована к постели. Я не могла ходить, не могла читать, я ничего не могла. И я испытывала невероятные муки. Если бы мне раньше сказали, что такое возможно, я попросила бы смерти, как высшей милости. Я и просила. Но безрезультатно. Мечтала о смерти, но о самовольной смерти не могло быть и речи. Я чувствовала одновременно с мукой, что она – мука эта – мое задание, что душа должна СМОЧЬ ЭТО ВЫНЕСТИ. Крест бывает разный. Это – мой крест. И от того, как я его вынесу, зависит что-то бесконечно важное для всех.

Может, вся моя жизнь разделилась на две части – до и во время болезни. Вторая часть длится по сей день. Хотя я давно уже и хожу и работаю. Рассказывать о том, как я научилась заново жить, не буду. Это очень трудно. Скажу только, что наверное так, как учатся ходить по канату. Я научилась. Не слишком хорошо, но научилась. И людям не видно, что я хожу по канату. Им видно, что я хожу, как и все. А то, что у всех земля под ногами, а у меня канат, этого не видно. Держусь за воздух... А, точнее – за ту самую небесную твердь. У меня появился термин – поднырнуть под болезнь. Это процесс, в чем-то напоминающий подныриванье под волны во время шторма. Я хорошо держусь в воде, пожалуй, гораздо увереннее, чем на земле. Не просто в воде, - в море, и поэтому это сравнение для меня естественно. Поднырнуть под болезнь, жить глубже болезни... Когда это удается, я живу и работаю. Мое самолечение – глубокое созерцание, выход в те просторы Духа, которые в самом деле вечны и законам этого мира не подвластны. Мы плохо себе представляем, до чего точно и верно выражение Достоевского, ставшее ходячим: мир красота спасет.

Я стала снова писать. (7 лет не писала). Писать училась заново, как и ходить. Стихи я писала с детства. В периоды «линьки» все рвала. Лет в 18 решила, что со стихами все кончено. И вдруг они начали приходить, как гроза, как буря. Это было счастье и полнота. Но потом это так же оставляло меня, как приходило. Позже я поняла, что двигалась от одного вида творчества к другому. Определение первому дала Ахматова. Второму – Тагор. У Ахматовой есть строки о Музе: «Жестче, чем лихорадка оттреплет, а потом целый год – ни гу-гу». А у Тагора: «Я погрузил сосуд моего сердца в молчание этого часа, и он наполнился песнями».

Теперь (и давно уже) у меня так и только так. И стихи – плод глубокого созерцания. И если душа входит в тишину, в ней все отмывается, сосуд становится чистым и в него натекает нечто из источника жизни. Стихи – следы этого нечто... И, может быть, каждый настоящий стих - прикосновение к источнику жизни.

То, что я стала писать после семилетнего перерыва, очень отличалось от того, что я писала раньше. Полнота жизни приходила не стихийно, в миги творчества, а иначе. Она собственно была постоянным внутренним состоянием, нарушаемым только чем-то внешним – болезнью. Когда удавалось локализовать болезнь, «поднырнуть под болезнь», душа становилась самой собой и была как бы постоянно подключена к источнику творчества, к источнику жизни (это одно). И все-таки стихи еще долго были беспомощными, много более беспомощными, чем до семилетнего перерыва. Училась писать заново. Мастерство – это постоянный труд...

О печатании стихов в начале 50-х годов не могло быть и речи. Но удалось достать работу – поэтические переводы. Я стала переводить советских поэтов разных республик – по подстрочнику. Работа была изнурительной и часто унизительной, хотя стихов подлых я не брала никогда. Но были стихи просто плохие, не подлинные, и переводить их было мукой. Переводила я с 55-го года. Первые переводы – Сильвы Капутикян (плохие переводы, стыжусь их).

У меня были близкие друзья, которым стихи мои были очень нужны. Главная среди них подруга, оказавшая огромное влияние на все мое становление, - Лима Ефимова. Это человек,который мог бы сказать как князь Мышкин: "Я не знаю,как это можно-видеть дерево и не быть счастливым. В ней я почувствовала впервые выход в духовный простор, неограниченный своим ЭГО И хотя она за всю жизнь не написала ни строчки, я чувствовала в ней истинное творчество духа. Эта дружба была бесконечно важна для меня. Она длится до сих пор.

С тех давних лет до сих пор остались мне ближайшими друзьями Роза Сикулер и Вера Шварцман. Что касается Веры,то я считаю её гениальной словесницей.В своей школе она ставила со старшеклассниками удивительные спектакли.Мне казалось чудом,что такое можно делать вместе с детьми.

В 60-м году произошло великое событие в моей жизни – встреча с Григорием Померанцем. Его привезла летом к нам на дачу одна из моих подруг, решившая, что ему надо обязательно услышать мои стихи. Он собирал стихи для первого «Синтаксиса» Алика Гинзбурга – антологии непечатной поэзии. Это кстати был первый журнал, напечатавший (тиражом 30 экземпляров) Бродского, нескольких других поэтов, которых сейчас знают. В 4-м номере должны были быть мои стихи. Но 4-го номера уже не было – Алика арестовали...

“Синтаксис» познакомил нас с Гришей. Вошел молодой человек в белой рубашке с огромной шевелюрой (потом оказалось, что ему уже 42 года – на вид лет 28). Попросил меня почитать стихи. Я начала. И вдруг исчезло ощущение пространства и времени. Все исчезло. Я почувствовала, что так меня еще никто не слушал. Глаза его потемнели и углубились. Они смотрели куда-то вверх и внутрь, и стихи – я это видела – входили глубоко-глубоко в самую бесконечность души. Нечаянно собралось много народу. Он не давал мне отрываться, не давал маме накормить гостей. Просил читать и читать еще. Иногда просил повторить, записывал.

В феврале 61-го года мы поженились. К моменту нашей встречи духовно я была уже совсем сложившимся человеком. Сложилась уже в 19. Когда встретились – было 34. Но физически я вряд ли выжила бы, если бы не Гриша. Со мной с той поры постоянно рядом был человек, деливший мою душу, со всей ее радостью и тяжестью. Человек, которому никогда не было меня слишком много. Я была всегда нужна, и не какой-то кусочек души, я – вся.

Дальше уже все было вместе. И это было бесконечно плодотворно для нас обоих. Как-то в начале 62-го года Гриша сказал мне: «Ты нашла себя в том, как ты пишешь, а я – нет. Я нашел себя в том, как я живу, как я люблю.» Сказал он это спокойно, без тени грусти. Чувствовал, что он нашел главное. Меня бесконечно обрадовали эти слова. Была найдена правильная иерархия. Все, что от него зависит, он делает, остальное не от него. И точно какая-то фея его подслушала. С тех пор он начал писать один эссе за другим, научился «погружать сосуд своего сердца в молчание этого часа», и слова пошли сами собой.

А у меня текли реки, моря стихов, несколько поэм, потом и проза. Прежде всего сказки. А позже эссе о Достоевском «Истина и ее двойники», о Пушкине – «Гений и злодейство», о Рильке – «Невидимый собор» и книга о Цветаевой – «Огонь и пепел», и наконец роман «Озеро Сориклен». Это в какой-то мере автобиография души. Но отнюдь не только. (Может быть, это самая дорогая мне вещь из прозы).

Переводами для заработка я перестала заниматься начисто с тех пор, как мы были вместе. Гриша это отрезал. Я переводила только то, что было мне самой необходимо. Прежде всего Рильке – самый близкий мне поэт из всех. И еще я переводила немного Тагора и арабских суфиев. Это очень важная работа. Она напечатана в БВЛ, в томе «Арабская поэзия средних веков», Ибн аль Фарид и Ибн Араби. Переводы Рильке напечатаны вместе с работой о Цветаевой в книге «Невидимый собор», но больше всего вышло стихов. Наконец, вместе с Гришей была написана книга «Великие религии мира» и составлены две общие книги эссе «В тени вавилонской башни» и «Невидимый противовес» – первая часть наших общих лекций, которые мы уже более десяти лет читаем на семинаре. У нас уже появилась как бы своя община – люди, очень нуждающиеся в том же самом, в чем нуждаемся мы. После наших лекций – долгие беседы, ответы на вопросы. Нам очень дорога атмосфера глубокой подлинности, которая чувствуется на этих встречах. Мне кажется, что здесь идет настоящая духовная работа, работа по прочтению Слова, обращенного к Душе.

Мы хотим, чтобы не только физические глаза, а Душа научилась бы читать.
Потому что только она может прочесть Божье Слово.
Бог не говорит ни на одном из наших языков.
Он говорит светом, тишиной, высотой и глубиной, обнимающими нас.

Зинаида Миркина

Зинаида Александровна Миркина умерла 21-ого сентября 2018 года.
Похоронена в Москве, на Даниловском кладбище.

Мне вспомнился один разговор Григория Соломоновича с нашим покойным другом, очень дорогим нам норвежцем Лайфом Ховельсоном. Лайф опрашивал многих людей - что они думают о грядущем XXI веке? Каков он будет? Веком чего его можно будет назвать? Самым неожиданным был ответ Григория Соломоновича, и ответ этот больше всего понравился Лайфу. «XXI век будет веком Святого Духа», - сказал Григорий Соломонович. Это не прекраснодушие. Григорий Соломонович - духовный реалист (позднее я поясню, что имею в виду под этими словами). И думал он о том единственном, что нужно человечеству в грядущем (теперь уже нынешнем) веке, о направлении исканий, повороте чаяний.

Мы пришли к третьему тысячелетию с чувством великой опустошенности, усталости и неверия ни в какие утопии, ни в какие возможности прекрасного мироустройства.

Но, может быть, это пустое пространство, не занятое никакой утешительной ложью, и ждет чего-то истинного, и только его?

Пришло время жажды истины, а жажда - великая сила. Пока люди жаждали Варавву, приходил очередной Варавва. Народный вождь, решающий все проблемы огнем и мечом. Что будет, если люди попросят в пастыри себе не Варавву, а Христа?

Нет, я не говорю, что это время наступило. До этого еще очень далеко. И все-таки вера в Варавву уже очень сильно дискредитировала себя. Не всюду и не во всех! Отнюдь! Но даже если верящих в него еще большинство, это не та вера, которая зажигает сердца и наполняет жизнь смыслом (пусть даже ложным). Чтобы вера была живой, должна быть готовность отдать за нее жизнь. Так было во времена всех великих революций и большевистской революции в частности. Но вера большевиков, когда-то живая, давно умерла. Что же касается ваххабитов-смертников, то это скорее изуверство, чем вера. И вряд ли это можно назвать чем-то воистину живым.

Настоящая вера во что-то большее, чем жизнь, приходит после исчерпывания всех иллюзий. Приходит тогда, когда душа остается наедине с самой собой и уже нельзя уклониться в сторону от действительности. Время предстояния перед действительностью, время очень трудное, но, может быть, единственно плодотворное - это время сотрудничества всего существа нашего с той последней глубиной, в которой находится Царство Божие, то есть сам Бог.

Человек остается обнаженным перед Богом. Во вне - пустота. Никаких спасительных идей, никаких, определенных направлений. Ничего оформленного, ясного для ума.

Тут мне хочется привести одну притчу Энтони де Мелло. Разговор Мастера с одним из учеников, который считал, что главное в нем то, что он иудаист.

«- Это не сущность твоя, - сказал Мастер.

А что же моя сущность?

Пустота.

Ты хочешь сказать, что я вакуум - пустое место?

Ты - то, на чем нельзя поставить ярлыка, - сказал Мастер».

А ведь мы больше всего привыкли к ярлыкам - к тому, что можно назвать, измерить, определить извне. А тут ничего. И однако в нем - всё. Как небо. Что такое небо?

Пустота. Но этой пустотой мы дышим.
А небо - знак отсутствия. Не стало Того,
что можно взвесить, смерить, счесть.
Здесь нет конца, не отыскать начала.
Сплошное НЕТ И в нем - сплошное ЕСТЬ.
Что есть? Исток всех наших дней иль устье?
То, что звучит в великой тишине,
Присутствие среди сплошных отсутствий,
Никак не различимое во вне.

Больше нет надежд на внешнее. И становится насущной необходимость обратиться внутрь к тому незримому, не определяемому ничем внешним, и все-таки существующем во всем живом, объединяющем все живое, - то, без чего нельзя дышать. - Дух. Святой Дух.

Есть богословие катафатическое и апофатическое. Можно назвать Бога по имени, но помнить при этом, что имя условно в какой-то мере, что главное не названо, что оно всегда больше названия, не вмещается ни в какое имя. Яхве означает Сущий, Суть мира. Кто заключит ее (Суть эту) в какие-то рамки? Можно ли найти Суть мира, минуя собственное сердце?

Апофатическое богословие отказывается дать этой Сути какое-либо определение. «Не это!» «Не это!» - говорит Катка Упанишада. Одна из древнейших священных книг Индии. Все, что бы вы ни назвали, будет не это. ЭТО не называемо, не определяемо, не имеет никаких рамок, границ. Оно воистину безгранично. И подходя к этому, мы должны почувствовать бесконечность, пересекающую всё конечное, - сквозную бесконечность, проходящую через нас, объединяющую все и всех и не замыкающуюся ни на чем и ни на ком. Представить себе это труднее всего. Это не представимо .

А человеку труднее всего отказаться от своих представлений. Все споры, все кровавые религиозные войны шли вокруг наших представлений о Высшем. Мы представляем себе это так, а наши оппоненты иначе. Иудаисты, христиане, мусульмане - все по-разному. А внутри самого христианства? Чего стоит знаменитое филиокве, разделившее христиан на католиков и православных… Правда, впоследствии находились люди, вроде митрополита Платона киевского, говорившего: «Слава Богу, что наши перегородки не доходят до неба». Но говоривших так было немного. Кто может представить себе, что такое Святой Дух? Кто может назвать Его по имени, противопоставить одно имя другому?

Какое счастье быть никем!
О, знали б вы, какое чудо
Всем сердцем быть везде и всюду
И быть родной всему и всем!
Какое счастье быть ничьей,
Как это небо, сосны эти,
И, молча, всей собой ответить
Разноголосице речей!
Какая это благодать -
Безмолвно выйти на дорогу
И говорить лишь только с Богом,
Которого нельзя назвать
По имени… Что значит имя?
Иметь, имение… Бог с ними…

Но потерять имя, определение, границы, значит потерять почву под ногами, значит научиться ходить по водам.

Неужели идти по водам
Внутрь, в бездонность своей души?

Вот только об этом мы и пытались говорить на наших семинарах - о погружении внутрь, в то молчание, где можно сердцем потрогать то, о чем потом будешь пытаться говорить.

На целый ряд вопросов, которые задавали Будде, Он отвечал благородным молчанием. Один из этих вопросов: есть ли жизнь после смерти или ее нет? Думаю, что вопрос этот тоже из ряда наших представлений о непредставимом. Мы представляем себе бессмертие как некое количество времени. Неограниченное количество, но количество. Время, такое же, как оно было при жизни, но продолжающееся после ее окончания.

А может быть, бессмертие - понятие не количественное, а качественное? - Та безграничность бытия, которую мы можем почувствовать еще и при жизни, ощущая связь со всем живым и даже с тем, что кажется не живым - деревьями, горой, миром, звездой. Может быть, можно реально ощутить сердцем то, что важнее жизни и смерти?

Митрополит Антоний Сурожский рассказывал об одном эпизоде, о котором уже говорилось. Но сейчас мне надо об этом напомнить. Ему было лет 15, когда он сильно задержался где-то, чуть ли не всю ночь не был дома, и отец его сильно беспокоился.

«- Ты что, боялся, что со мной произошел несчастный случай? - спросил отца вернувшийся мальчик. - Нет, ответил отец. - Даже если бы ты умер, это не было бы самым страшным. Я боялся, что ты потеряешь чистоту».

Вот как… Что-то есть важнее жизни и смерти. Что же это? Я не могу не вернуться здесь к рассказу Достоевского «Сон смешного человека», где герой задумывается: что если он совершит какой-нибудь подлый поступок здесь, на земле, а потом очутится на далекой-предалекой звезде, будет ли он испытывать там стыд, угрызения совести. Или нет? И когда в его провидческом сне он оказывается на этой бесконечно далекой звезде, он убеждается, что душа его всё чувствует так же, как чувствовала здесь. Расстояние ничего не меняет.

Есть что-то не зависящее от пространства и времени и даже от жизни и смерти. Что-то более важное. И это что-то существует внутри нас. В самой глубине существа нашего.

Так, может быть, бесконечность - это свойство нашей души, ее качество? И, может быть, тот, кто теряет чистоту, отрывает что-то от своей бесконечности, сужает, умаляет свою душу, лишая ее действительного, а не воображаемого бессмертия?

Когда мы углубляемся в какую-нибудь книгу и проживаем жизнь ее героев, нам больно, если с ними что-то случается, мы нередко плачем, если герой погибает. Но если бы нам предстояло выбрать - что лучше для нашего героя, - чтобы он умер или изменил себе, совершил худой поступок, мы ведь выберем первое. Так же, как отец Антония (тогда мальчика Андрея). Почему-то лучше быть хорошим, даже если тебе плохо, чем плохим, даже если тебе хорошо.

Почему? Может быть, этот вопрос важнее и правильнее, чем те вопросы, на которые Будда отвечал благородным молчанием, и нам надо научиться правильно ставить вопросы? Научиться спрашивать свою душу, узнавать, что воистину нужно ей, а не любопытствующему уму?

Я уже говорила в одной из прошлых бесед, почему плод, сорванный с Древа познания, привел к первородному греху: люди решили умом познать непознаваемое - то, чему можно только причаститься, слившись с ним сердцем.

Нельзя познать Бога - Суть мира, свою суть, отделившись от нее. Нельзя познать извне то, что пронизывает нас, находится внутри нас. Истинное познание, познание Сущего - Сути жизни может произойти только через преображение - изменение качества нашего ума и сердца.

Есть тишина, которая сама
В нас действует. И ничего не надо
Нам, кроме слуха чуткого и взгляда.
Лишь только умаление ума
И разрастание сердца. Мир впервые
Рождается и входит в грудь одну.
У ног Христа сидела так Мария,
Чтоб слушать не слова, а тишину.
Ах, Марфа, Марфа, подожди немного -
Накормит Бог, и ты накормишь Бога.

Слушать не слова, а тишину, рождающую их, наполняющую их и переполняющую. Слушать то, что больше слов, что в слова не умещается. Слушать через слова, сквозь них, или вовсе минуя их. Это и значит причащаться Святому Духу.

Есть замечательные слова св. Силуана! «То, что написано Святым Духом, можно прочесть только Святым Духом».

Мы уже не раз говорили об этом. Но хочу повторить это сейчас: нам кажется, что мы умеем читать, читая буквы, но истинное чтение есть чтение сквозь букву; приближение к Источнику, рождающему букву и всегда намного превосходящему ее. Приближение к той тайне, которую нельзя познать умом, но с которой можно слиться сердцем. Тайна.

Мистик - это человек, который хорошо знает о границах своего ума и безграничности своей бессмертной души.

«Я знаю только то, что я ничего не знаю», - сказал Сократ. И это первый и необходимый шаг мистика почувствовать, что суть мира не познаваема из вне, что можно только подойти к берегу Тайны, как к побережью Океана, и замереть около. Дальше идти нельзя. Ум останавливается. Ты ощутил свою внешнюю границу и одновременно свою внутреннюю безграничность. Твоя душа может, как река, впасть в Океан. Ты можешь слиться с ним. Ты можешь обрести океаническое дыхание и призывать людей выйти из тесных стен и задышать полной грудью океаническим воздухом.

Настоящий мистик - это духовный реалист. Именно он чувствует ту реальность Вечности, которая нужнее всего душе человека и от которой он всеми способами на протяжении всей истории старается убежать, убегая тем самым от своей сущности, от самого себя. Человеку легче представить себе Бога где-то вовне. Дальше хочу привести цитату из текста Романа Перельштейна.

«Внешний незнакомец, который не устает являть нам свое могущество и превосходство, все же нужен людям. Самое удивительное и досадное состоит в том, что такой Бог нужен людям. Он превращается в лазейку, через которую мы можем хлынуть всем человечеством и дружно всем человечеством спрятаться от самих себя». И далее: «Нас так страшит присутствие Бога в сердце, так невыносимо ощущать Его ежесекундно, что мы готовы любым способом превратить Бога в объект и запустить в космос, отослать в прекрасное далеко».

Ощущать Бога - своей сущностью, своим внутренним, единым со всем сущим великим «Я» - трудно. Хотя только это и есть подлинная жизнь - Вечная жизнь. Может быть, самое трудное ощутить, что моя сущность - не только моя. Она является единой сущностью всего и всех. В глубине глубины моей находится то, что единит вся и всех. Войти в эту глубину, значит почувствовать, что Бог - Один.

Бог не может быть моим или твоим. У нас один Бог, или Бога нет. Нашедшая Бога душа нашла единство со всем человечеством. Такая душа уже не может ненавидеть даже врагов своих. Она во враге видит только слепого, не ведающего, что творит, - слепую часть единого Целого, отторгнутую от самой себя.

Но ощущать именно так трудно, бесконечно трудно. И люди вечно ищут более легких путей - ту самую лазейку, в которую можно ускользнуть от самого себя. Всё легче, чем духовный труд воссоединения с самим собой.

Если есть мировое зло, то в нем виноват кто-то. Если всё - во мне, то и виноват во всем я. Ну, это уж совсем не вмещается в ум человеческий. Невероятная мысль.

Иван Карамазов хочет вернуть Творцу билет на обещанную в грядущем мировую гармонию, ибо не может принять мира с его неисчислимыми жестокостями. И ему вторит Марина Цветаева: «Пора, пора, пора Творцу вернуть билет».

Я уже не раз рассказывала, какой кризис пережила в юности, видя и беря в себя все страдания мира. Я, как и Иов, просила у Бога ответа. И вдруг…

Всю жизнь я рассказывала об этом «вдруг», хотя знаю, что рассказать невозможно. И всё же всю жизнь пытаюсь. И вдруг… явление потрясающего света пронзило мне сердце, и я поняла, что, не любить этот свет я не могу . Что бы со мной ни было, не любить я не могу. И вот тогда я увидела внутренними глазами (во вне - ничего, кроме потрясающего сияния) образ величайшей духовной красоты и поняла, к какой высоте мы все призваны. Ибо это был образ, увиденный изнутри, образ моего и всех нас высшего «Я». Это «Я» вмещало в себя всё.

Это была «я» и не «я» в одно и то же время. Это было мое бессмертное «Я», которому мое смертное ограниченное «я» могло говорить только «Ты». «Ты» - это более, чем я. Но «Ты» неразрывно связано со мной. Ты это Я, которое было и будет всегда, когда меня не будет. Мне никто не рассказал об этом. Я этого нигде не прочитала (когда читала, не понимала). Я это пережила . Это был опыт сердца.

«Мы живем в этом мире, если любим его», - сказал Тагор.

Очень простые слова и - бездонные, бесконечные. Истинная жизнь есть любовь, есть причастие тому, что любишь. Если ты любишь мир Божий, ты вмещаешь его внутрь себя. Ничего нет на стороне. Всё - в тебе.

Ум твой может требовать ответа от какого-то непредставимого мифического «другого». Ум направляет вопрос во вне. А сердце никого другого не знает. Не видит. Нет его. Есть только оно само - это бесконечно любящее, бесконечно счастливое и одновременно бесконечно страдающее сердце, которое, как бы оно ни страдало, не может не любить. Не может - и всё. Всё - во мне. Нет двух. Есть одно.

Мне некому вернуть билет.
Мне некого проклясть.
И у души отдушин нет,
Куда б излиться всласть.
И никого на стороне.
Никто не виноват.
А я - во всем и всё - во мне,
Весь рай и целый ад.
И смерть не выход. Нет как нет
Во мне небытия.
Перед собой держать ответ
Всю Вечность буду я.

Никто не виноват. А я - во всём. Так что же, правы друзья Иова, которые твердили ему, что он должен покаяться, что если Бог наказал, то вина его, он - Иов - грешен. Нет! Нет и нет! Никто другой, никто извне не может требовать от тебя покаяния и обвинять тебя, если у тебя внутри есть Высший Судия. Высший Судия, строжайший Судия открывается только тому, кто жаждет Его суда. Бог заговорил с Иовом, а не с его друзьями.

Явление Бога из бури произошло в сердце Иова. В сердцах его друзей не было встречи с Богом. Богоявление, прорвавшееся, как молния в небе, в сердце Иова, преобразило это сердце. Иов, увидевший Бога внутри, понял, почувствовал, что никогда ни в чем не может Его обвинить.

Да, никакого «Его», никакого «другого» нет и не было. Было всевмещающее сердце. И держать надо было ответ перед своим же сердцем, перед своим же «Я», которому все-таки говорю «Ты». Перед любовью, превосходящей всё смертное.

Что Ты даешь, о, что Ты мне даёшь?
Душа трепещет от переполнения.
Мерцающая световая дрожь -
Сквозь мир, сквозь грудь идущего теченья.
Нет, этот мир - не просто вещество.
Великий ткач сокрыт за этой тканью.
Всё - только русло лишь для Твоего
Могучего, глубокого Дыханья.
И ткется, ткется трепетная нить.
О, только б тонкой пряжи не нарушить:
О чем, о чем, о чем Тебя просить,
Любовь, переполняющая душу?!

Когда любовь переполняет душу, вопросы исчезают. Переполненная душа - душа всецелая, всеобъемлющая. И большего сказать невозможно. Дальше - молчание. Замолкание ума.

Молчание разглаживает складки,
Стирает напряжение со лба.
И ты уже в ладу с миропорядком,
И душу больше не гнетет судьба.
Молчание. Молчание. Молчанья…
Густой покой. Затягиванье ран.
И ты уже не тонешь в океане,
А внутрь души вмещаешь океан.

Душа, вместившая в себя океан, это и есть свершившаяся душа. Нам остается только расти, идти к своему свершению в великом доверии к тому, что и кого мы любим. Может быть, в конце пути и разум наш получит ответы на свои вопросы. Ум наш, разум - тоже великий дар Божий. Только он должен знать свое второе место, всегда второе после Любви, после сердца. Пусть любовь переполнит душу, и тогда может начаться понимание.

Полнота жизни. Переполненность души. Причастность к Дыханию Океана - вот наша цель, а вернее - задумка Творца о нас - Его творениях, созданных по Его образу и подобию. Осуществление этого образа - вот что от нас требуется. А мы по слабости своей вечно просим чего-то другого:

Я попрошу помочь -
Ты не поможешь.
Я воззову к Тебе -
Ты не вонмешь.
Ты милосерд и добр?
О, Боже, Боже,
Все это утешительная ложь.
И все-таки всю жизнь к Тебе взываю
Сквозь все напасти, веря и любя.
Ты дал мне эту красоту без края
И бездну в сердце, чтоб вместить Тебя.

Вспоминаю сейчас изречение одного святого: «Человеческое сердце - это бездна, заполнить которую может только Бог».

Вот наше высочайшее предназначение, достойными которого нам надо быть.

Трудная задача. Бесконечно трудная. Но это наша задача.

Нам предназначено восхождение на великую высоту, называемую Богом. Это наша высота, до которой пока дошли только величайшие первопроходцы. А все человечество еще далеко внизу ищет лазеек, ищет возможности избежать этого трудного подъема.

Однако лазеек остается все меньше и меньше.

Мы или будем собой, какими задуманы Богом, или не будем вообще. Может быть, много раз будем терпеть катастрофы, пока не осуществимся. Но если мы любим, мы, не оглядываясь, идем за Любимым. Мы наполняемся Дыханием Океана - Духом Святым.

И вера наша становится не обрядоверием, а великим духовным трудом - сотрудничеством с Творцом жизни - истинным Творчеством, всегда обращенным внутрь, к Источнику жизни.

Не прерывайте час молитвы,
Не прерывайте час, когда
Царит недвижная вода
И правят медленные ритмы.
Как будто мир смежает веки,
Во внутрь глаза его глядят,
И о всесильном человеке
Безмолвно говорит закат.
О том незримом, сокровенном,
Живущем в самой глубине, -
В центральной точке всей вселенной
И очень глубоко во мне.
И начинается великий,
Непрерываемый рассказ
О том, что в мире нет владыки,
Кроме Того, который - в нас.
В часы зари ширококрылой,
Немой молитвенной зари,
Собрались внутрь все наши силы
И мощь восходит изнутри.