Действие второе - Явление второе - Ст_е_но -Драматическая поэма - Иван Сергеевич Тургенев.

Драматическая поэма

Half dust, half deity, alive unfit

To sink or soar, with our mix’d essence make

A conflict of its elements and breathe.

The breath of degradation and of prides…etc.

Manfred. Byron

Но мы, называющие себя его властителями, мы,

Наполовину прах, наполовину божество, не способные при жизни

Погружаться или парить, вызываем своею смешанной сущностью

Столкновения его элементов и выдыхаем

Дыхание вырождения и гордыни…

И т. д. Манфред. Байрон (англ.).

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Сте́но.

Антонио , монах.

Джакоппо , рыбак.

Риензи , доктор.

Джулиа , сестра Джакоппо.

Маттео , слуга Стено.

Действие в Риме.

Действие первое

Сцена I

Ночь. Колизей.

Стено (один)

Божественная ночь!.. Луна взошла;

Печально смотрит на седыестены,

Покрыв их серебристой дымкой света.

Как все молчит! О, верю я, что ночью

Природа молится творцу… Какая ночь!

Там вдалеке сребрится Тибр; над ним

Таинственно склонились кипарисы,

Колебля серебристыми листами…

И Рим лежит, как саваном покрыт;

Там все мертво и пусто, как в могиле;

А здесь угрюмо дремлет Колизей,

Чернеясь на лазури темной неба!

Прошли века над Римом чередой

Безмолвной и кровавой; и стирала

Их хладная рука всё то, что он хотел

Оставить нам в залог своей могучей,

Великой силы… Но остался ты,

Мой Колизей!..

Священная стена!

Ты сложена рукою римлян; здесь

Стекались властелины мира,

И своды вековые Колизея

Тряслись под ними… между тем как в цирке,

Бледнея, молча умирал гладиатор

Или, стоная, - раб, под лапой льва.

И любо было римскому народу,

И в бешеном веселье он шумел…

Теперь - как тихо здесь! В пыли

Высокая работа человека!

[Ленивый лазарони равнодушно

Проходит мимо, песню напевая,

И смуглый кондоттиери здесь лежит ,

С ножом в руке и ночи выжидая.]

Быть может,

Чрез двести лет придет твоя пора,

Мой древний Колизей, - и ты падешь

Под тяжкою рукой веков… как старый,

Столетний дуб под топором. Тогда

Сюда придут из чуждых, дальних стран

Потомки любопытные толпой

Взглянут на дивные твои останки

И скажут: «Здесь был чудный храм. Его

Воздвигнул Рим, и многие века

Стоял он, время презирая. Здесь,

Да, здесь был Колизей»…

Мгновение молчания.

Передо мной, как в сумрачном виденье,

Встает бессмертный Рим, со всем, что было

В нем грозного и дивного. Вот Рим!

Он развернул могучею рукою

Передо мною свою жизнь; двенадцать

Столетий был он богом мира. Много,

О, много крови на страницах жизни

Твоей, о Рим! но чудной, вечной славой

Они озарены, и Рим исчез! о, много

С ним чудного погребено!..

Мне больно;

Мне душно; сердце сжалось; голова

Горит… О, для чего нам жизнь дана?

Как сон пустой, как легкое виденье,

Рим перешел… и мы исчезнем так же,

Не оставляя ничего за нами,

Как слабый свет луны, когда, скользя

По глади вод, он быстро исчезает,

Когда найдет на нее туча…О!

Что значит жизнь? что значит смерть? Тебя

Я, небо, вопрошаю, но молчишь

Ты, ясное, в величии холодном!

Мне умереть! зачем же было жить?

А я мечтал о славе… о безумный!

Скажи, что нужды в том, что, может быть,

Найдешь ты место в памяти потомков,

Как в бездне звук! Меня, меня,

Кипящего надеждой и отвагой,

Вскормила ль мать на пищу червякам?..

Да, эта мысль меня теснит и давит:

Мгновение - и грудь, в которой часто

Так много дивного и сильного бывает,

Вдруг замолчит - на вечность! Грустно! Грустно!..

Быть так… ничем… явиться и исчезнуть,

Как на воде волнистый круг… и люди -

Смешно - гордятся своим бедным,

Пустым умом, существованьем жалким

И требуют почтенья от такой же

Ничтожной грязи, как они… Но, Стено,

Что за могилой?..

Когда я был молод,

Я свято верил в бога; часто слушал

Слова святые в храме; верил я.

Меня судьба возненавидела, - и долго

Боролся я с моим врагом ужасным…

Но, наконец, я пал; тогда вокруг

[Меня всё стало иначе… мне тяжко,]

Мне грустно было веру потерять,

Но что-то мощно мне из сердца

Ее с любовью вырвало… и я

Моей судьбе неумолимой

Отдался в руки… с этих пор

Я часто думал возвратить молитвой

Огонь и жизнь в мою холодную

Нагую душу… Нет, вотще! Во мне

Иссохло сердце и глаза! Уж поздно!

Я сделал шаг, и вдруг за мною тяжко

Низринулась скала - и преградила

Мне шаг назад: и я пошел вперед,

Пусть сбудется, чему должно! Вперед!

Минута молчания.

Мне дурно, сердце ноет… всё темнеет…

Вокруг меня… О… Стено… это смерть!

(Падает без чувств.)

(Входят Джулиа и Джакоппо.)

Джакоппо

Где?

Мадонна!

Как бледен он!

Джакоппо

Он умер.

Нет, о нет!

Смотри, смотри… он дышит! На челе

Холодный пот… уста полураскрыты.

Джакоппо…

Джакоппо

Джулиа?

Наш дом так близок;

Мой друг… снесем его туда…

(Джакоппо поднял Стено.)

Но тише

Бери его. Ты видишь, он так слаб…

В очах нет жизни…

Джакоппо

Пойдем… он легок…

Как чудно бледен он; луна

Сияет прямо ему в очи… Боже,

Как холодно его чело…

Джакоппо

Сестра…

Скорей, скорей, я зябну…

Стено (сквозь сон)

Горе… горе…

Что он сказал…

Джакоппо

Не знаю… но недвижно

Он всё лежит… Пойдем…

(Про себя.)

Сказал он: горе!

(Уходят.)

Сцена II

Неделю спустя.

Море. Стено, Джулиа.

Ты грустен, Стено?

Я? Да, Джулиа.

Грустен?

Молчишь… угрюм… и чем я…

Джулиа, Джулиа,

Я никогда не знал веселья.

Ты?

(подходя к берегу)

О, я люблю смотреть на это море,

Теперь оно так тихо и лазурно,

Но ветр найдет, и, бурное, восстанет,

Катя пенистые валы, и горе

Тому, кого возьмет оно в свои

Безбрежные, могучие объятья…

О Стено, Стено!

Да.

Моя душа - вот это море, Джулиа,

Когда, забыв мои страданья, я

Вздохну свободно после долгой

Борьбы с самим собой - я тих и весел

И отвечаю на привет людей…

Но скоро снова черными крылами

Меня обхватит грозная судьба…

Я снова Стено. И во мне опять

Всё то, что было, разжигает душу,

И ненавистно мне лицо людей,

И сам себе я в тягость…

Стено,

Когда найдет на душу мрачный час

И душно тебе будет средь людей,

Приди ко мне… люблю тебя я, Стено,

И более, чем брата… ты мне всё.

В тебя я верю, как бы в бога,

Твои слова я свято берегу…

С тех пор, как я тебя нашла

Без чувств, холодного, у Колизея,

Мне что-то ясно говорит: вот он,

Кого душа твоя искала…

И я поверила себе… О Стено,

Мне упоительно дышать с тобой!

Люби меня… и буду я тебя

Лелеять, как мать сына… и когда

Свое чело горячее на грудь

Ко мне ты склонишь, я сотру лобзаньем

Твои морщины… Стено…

Джулиа, Джулиа!

Мне больно тебя видеть!

(Джулий, бледнея, падает на колена, устремлляя глаза на Стено и обняв его ноги.)

Итак, и ты, несчастное созданье,

В мою ужасную судьбу вовлечена.

Любви ты просишь? Джулиа, это сердце…

В нем крови нет… Давно, давно

Оно иссохло, Джулиа… В моей власти

Всё, всё, но не любить… Послушай…

Но, может быть, тебя разочаруют

Мои слова… ты еще веришь в счастье…

Мне, дева… жаль тебя…

Оставь меня… я, я любви не стою.

Мне ль, изможденному, принять тебя,

Кипящую любовью и желаньем,

В мои холодные объятья… Нет!

Прости мне, Джулиа… будь мне другом…

Но не теряй своей прелестной жизни.

Любить меня…

О Стено… я умру.

(поднимает ее и сажает к себе на колени)

Не умирай, Джулиетта… О, подумай,

Мне ль перенесть ту мысль, что я, несчастный,

Проклятый небом, твой убийца… Нет!

Я буду слишком тяжко проклят небом!..

Тебе так хорошо?

(Целует его.)

Джулиа! Джулиа!

Много ночей не спал я; много горя

Я перенес в свою короткую,

Но тягостную жизнь… Послушай…

Я долго жил, как живут дети

Без горя и сознанья в горе мира.

Я был невинен, как ты, Джулиа,

И добр. И я любил людей,

Любил, как братьев. Я узнал их после…

Не знал я мать… Но я любил природу,

Не знал отца… но бога я любил.

И знал я одну деву… для меня

Она была всем… миром… и она

Меня любила. О, я ее помню!

Ты на нее похожа; но глаза

Твои чернее ночи; у моей

Небесной были очи голубые,

Как это небо… Я ее любил,

Любил, как любят в первый раз, любил,

Как бога и свободу…

(Закрывает лицо руками.)

Ну что же?

Ни слова более; мне больно, Джулиа,

Растравливать былые раны.

Слушай,

Ты меня знаешь; я перед тобой

Открыла свою душу, и холодно

Ты мне внимал; мое моленье

Отверг ты, Стено… Я не в силах видеть

Тебя и не любить… Итак, прости.

Ты отравил жизнь девы… Но прощаю

Тебя я, Стено… Ты молчишь. Прости!

А ты любил!

(Уходит Джулиа.)

Минута молчания.

(всë сидя на камне)

Когда я был еще ребенком… помню

Я этот день… однажды к нам взошла

Старуха… и потухшие глаза

Она на мне остановила… Тихо

Взглянула в очи мне и молвила печально:

«Он много горя испытает; много

Заставит горя испытать другим».

И тихо удалилась… предсказанье

Сбылось!..

Молчание.

Как это небо ясно! Чудным

Оно нагнулось сводом над землей;

Там тихо всё; а на земле всё бурно,

Как это море в непогоду… Чем-то

Родным сияет небо человеку

И в голубые, светлые объятья

К себе земля землею приковала,

И грустно нам!.

Вот снова я, проклятый,

Еще одно прелестное созданье

Своим прикосновением убил.

О, если б мне, мне одному сносить

Тяжелое ярмо моего горя!

Его б носил я гордо, молчаливо,

Без ропота, покаместо оно

Меня бы раздавило… Я бы умер

Так, как я жил… Но видеть, что в свое

Проклятие других я завлекаю,

Но разделять свое ярмо - нет, лучше

Пускай оно меня убьет!

Долгое молчание.

Темнеет.

О, мне отрадней ночью! Тогда темно

Всё на небе и здесь, как в моем сердце.

Но тихо всё покоится, когда

На небо ляжет ночь… а мне она

Не принесла мгновения покоя!

(слабо)

Стено… Стено… Стено…

(оперся на стол)

Кто ты?

Молчание.

О, именем того,

Кто власть имеет над тобою, - всем,

Что тебя выше, заклинаю я

Тебя - кто ты?

Молчание.

Моим познанием…

Моим мученьем заклинаю я

Тебя - кто ты?

Твой демон.

Ты… мой демон,

И эта кровь…

Г<олос>

Твоя.

Моя!

Г<олос>

Я взял

Чистейшую кровь твоей груди.

(шепотом)

Страданье!

Г<олос>

(пение)

В тебе я видел дивный ум,

Кипящий силой, полный дум.

И я сказал: ему не быть великим.

Моим губительным дыханьем

Я его душу оскверню.

Он будет мой, иль я его… С тобой

Мне труден был упорный бой,

Но я исполнил предсказанье…

Я твой владыка!

Ты… владыка Стено!

И это ты мне говоришь! Проклятье!

Я ведаю - есть тайна, пред которой

Ты бледный раб!

Но в мире силы нет, перед которой

Я бы колена преклонил. И даже,

Когда в моей груди раздавят сердце,

Которое страдает так, - я буду Стено.

Всё исчезает.

(После минуты молчания.)

Но, Стено… ты подумай… что избрать -

Ничтожество или страдание?

Явление третие

Утро, То же место, как в явлении 2-м действия 1-го.

(один)

Мне всё он отравил. Да - всё. И это небо,

Так ясное и светлое, меня

Не радует. Всё, что еще могло

В моей груди убитой скорбь и горе

Утишить мгновение, - теперь

Мне кажется покрытым чем-то мрачным.

Я чувствую, что надо мною он,

На меня веет холодом. Да - правда,

Судьба ожесточилась на меня

И не дает минуты мне покоя.

Пускай! Пока паду - стоять я буду,

Но если я паду - не встану я.

Одна дорога мне осталась. Да!

Я не один, преследуемый роком,

Но люди есть, которые тогда

Всё доброе в своей груди задавят

И станут ниже человека. Правда,

Тогда они несчастья не узнают,

Но оттого, что слишком станут низки

Они - чтоб быть предметом гнева

Судьбы. И мне ли, мне, который

Так долго с ней боролся, избежать

Ударов моего врага - упав,

Как подлый раб, к ее ногам. Мне стыдно,

Что я мгновенье это думать мог.

Но нет! Когда я полные тоскою

На небо очи подымаю - мне

Всё еще веет чем-то дивным, светлым

От синего его шатра. Я знаю,

Мне говорит мой ум, что за могилой

Нет ничего, что всё, что я желал,

Что всё, что я мечтал, - обман и сон.

Но что-то есть во мне, какой-то

Что моя родина не здесь. Скажи,

Скажи мне, небо, о, зачем так светло,

Там высоко стоишь ты над землей.

В мою истерзанную грудь желание

Врывается к тебе, к тебе лететь,

И я горю, и что же? Бренной цепью

К земле прикован я - и нету сил

Ее порвать могучею рукою…

Как я смешон с моим умом!

(Вх<одит> Джулиа, не замечая Стено.)

Давно

Уж встало солнце, а Джакоппо нет.

Тоска лежит на сердце. Боже, боже!

Что со мной будет, если он, который

Меня так горячо любил… о, если

Его уж нет - мне не снести той мысли,

Что его убийца - боже - Стено!

(Стено не примечает Джулии и стоит в раздумье.)

Всё это так ничтожно! Не хочу

Я жить в их памяти; мне было б стыдно

Быть славным у людей…

Я ничего не слышу,

Едва уста он шевелит - поближе.

Вот он опять; над морем он стоит,

Покрытый кровью; прямо в очи

Мне смотрит он. Печальная насмешка

В его глазах, и в них бессмертье муки…

Куда я ни смотрю, он предо мной!

Но пусть мои глаза заплачут кровью,

Я не закрою их.

Как дико он

Глядит на море. На его челе

Лежит презрение и ужас…

Исчез. Но если б он еще одно

Мгновенье бы остался - я бы умер:

Он своим взглядом тянет мне из сердца

Всю кровь…

О Стено!

(вздрагивая)

Я думала, что вы

Давно забыл», синьор, мое имя.

(быстро)

О, скажите мне,

Где мой Джакоппо?

Я не знаю.

Богом

Молю я вас, что сделали вы с ним?

Я его видел. Мы расстались мирно,

И он придет.

Давно?

О, не сердитесь,

Я вас не понимала никогда;

Вы слишком для меня высоки; что-то

Вы говорили тихо… Я молчала…

И против воли вырвалось из груди

Из непокорной - ваше имя…

Джулиа…

Ты ничего не видишь там… над морем…

Я, Стено? Ничего.

Нет? А… я вижу…

И что теперь передо мной - дай бог

Тебе, дитя, не видеть!

(берет за руку Стено)

Стено…

Твоя рука холодней льда. Ты болен.

Пойдем ко мне.

(мрачно)

Прочь! Прочь! Мое дыханье

Губительно. Подходит он… подходит…

Я с ним могу бороться. Но ты, Джулиа…

Кто тебе право дал?

Моя любовь!

Твоя любовь?

Да… да. Пред этим небом,

Перед тобой тебе я говорю -

Люблю тебя я, Стено… если ж ты

Меня с бесчувственным презреньем

Отринешь прочь…

(пронзительно глядя на нее)

Ну, что же?

(падая на колени)

О мой Стено!

Люби меня!

Ха! ха!

(Уходит.)

(Джулиа остается на коленях и прячет руками лицо.)

Джакоппо

(вбегая)

Мне верить ли глазам!

Моя сестра лежит пред ним в пыли,

И он… А, он ушел! И ты могла

Унизиться - ты, Джулиа, - до моленья!

И это видел я! Нет, это слишком… слишком.

Теперь что остается мне? Мой нож,

Мой верный нож - приди, приди ко мне,

Не измени мне!

(с криком вскакивает)

О Джакоппо!

Джакоппо

Да!

Пойдем! А - Стено до свиданья.

(Оба уходят.)

Конец второго действия.

Действие третие

Явление первое

Келья Антонио. На столе череп и библия. В углу распятие.

(один)

Уж скоро полночь. Лампа догорает,

Но сон меня не клонит. Я привык,

Когда всё тихо и темно, сидеть

Один и думать думу. В эти

Полночные часы ко мне слетают

Явленья странные и чудные, и я

Ясней читаю в книге жизни. Да -

Мои глаза, потухшие давно,

Привыкли разбирать во тьме видений

Слова великих тайн. Но тот,

Которого я встретил в церкви, - да,

Он выше стал меня и глубже

Проник в грудь мира. Но - безумец!

Он жизнию купил страданья. Нет,

Такого знанья не хочу я. Люди

Мне еще братья до сих пор.

Антонио!

Молчание.

Кто там?

Стено.

(Антонио молча отворяет дверь - входит Стено.)

Я пришел

К тебе, старик, за делом тайным…

Твой тесен дом, Антонио.

Гроб теснее.

Мне он

О мне самом напоминает.

Да -

Под этой желтой костью, может быть,

Таилось много дум и много силы.

И, может быть, здесь страсти бушевали -

И это мертвое чело огнем

Любви горело… а теперь!..

Кто знает?

И череп мой к монаху попадет,

И он его положит подле библии

У ног креста. Его возьмет другой

И то же скажет, что я говорил

Мой сын…

Минута молчания.

Я слышал - говори.

И так да будет!

С тобой идем мы в страшный тайный бой,

Ты с верой, друг, я с<о> своим познаньем

И с муками моими. Слушай, старец,

Перед тобой я душу раскрывал

Тогда, как, помнишь, - в церкви я увидел

Тебя впервые. Но я приподнял

Тебе один конец завесы; я

К тебе пришел, самим собой гонимый,

И всю ее открыть перед тобой

Хочу теперь. Моя душа холодна,

И в сердце жизни нет. Но я хочу

Дышать свободней и в чужую грудь

Излить всё мое горе и страданья.

В удел я получил при колыбели

Высокий ум. И вот когда, впервые

Смотря на небо - я себя спросил -

Кто создал этот дивный свод лазурный,

Во мне проснулся он. Тогда еще

Во мне душа была яснее неба,

И я пошел за богом с теплой верой,

С горячей, пылкой верой. И тогда

Узнал я деву - на призыв любви

Ее душа отозвалась моей. Она

Мне по душе давно была родная,

И после бога я ее любил.

Однажды я ее искал - и долго

Не находил я моей девы. Мне

Вдруг стало безыменно грустно. С той

Поры ее я не видал. И что-то

В меня чужое вкралось… Жутко стало

Мне слушать в церкви гимны богу;

Наперекор судьбы хотел я стать

И вверился уму. Вокруг меня

Всё изменялось быстро - я людей

Познал, и глубоко. Всё, что прекрасно,

Что дивно мне казалось на земле,

Мне опротивело. И стал я мрачен,

Я чувствовал, как застывала кровь

В моей груди - во времена былые

Столь пламенной и чистой - как чело

Мое браздилось от глубоких дум.

Я счастье стал терять, и больно-больно

Мечтать мне было о былом. Но я

Тогда увидел, что напрасно

Мечтать мне было о невозвратимом.

О, лучше быть раздавленным, Антонио,

Чем побежденным, и не стал я верить.

И с той поры я умер для того,

Что любят люди. Я уж не страдал,

Во мне убито было чувство горя.

Мой дух окаменел. И думал я:

«Судьба меня оставит. Я довольно

Терпел». И вот однажды я в груди

Застал давно погасшее волненье

И тайный ужас. Надо мною что-то -

Я это чувствовал - ужасно тяготило…

И это был мой демон. Ты не веришь,

Антонио, но знай же, что он здесь, -

Мне сердце говорит. И этот демон

Всё то, о чем во тьме ночей я думал,

О чем так долго, долго я мечтал,

Мне осветил, как будто мимоходом.

И предо мной расторгнул на мгновенье

Покров, лежащий на святом челе

Природы. Что же? Я увидел - бездну

Меж мной и знаньем. Ожил я - мой взор,

Мой жадный взор хотел проникнуть тайны

Души и мира… но они так быстро…

Мелькнули предо мной - и я не мог

Постигнуть их. Но я познал ничтожность

Того, что прежде думал я. О! О!

(положил руку на чело)

Хаос - а в душе страдание!

Как будто бы, смеяся надо мною,

Завесу мне на миг он приподнял,

И снова она пала между мною

И целым миром. О, это мученье

Ужасней ада. Как? Перед тобой

Лежит мета твоей несчастной жизни,

Ты к ней… ты ее видишь - и нельзя!

Так близко быть и так далеко! Нет!

Пусть терпит раб - не Стено. Если

Меня не нужно смерти - я насильно

Отдамся ей!

О Стено! Никогда

Смерть не приходит слишком поздно.

Нет!

Я не хочу - не должен жить. И что

Меня так тянет к жизни? Я не нужен

Ни одному творенью на земле. И мне

Не нужно ничего. Мне в тягость жизнь. И я

Хочу, желаю смерти.

Я молчу.

Когда ты сам упал, то неужели

Ты думать мог, что я, я, слабый старец,

Тебя рукою дряхлой подыму. Иди

Один по трудному - тернистому пути

Бесцветной и холодной твоей жизни,

И если ты дойдешь…

(вскакивая)

Молчи - молчи!

Твоя рука дрожит. Не правда ли, мой старец,

Ты видишь, там стоит - он! он! всё он - с рукой

Поднятою - с безжизненно-холодной

Улыбкой на сухих устах! Меня

Зовет он - я иду.

О Стено, Стено -

С твоим умом как низко ты упал!

Да, я упал. И эта мысль меня

Убьет. Тем лучше. Что я медлю!

Прощай! И если есть за гробом

Другое время - другой мир - тогда

Мы с тобой свидимся, Антонио!

(Ух<одит> Стено.)

Нет.

С тобой не будет мне свиданья,

И если ты насильственно взойдешь

Туда, где судия нас ожидает,

Не искупят тебя твои страданья,

И с горестью обнимешь ты тогда

Тобой давно желанное познанье.

Явление второе

Комната Джакоппо.

В глубине кровать, покрытая занавеской. На авансцене стоят Джакоппо и Риензи.

Джакоппо

Надежды нет?

Надежды?.. Мало.

Джакоппо

Риензи,

Вы говорите брату.

Да, я знаю,

Вам грустно, больно; но я должен, должен,

Мой бедный друг, вас разочаровать.

Джакоппо

(схватив себя за голову)

О, этот Стено!..

И давно ли, боже,

Моя Джулиетта в очи мне глядела

С улыбкой на устах! Она кипела жизнью,

И жизнью девы… А теперь - о Риензи,

У вас была сестра?

Нет.

Джакоппо

О мой друг,

Если б вы знали, что у меня тут

(показывая наголову)

И в сердце. Боже! Боже!

О, молчите!

Вы слышите ль ее дыханье?

Джакоппо

(остается недвижим; шёпотом)

(С пронзительным криком бросается к кровати и раздергивает занавес.)

Джулиа! Джулиа!

(слабо)

Стено…

(Умирает.)

Джакоппо

Риензи, Риензи,

Скажите мне… скорей…

Закройте ей глаза.

Джакоппо

(Падает без чувств на труп Джулии.)

Долгое молчание.

Еще одно, еще одно дыханье,

Молю тебя, сестра, еще одно.

Подумай - ты мне, своему Джакоппо,

Ни слова не сказала. Джулиа… встань,

Скажи мне слово перед смертью, Джулиа,

Которое я б мог хранить как клад…

Меня всегда ты горячо любила

И на привет приветом отвечала.

Теперь молчишь ты - да! молчишь!

И твои руки так холодны, Джулиа?

Зачем глаза полузакрыла ты?

Ты знаешь, я люблю смотреться в них,

Они так чисты, так лазурны -

Как небо… Джулиа, Джулиа, отвечай…

О, она холодеет!

(Быстро вскакивает и схватывает Риензи.)

Стой! Ты от меня,

Убийца, не уйдешь! А что ты сделал

С моей сестрой.

(Таща его к кровати.)

Смотри - она мертва,

Но на щеках румянец не погас,

Ее глаза еще сияют негой,

И ты ее убил. О! деву… деву

Тебе не жалко было умертвить!

О, я тебя убью у ее ног.

(Вынимает кинжал.)

(вырываясь)

Джакоппо! я Риензи!

Джакоппо

Ха! ха! ха!

Как будто я не знаю Стено!

Но не уйдешь ты от меня,

Вот тебе жертва, Джулиа!..

(Бросается на Риензи.)

(становится на колени)

О, пощади!

У меня есть отец, жена и дети!

Я их люблю, Джакоппо, - моей кровью,

Невинной кровью, нож не обагряй,

Она падет на твою душу!

Джакоппо

У тебя есть жена и дети, Стено,

Теперь могу я мстить сестру! Меня,

Ничтожный, ты ее лишил! Ни слова -

Тебе пощады нет!

(вспакивая)

О, если так,

И если все моления напрасны…

На помощь мне, отчаянье!

(Схватывает руку Джакоппо и смотрит ему в глаза.)

Я Риензи!

Джакоппо

(с иронической улыбкой)

А, право!

(хладнокровно)

Ты умрешь!

(отталкивает его - и с бешенством)

Прочь!

(трясет дверь)

Дверь заперта! и нет спасения!

Мадонна! помоги мне!

Джакоппо

Ты зовешь

Мадонну! высоко до неба!

(Убивает Риензи.)

(падая)

Мои дети!

(Умирает.)

Молчание.

Джакоппо

(опомниваясь)

(Оглядысается назад.)

О, вот она!

(Бежит и обнимает ее.)

Теперь я понимаю…

О боже… я убийца… Риензи… Риензи,

Мой добрый друг, о встань! Нет, нет.

Удар был слишком верен. Сердце… сердце…

Зачем это всё мне!

Молчание.

Молчание.

На площади я вижу эшафот,

На нем лежит… блестит секира,

В тележке с палачом сидит

Убийца. И народ стоит

Вокруг него бесшумными толпами…

Пора! пора! палач зовет,

В последний раз взгляни на небо!

И вот идет; он. На его челе

Лег ужас мрачной тучей…Вот кладет

Он голову на плаху… Стой! палач!

Этот убийца я!

Я вижу -

Передо мной стоит отец. Он страшен,

И дыбом на его главе стоят

Его седые волосы. На Джулию

Он кажет мне, и дик и грозен

Огонь его очей. О, пощади!

Отец; я не умел ее сберечь,

Как ты велел мне, умирая…

Ее отмстить сумею я!

(Сильно.)

И если

Моя рука убила друга… я

Еще не отомстил сестру. Клянуся небом,

И если б капля крови его там

Давила душу каменной горою -

Мне кровь его нужна. Да, Стено

От мести брата не уйдет. Клянусь.

Невинной этой кровию, клянуся

Я смертью Джулии моей,

Я не сомкну своих очей,

Пока с его потухшими очами

Не встретятся они. Тогда

Пойду я к судие. Ему

Скажу я: синьор, я убийца,

Меня судить не нужно. Палачу

Отдайте рыбака Джакоппо,

И с радостью на плаху я склоню

Мою усталую главу.

Я смело стану перед богом.

Он видит всё. И если мне и там

Удел другой, тяжелый, будет дан,

Роптать не буду я на небо,

Я искуплю своею вечной мукой

Мою сестру. И я решен. Нет, нет!

Мне не забыть кровавый свой обет…

Мой нож - ты здесь - пойдем.

(Уходит Джакоппо.)

Явление третие и последнее

Комната Стено.

Стено (один, у окна)

Проходит ночь. Луна бледнеет. Темя

Высоких гор, покрытое снегами,

Алеет понемногу. Рим встает

С его семью холмами. Тихо, тихо

День гонит ночь. И звезды убегают

С своей царицею-луной. Как чудно

Всё на небе и на земле. По Тибру

Скользят неслышно лодки рыбаков.

Вокруг ладьи рябятся волны. В них

Мешается и слабый свет денницы,

И умирающий свет звезд. Вот солнце.

Как царь, как бог, взошло оно на небо,

И от него волнами света

На землю льется жизнь.

Прошло вчера. Настало нынче. Завтра

Не будет нынешнего дня. Идет

Мгновенье за мгновеньем и проходит

Неслышно и незримо. Вечный круг

Есть твой символ. Природа. Грустно! грустно!

Но если ты. прекрасная, всегда

Одна и та же, о, всегда ты дивна!

Как велика ты для людей…

Они тебя не понимают - люди!

Какое жалкое творенье человек!..

Он входит в мир. Он дышит. Вместе с жизнью

Его встречает боль. Вот он растет,

Не зная сам, зачем он в мире. Но…

Он любит всё, что видит он; ему -

Жить и любить одно и то же. Вот

В нем разум понемногу разгоняет

Его мечты любви. В нем мысль впервые

Зажглась, как молнья в туче. Он живет.

Он начал жить и уж узнал страданье,

Но в нем еще всё молодо и свежо,

Он верит в свою силу и вперед

Идет бесстрашно - полный веры. Он

Еще не познал сердцем горя,

Он для судьбы еще так мал. Он видит

На небосклоне тучи - и, надежный,

Он их зовет. Ему сразиться любо,

Он весь - огонь и сила. Наконец -

Идет судьба. Могучая, в объятья

Берет его и мочною рукой

Она пред ним открыла жизнь нагую…

И вот он узнает, что всё, что думал он

О добром, о высоком на земле -

Мечта. О, знаю я, как горько

Терять так быстро всё, чему мы верим,

К чему прилипли мы душой. И вот

Она его сломала и потом

С усмешкой бросит на путь жизни -

И если в нем нет силы и презренья

К земле, куда прикован он,

Пойдет вперед он, изможенный

И будет жить, пока угаснет он.

Но если в нем душа горда и смела,

Он разорвет свои оковы… Мне ль

Дышать, согбенному рукою

Судьбы? Нет! нет! Пора, пора!

И для чего я жил? О, для того ли,

Чтобы познать, как эта жизнь низка,

Чтобы встречать бездушных тварей в людях,

Не в состоянии понять, что я

Им говорил из глубины души…

Им слишком были темны мои речи…

Они не в силах думать… Ни одной

Не встретил я высокой думы

Между миллионами людей. И вот

Кому дана в владение Природа!

(Он впадает в задумчивость.)

Передо мною вижу я порог -

Он жизнь и вечность разделяет,

Я у него стою. Напрасно очи

Туда за ним я устремляю. Всё,

Что там нас ждет, - подернуто туманом.

О, если б мог я тайну разгадать,

Я б отдал за нее всё мое знание.

но если я на миг остановлюсь

И оглянусь… я вижу мою жизнь…

Я вижу всё - как жил я, что я думал,

И глубоко я грустен этим взглядом.

Как мало было в этой жизни

Отрадного… О, для кого же жизнь?

И неужели этим людям? Им?

Им, столь ничтожным? им, столь низким?

А между тем тому, кто над толпой

Поднимется, ее глубоко презирая,

И к нему смело полетит,

Исполненный отвагою и силой, -

Тому один обман! Тому жизнь в наготе!

Как будто бы мы пасынки судьбы,

А эти люди ее дети!

(Стено подходит к столу и берет с него заряженный пистолет.)

Приди ко мне. Я не беру тебя,

Как многие - с отчаяньем и горем, -

Нет - я тебя беру как друга.

Ты разрешишь мне тайную задачу -

Ты мне откроешь все. О, легче мне

Быть под тяжелым игом вечной скорби,

Чем жить одно мгновенье, как я жил!

(Подходит к окну.)

Итак, мне будет этот день последним,

Такого дня не стою я. Со мной

Прощается Природа. Но напрасно

Она так щедро расточает

На небо и на землю свет и жизнь…

Меня не может это удержать. Прекрасно

Лазоревое небо надо мной,

Лазоревое море подо мной,

Меня не может это удержать. Прости,

Земля, со всем твоим чудесным,

Прости, прости! О, не сияй мне в очи

Ты, золотое око неба. Всё,

Что я любил, ты мне воспоминаешь,

Прочь! прочь!

(Он отходит от окна и лицо закрывает руками.)

Я вижу мою мать. Зачем, скажи, зачем

Ты смотришь с укоризною на сына?

Давно душою умер я. Зачем,

Зачем мне жить в разлуке с нею?

К тебе - к тебе - скорей. Возьми к себе,

О моя мать, твоего Стено!

Чело мое горит… О, этот пламень

Пора на вечность погасить!

Моя душа нетерпеливо ждет -

Я это чувствую - свое освобожденье, -

Ей тесно здесь. Туда, туда ее

Влечет неотразимое желанье.

Свободы час настал!

Я чувствую, пора стряхнуть мне цепи,

Обнять все тайны мира! Я готов!

Свободен я - тебе привет мой, небо!

(Стреляет и падает мертвый.)

(вбегает)

О боже, боже! Синьор! он убит,

И нет спасенья - нет! Его чело

Раздроблено. Мой бедный-бедный барин!

Но очи целы, - как он страшен, -

Его глаза закрою я…

Где Стено?

(вскакивая)

Вам нужен Стено. Вот он!

Джакоппо

Где он? где он?

А, он меня предупредил!..

Холодный,

С раздробленным челом лежит он предо мной,

И эта кровь мне шепчет: примиренье!

Холодную возьму я твою руку -

Прости мне, Стено, - мне пора!

(Уходит.)

Пойти к отцу Антонио.

(Уходит.)

Всё делается мрачно. В вышине слышно:

Под, скалою воет море,

Над скалою я летал -

Тайну мрачную свершал;

И роптало: горе! горе!

Вечно стонущее море!

Ветер, мой ветер, тучи гони!

Черными волнами, море, шуми!

Тихо! всё тихо! луна не сияет!

Мрачно! всё мрачно! звезда не блистает.

Отвсюду, отвсюду я тайных зову.

Скорее, скорее, на небе молчанье

Он найдет, его ждет здесь:

Вечность! страданье!

Тайна свершилась. Молчанье! Молчанье!

Конец.

[Смиренный сочинитель сказки ceй]

В иных местах поделал варианты

Для дам, известных строгостью своей,

Но любящих подобные куранты.

I

Бывало, я писал стихи - для славы,

И те стихи, в невинности моей,

Я в божий мир пускал не без приправы

«Глубоких и значительных» идей…

Теперь пишу для собственной забавы

Без прежних притязаний и затей -

И подражать намерен я свирепо

Всем… я на днях читал Pucelle и Beppo.

II

Хоть стих иной не слишком выйдет верен,

Не стану я копаться над стихом;

К чему, скажите мне на милость? Скверен

Мой слог - зато как вольно под пером

Кипят слова… внимайте ж! я намерен -

Предупредив читательниц о том -

Предаться (грязная легкая во мне природа!)

Похабностям Любезностям различнейшего рода.

III

Читатели найдутся. Не бесплодной,

Не суетной работой занят я.

Меня прочтет Панаев благородный

И Веверов любезная семья;

Белинский посвятит мне час свободный,

И Комаров понюхает меня…

Языков сам столь влажной, столь приятной

Меня почтит улыбкой благодатной.

IV

[Ну - к делу! Начинайся, пышный эпос, -

Пою попа соседа, попадью,

Ее сестру… Вы скажете: «Нелепо-с

Воспеть попов»… но я попов пою;

Предмет достойный эпоса - не репа-с

В наш подлый век… но что я говорю?

И мне ли, мне ль при жизни Комаришки

В политику пускаться, вроде Жижки?]

V

Итак, друзья, я жил тогда на даче,

В чухонской деревушке, с давних пор

Любимой немцами… Такой удаче

Смеетесь вы… Что делать! Мой позор

Я сам глубоко чувствовал - тем паче,

Что ничего внимательный мой взор

Не мог открыть в числе супруг и дочек

Похожего на лакомый кусочек.

VI

Вокруг меня - всё жил народ известный:

Столичных немцев цвет и сок. Во мне

При виде каждой рожи глупо-честной

Кипела желчь. Как русский - не вполне

Люблю я Честность… Немок пол прелестный

Я жаловал когда-то… но оне

На уксусе настоенные розы…

И холодны, как ранние морозы.

VII

И я скучал, зевал и падал духом.

Соседом у меня в деревне той

Был - кто же? поп, покрытый жирным пухом,

С намасленной, коротенькой косой,

С засаленным и ненасытным брюхом.

Попов я презираю всей душой…

Но иногда - томим несносной скукой -

Травил его моей легавой сукой.

VIII

Но поп - не поп без попадьи трупёрдой,

Откормленной, дебелой… Признаюсь,

Я человек и грешный и нетвердый

И всякому соблазну поддаюсь.

Перед иной красавицею гордой

Склоняюсь я - но всё ж я не стыжусь

Вам объявить (известно, люди слабы…):

Люблю я мясо доброй русской бабы.

IX

А моего соседушки супруга

Была ходячий пуховик - ей-ей…

У вашего чувствительного друга

Явилось тотчас множество затей;

Сошелся я с попом - и спился с круга

Любезный поп по милости моей;

И вот - пока сожитель не проспится,

В блаженстве я тону, как говорится.

X

Так что ж?.. скажите мне, какое право

Имеем мы смеятьсянад таким

Блаженством? Люди неразумны, право.

В ребяческие годы мы хотим

Любви «святой, возвышенной» - направо,

Налево мы бросаемся… кутим…

Потом, угомонившись понемногу,

Кого-нибудь <…> - и слава богу!

Мы с кем-нибудь живем

Кого-нибудь мы любим, слава богу.

XI

Но Пифагор, Сенека и Булгарин

И прочие философы толпой

Кричат, что человек неблагодарен,

Забывчив… вообще подлец большой…

Действительно: как сущий русский барин,

Я начал над злосчастной попадьей

Подтрунивать… и на мою победу

Сам намекал почтенному соседу.

XII

Но мой сосед был человек беспечный.

Он сытый стол и доброе вино

Предпочитал «любови скоротечной»,

Храпел - как нам храпеть не суждено.

Уж я хотел, томим бесчеловечной

Веселостью, во всем сознаться… но

Внезапная случилась остановка:

Друзья… к попу приехала золовка.

XIII

Сестра моей любовницы дебелой -

В разгаре жизни пышной, молодой,

О господи! - была подобна спелой,

Душистой дыне, на степи родной

Созревшей в жаркий день. Оторопелый,

Я на нее глядел - и всей душой,

Любуясь этим телом полным, сочным,

Я предавался замыслам порочным.

XIV

Стан девственный, под черными бровями

За молодыми, влажными губами

Жемчужины - не зубки, свежих щек

Румянец, ямки на щеках, местами

Под белой, тонкой кожицей жирок -

Всё в ней дышало силой и здоровьем…

Здоровьем, правда, несколько коровьим.

XV

Я некогда любил всё «неземное»,

Теперь - напротив - более всего

Меня пленяет смелое, живое,

Веселое… земное существо.

Таилось что-то сладострастно-злое

В улыбке милой Саши… Мою поповну звали Сашей, Сверх того

Короткий нос с открытыми ноздрями

Не даром обожаем <…> Шалунами.

XVI

Я начал волочиться так ужасно,

Как никогда - ни прежде, ни потом

Не волочился… даже слишком страстно.

Она дичилась долго - но с трудом

Всего достигнешь… и пошли прекрасно

Мои делишки… вот - я стал о том

Мечтать: когда и как?.. Вопрос понятный,

Естественный… и очень деликатный.

XVII

Уж мне случалось, пользуясь молчаньем,

К ее лицу придвинуться слегка -

И чувствовать, как под моим лобзаньем

Краснея, разгоралася щека…

И губы сохли… трепетным дыханьем

Менялись мы так медленно… пока…

Но тут напротив воли, небольшую -

Увы! - поставить должен запятую.

XVIII

Все женщины в любви чертовски чутки…

(Оно понятно: женщина - раба.)

И попадья злодейка наши шутки

Пронюхала, как ни была глупа.

Она почла, не тратив ни минутки,

За нужное - уведомить попа…

Но как она надулась - правый боже!

Поп отвечал: «<…> ее? Так что же!» Зевая, поп ответил ей: «Так что же?»

XIX

Но с той поры не знали мы покоя

От попадьи… Теперь, читатель мой,

Ввести я должен нового героя.

И впрямь: он был недюжинный «герой»,

«До тонкости» постигший тайны «строя»,

«Кадетина», «служака затяжной»

(Так лестно выражался сам Паскевич

О нем) - поручик Пантелей Чубкевич.

XX

Его никто не вздумал бы Ловласом

Назвать… огромный грушевидный нос

Торчал среди лица, вином и квасом

Раздутого… он был и рыж и кос -

И говорил глухим и сиплым басом:

Ну, словом: настоящий малоросс!

Я б мог сказать, что был он глуп как мерин

Но лошадь обижать я не намерен.

XXI

Его-то к нам коварная судьбина

Примчала… я, признаться вам, о нем

Не думал - или думал: «Вот скотина!»

Но как-то раз к соседу вечерком

Я завернул… о гнусная картина!

Поручик между Сашей и попом

Сидит… перед огромным самоваром -

И весь пылает непристойным жаром.

XXII

Перед святыней сана мы немеем…

А поп - сановник; я согласен; но…

Сановник этот сильно - подшефеем…

(Как слово чисто русское, должно

«Шефе» склоняться)… попадья с злодеем

Поручиком, я вижу, заодно…

И нежится - и даже строит глазки,

И расточает «родственные» ласки.

XXIII

На цыпочках подкрался сзади я…

А Саша разливает чай душистый,

Молчит - и вдруг увидела меня…

И радостью блаженной, страстной, чистой

Ее глаза сверкнули… О друзья!

Тот милый взгляд проник мне прямо в душу…

И я сказал: «Сорву ж я эту грушу!..»

XXIV

Не сватался поручик безобразный

Пока за Сашей… да… но стороной

Он толковал о том, что к «жизни праздной

Он чувствует влеченье… что с женой

Он был бы счастлив!.. Что ж? он не приказный

Какой-нибудь!..» Притом поручик мой,

У «батюшки» спросив благословенья,

Вполне достиг его благоволенья.

XXV

«Но погоди ж, - я думал, - друг любезный!

О попадья плутовка! погоди!

Мы с Сашей вам дадим урок полезный -

Жениться вздумал!!.. Время впереди,

Но всё же мешкать нечего над бездной».

Я к Саше подошел… В моей груди

Кипела кровь… поближе я придвинул

Мой стул и сел… Поручик рот разинул.

XXVI

Но я, не прерывая разговора,

Глядел на Сашу, как голодный волк…

И вдруг поднялся… «Что это? так скоро!

Куда спешите?» - Мягкую, как шелк,

Я ручку сжал. «Вы не боитесь вора?..

Сегодня ночью…» - «Что-с?» - но я умолк -

Ее лицо внезапно покраснело…

И я пошел и думал: ладно дело!

XXVII

А вот и ночь… торжественным молчаньем

Исполнен чуткий воздух… мрак и свет

Слилися в небе… Долгим трепетаньем

Трепещут листья… Суета сует!

К чему мне хлопотать над описаньем?

Какой же я неопытный «поэт»!

Скажу без вычур - ночь была такая,

Какой хотел я: тёмная, глухая

XXVIII

Пробила полночь… Время… Торопливо

Прошел я в сад к соседу… под окном

Я стукнул… растворилось боязливо

Окошко… Саша в платьице ночном,

Вся бледная, склонилась молчаливо

Ко мне… - «Я вас пришел просить»… - «О чем?

Так поздно… ах! Зачем вы здесь? скажите?

Как сердце бьется - боже… нет! уйдите»…

XXIX

«Зачем я здесь? О Саша! как безумный

Я вас люблю»… - «Ах, нет - я не должна

Вас слушать»… - «Дайте ж руку»… Ветер шумный

Промчался по березам. - Как она

Затрепетала вдруг!!.. Благоразумный

Я человек - но плоть во мне сильна,

А потому внезапно, словно кошка,

Я по стене… вскарабкался в окошко.

XXX

«Я закричу», - твердила Саша… (Страстно

Люблю я женский крик - и майонез.)

Бедняжка перетрусилась ужасно -

А я, злодей! развратник!.. лез да лез.

- «Я разбужу сестру - весь дом»… - «Напрасно»…

(Она кричала - шёпотом.) - «Вы бес!»

- «Мой ангел, Саша, как тебе не стыдно

Меня бояться… право, мне обидно».

XXXI

Она твердила: «Боже мой… о боже!»

Вздыхала - не противилась, но всем

Дрожала телом. Добродетель всё же

Не вздор - по крайней мере не совсем.

Так думал я. Но «девственное ложе»,

Гляжу, во тьме белеет… О зачем

Соблазны так невыразимо сладки!!!

Я Сашу посадил на край кроватки.

XXXII

К ее ногам прилег я, как котенок…

Она меня бранит, а я молчок -

И робко, как наказанный ребенок,

То ручку, то холодный локоток

Целую, то колено… Ситец тонок -

Ее погас, и ручки стали влажны,

Приподнялось и горло - признак важный!

XXXIII

И близок миг… над жадными губами

Едва висит на ветке пышный плод…

Подымется ли шорох за дверями,

Она сама рукой зажмет мне рот…

И слушает… И крупными слезами

Сверкает взор испуганный… И вот

Она ко мне припала, замирая,

На грудь… и, головы не подымая,

XXXIV

Мне шепчет: «Друг, ты женишься?» Рекою

Ужаснейшие клятвы полились.

«Обманешь… бросишь»… - «Солнцем и луною

Клянусь тебе, о Саша!»… Расплелись

Ее густые волосы… змеею

Согнулся тонкий стан… - «Ах, да… женись»…

И запрокинулась назад головка…

И… мой рассказ мне продолжать неловко.

XXXV

Читатель милый! Смелый сочинитель

Вас переносит в небо. В этот час

Плачевный… ангел, Сашин попечитель,

Сидел один и думал: «Вот-те раз!»

И вдруг к нему подходит Искуситель:

- «Что, батюшка? Надули, видно, вас?»

Тот отвечал, сконфузившись: «Нисколько!

Ну смейся! зубоскал!.. подлец - и только».

XXXVI

Сойдем на землю. На земле всё было

Готово… то есть - кончено… вполне.

Бедняжка то вздыхала - так уныло…

То страстно прижималася ко мне,

То тихо плакала… В ней сердце ныло.

Я плакал сам - и в грустной тишине,

Склоняясь над обманутым ребенком,

Я прикасался к трепетным ручонкам.

XXXVII

«Прости меня, - шептал я со слезами, -

Прости меня»… - «Господь тебе судья»…

Так я прощен!.. (Поручика с рогами

Поздравил я.) - ликуй, душа моя!

Ликуй - но вдруг… о ужас!! перед нами

В дверях - с свечой - явилась попадья!!

Со времени татарского нашествья

Такого не случалось происшествья!

XXXVIII

При виде раздраженной Гермионы

Сестрица с визгом спрятала лицо

В постель… Я растерялся… Панталоны

Найти не мог… отчаянно в кольцо

Свернулся - жду… И крики, вопли, стоны,

Как град - и град в куриное яйцо, -

Посыпались… В жару негодованья

Все женщины - приятные созданья.

XXXIX

«Антон Ильич! Сюда!.. Содом-Гоморра!

Вот до чего дошла ты, наконец,

Развратница! Наделать мне позора

Приехала… А вы, сударь, - подлец!

И что ты за красавица - умора!..

И тот кому ты нравишься, - глупец,

Картежник, вор, грабитель и мошенник!»

Тут в комнату ввалился сам священник.

XL

«А! ты! Ну полюбуйся - посмотри-ка,

Козел ленивый - что? что, старый гусь?

Не верил мне? Не верил? ась?.. Поди-ка

Теперь - ее сосватай… Я стыжусь

Сказать, как я застала их… улика,

Чай, налицо» (…in naturalibus -

Подумал я), - «измята вся постелька!»

Служитель алтарей был пьян как стелька.

XLI

Он улыбнулся слабо… взор лукавый

Провел кругом… слегка махнул рукой

И пал к ногам супруги величавой,

Как юный дуб, низринутый грозой…

Как смелый витязь падает со славой

За край - хотя подлейший, но родной, -

Так пал он, поп достойный, но с избытком

Предавшийся крепительным напиткам.

XLII

Смутилась попадья… И в самом деле

Пренеприятный случай! Я меж тем

Спокойно восседаю на постеле.

«Извольте ж убираться вон…» - «Зачем?»

- «Уйдете вы?»… - «На будущей неделе.

Мне хорошо; вот видите ль: я ем

Всегда - пока я сыт; и ем я много»…

Но Саша мне шепнула: «ради бога!..»

XLIII

Я тотчас встал. «А страшно мне с сестрицей

Оставить вас»… - «Не бойтесь… я сильней»…

- «Эге! такой решительной девицей

Я вас не знал… но вы в любви моей

Не сомневайтесь, ангелочек». Птицей

Я полетел домой… и у дверей

Я попадью таким окинул взглядом,

Что, верно, жизнь ей показалась адом.

XLIV

Как человек, который «взнес повинность»,

Я спал, как спит наевшийся порок

И как не спит голодная невинность.

Довольно… может быть, я вас увлек

На миг - и вам понравилась «картинность»

Рассказа - но пора… с усталых ног

И был он справедлив, и прост, и кроток;

Не соблазнял, но покорял умом

Противников… и зависти враждебной,

Тревожной злобы, низкого коварства

Не ведал прямодушный человек.

В нем древний римлянин воскрес; во всех

Его делах, и в поступи, во взорах,

В обдуманной медлительности речи

Дышало благородное сознанье -

Сознанье государственного мужа.

Не позволял он называть себя

Почетными названьями; льстецам

Он говорил: «Меня зовут Филиппом,

Я сын купца». Любовью беспредельной

Любил он родину, любил свободу,

И, верный строгой мудрости Зенона,

Ни смерти не боялся, ни безумно

Не радовался жизни, но бесчестно,

Но в рабстве жить не мог и не хотел.

И вот, когда семейство Медичисов,

Людей честолюбивых, пышных, умных,

Уже давно любимое народом

(Со времени великого Козьмы) ,

Достигло власти наконец; когда

Дочь отдал Александру Медичису,

И, сильный силой царственного тестя,

Законы нагло начал попирать

Безумный Александр - восстал Филипп

И с жалобой не дерзкой, но достойной

Свободного народа, к венценосцу

Прибег. Но Карл остался непреклонным -

Цари друг другу все сродни. Тогда

Филиппо Стродзи, видя, что народ

Молчит и терпит, и страшась привычки

Разврата рабства - худшего разврата, -

Надменного владыку. Но минула

Та славная, великая пора,

Когда цвели свободные народы

В Италии, божественной стране,

И не пугались мысли безначалья,

Как дети малолетные… Напрасно

Освободил Филипп родную землю -

Явился новый, грозный притеснитель ,

Другой Козьма. Филипп собрал дружину,

Друзей нашел и преданных и смелых,

Но полководцем не был он искусным…

Надеялся на правоту, на доблесть

И верил обещаньям и словам

Не как ребенок легковерный - нет!

Как человек, быть может, слишком честный…

Его разбили, взяли в плен. Октавий

Разбил же Брута некогда. Как муху

Паук, медлительно терзал Филиппа

Лукавый победитель. Вот однажды

Сидел несчастный после тяжкой пытки

Перед окном и радовался втайне:

Он выдержал неслыханные муки

И никого не выдал палачам.

Сквозь черную решетку падал ровный

Широкий луч на бледное лицо,

На рубище кровавое, на раны

Страдальца. Слышался вдали беспечный,

Веселый говор праздного народа…

В окошко мухи быстро залетали,

И с вышины томительно далекой

Прозрачной, светлой веяло весной.

С усильем поднял голову Филиппо:

Детей-сироток - собственное детство…

И молодость, и первые желанья,

И первые полезные дела,

И всю простую, праведную жизнь

Свою тогда припомнил он. И вот

Куда попал он наконец! Надеждам

Напрасным он не предавался… Казнь,

Мучительная казнь его ждала… Сомненье

Невыразимо горькое внезапно

Наполнило возвышенную душу

Филиппа; сердце в нем отяжелело,

И выступили слезы на глаза.

Молиться захотел он, возмутилось

В нем чувство справедливости… безмолвно

Израненные, скованные руки

Он поднял, показал их молча небу,

И без негодованья, с бесконечной

Печалью произнес он: где же правда?

И ропотом угрюмым отозвался

Филиппу низкий свод его тюрьмы…

Но долго бы пришлось еще терзаться

Филиппу, если б старый, честный сторож,

Достойный понимать его величье,

Однажды, после выхода судьи,

Не положил бы молча на пороге

Кинжала… Понял сторожа Филипп, -

И так же молча, медленным поклоном

Благодарил заботливого друга.

Но прежде чем себе нанес он рану

Смертельную, на каменной стене

Кинжалом стих латинской эпопеи

Он начертал: «Когда-нибудь восстанет

Из праха нашего желанный мститель!»

Последняя, напрасная надежда!

Филиппов сын погиб в земле чужой -

На службе короля чужого; внук

Филиппа заживо был кинут в море ,

И род его пресекся, Медичисы

Владели долго родиной Филиппа,

Охотно покорялись им потомки

Филипповых сограждан и друзей…

О наша матерь - вечная земля!

Ты поглощаешь так же равнодушно

И пот, и слезы, кровь детей твоих,

Пролитую за праведное дело,

Как утренние капельки росы!

И ты, живой, подвижный, звучный воздух,

Ты так же переносишь равнодушно

Последний вздох, последние молитвы,

Последние предсмертные проклятья,

Как песенку пастушки молодой…

А ты, неблагодарная толпа,

Ты забываешь так же беззаботно

Людей, погибших честно за тебя,

Как позабудут и твои потомки

Твои немые, тяжкие страданья,

Твои нетерпеливые волненья

И все победы громкие твои!

Блажен же тот, кому судьба смеется!

Блажен, кто счастлив, силен и не прав!!!

Дверь отворилась… и вошел Козьма…

Графиня Донато

Начало поэмы

I

Был светлый летний день, когда с охоты знойной

В свой замок, вдоль реки широкой и спокойной,

Графиня ехала. Сверкал зеленый луг

Заманчиво… но ей всё надоело вдруг -

Всё: резкий звук рогов в излучинах долины,

И сокола полет, и цапли жалкий стон,

Стальных бубенчиков нетерпеливый звон,

И лесом вековым покрытые вершины,

И солнца смелый блеск, и шелест ветерка…

Могучий серый конь походкой горделивой

Под нею выступал, подбрасывая гривой,

И умной головой помахивал слегка…

Графиня ехала, не поднимая взора, -

Под золотом парчи не шевельнется шпора,

Скатилась на седло усталая рука.

II

Читатель! мы теперь в Италии с тобой,

В то время славное, когда владыки Рима

Готовили венец творцу Ерусалима,

Венец, похищенный завистливой судьбой;

Когда, в виду дворцов высоких и надменных,

В виду озер и рек прозрачно голубых,

Под бесконечный плеск фонтанов отдаленных,

В садах таинственных, и темных, и немых,

Гуляли женщины веселыми роями

И тихо слушали, склонившись головами,

Рассказы о делах и чудесах былых…

Когда замолкли вдруг военные тревоги -

И мира древнего пленительные боги

Являлись радостно на вдохновенный зов

Влюбленных юношей и пламенных певцов.

III

Графиня ехала… Вдали, полузакрытый

Густою зеленью и солнечным лучом,

Как будто золотом расплавленным облитый,

Встает ее дворец. За ней на вороном

Тяжелом жеребце - покрытого плащом

Мужчину видим мы. Чета собак проворных

Теснится к лошади. Среди рабов покорных

Идет сокольничий, суровый и седой;

Но птицы резвые напрасно бьют крылами…

Красивый, стройный паж поспешными шагами

Бежит у стремени графини молодой.

Под шапкой бархатной, надвинутой на брови,

Его глаза блестят; колышутся слегка

На шее локоны; румянцем юной крови

На солнце весело горит его щека.

IV

Графиня ехала… А в замке под окном

Стоял ее супруг и, прислонясь лицом

К холодному стеклу, глядел на луг широкий.

И был то человек упорный и глубокий;

Слывя задумчивым, всё наблюдал кругом,

Не требуя любви, ни от кого совета

И помощи не ждал, чуждался лишних слов;

Но светлый взор его, исполненный привета,

Умел обманывать, умел ласкать врагов.

И был он окружен послушными слугами,

Друзей удерживал обильными дарами,

И гневного лица его не знал никто.

Донато не спешил и в мести… но зато

Во тьме его души созревшие решенья

Напрасно никогда не ждали исполненья…

Комната Стено

Стено (один)

Мне легче. Всё, что в моей груди Я горя и страдания носил, Я вылил в грудь чужую. Этот старец - Он меня понял. О, по крайней мере 535 Я буду знать, что есть под этим небом Одно живое существо, кому Я, может быть, могу себя доверить.

До этих пор мои страданья я Безмолвной ночи доверял. О, если б 540 Она могла пересказать всё то, Что здесь (кладя руку на грудь) лежит, как камень на могиле, Ей люди б не поверили. Нет, нет, Они б меня не поняли. Меня С душой обыкновенной люди, 545 Нет - не поймут. Я им высок. Когда Я молод был душой и верил В любовь, я знал одно создание, Которое мне было равно. О, Ее не позабыть мне никогда!

550 Душами были мы родные, И мы друг друга понимали. Двое Мы составляли мир - и он был чуден, Как всё, что на земле не человек.

В ее очах читал я ее душу, 555 В моих очах была моя душа...

Но дух ее для тела нежной девы Был слишком мочен и велик.

Он разорвал с презрением препону Его могучих сил. А я... проклятый, 560 Остался здесь. И с этих пор напрасно Я душу сильную, великую искал.

Всё это так ничтожно перед нею.

С своими мелкими страстями люди Мне опротивели. _Мой_ мир мне опустел, 565 А этот мир мне тесен был. Во мне Восстало гордое желанье, чтобы Никто моих страданий не узнал, И я вступил в борьбу с своей судьбою, И если я паду - тогда узнают люди, 570 Что значит воля _человека_. Низко Поставили они названье это, И я хочу его возвысить - несмотря На то, что люди этого не стоят.

Молчание

(Подходит к окну.) На небе буря. Ветер гонит тучи 575 Своими черными крылами. Вот порой Взрывает молнья небо. Море ходит Высокими пенистыми волнами.

Как будто негодуя, что нельзя На землю ему ринуться. О, чудно!

580 Как я люблю, когда природа гневно, Могучая, все силы соберет И разразится бурей. Что-то есть Родное мне в мученьях диких неба, И молньей загорится вдохновенье 585 В святилище души, и мое сердце Как будто вырваться готово из груди...

О, я люблю - люблю я разрушенье!

(Входит Маттео.)

Синьор!.. Молчит. Опять! Какой-то странник Вас хочет видеть.

Что людям до меня 590 А мне до них? Кто он?

Он умоляет Вас тем, кто спас вас некогда.

А, это Джакоппо! Ну... введи его.

(Ух<оит> Маттео, вх<одит> Джакоппо.)

Джакоппо, Тебя не ждал я.

Джакоппо

Право, синьор?

Что за вопрос, рыбак?

Джакоппо

Да, я рыбак.

595 И слава богу! Я не так, как вы, Не знаю то, что хорошо и худо, Между людьми. И я свободен, синьор, Мне весело на божий мир смотреть И на людей. Мне жить привольно, 600 Но у меня сестра.

А! Джулиа!

Джакоппо

Лучше Клянусь святым Геннуарием {*} - лучше б было, {* Святой, покровительствующий рыбакам.

(Примечание в первопечатном тексте.)} Когда б не знали ее имя вы!

Да, синьор. И с таким презреньем - гордо Вы не смотрите на меня. Я чист 605 Пред богом и людьми и смело Ваш встречу взор. Покоен я.

Послушай...

Ну - продолжай.

Джакоппо

Вы, может быть, забыли, Что я вас некогда принес в свой дом Без жизни и холодного. Я бога 610 Благодарил за то, что он позволил Мне сделать доброе. И, синьор, вы Мне показались добрым. До тех пор Не знали горя мы. Моя Джулиетта Была резва и весела. Однажды 615 Я на глазах ее застал слезу И грусть на молодом челе. И я Узнал, что она любит. Вы... _вы_, Стено, Ей отвечали, что она жалка Вам... синьор. Я поклялся богом, 620 Что я узнаю всё от вас. Я здесь И жду ответа.

Слушай. Хладнокровно Тебе внимал я. И мне жалко стало Тебя. Я понимаю. Но клянуся, Что Джулиа невинна. Я не в силах 625 Ее любить... Джакоппо, не понять Тебе меня, но я любви не знаю.

Джакоппо

Я верю вам. Но моя Джулиа...

О, сколько бед вы причинили, Стено!

Ее это убьет. И предо мной 630 Она завянет. Боже! Боже - ты Послал на нас годину испытанья, Но я клянусь вам, если моя Джулиа...

Если ее не станет - о тогда Не нужно будет мне знать, кто виновен.

635 Тогда пусть судит бог меня.

Джакоппо...

Он мне жалок. На него Смотрел я, как на идеал того, Чем человек был некогда. И я Вложил ему огонь мученья в грудь 640 И стал меж ним и счастьем. Стено, Да, тебе тяжко будет умирать. . .

. . . . . . . . . . . . . . . . .

(Громко и повелительно.) Маттео!

(Вх<одит> Маттео.)

Стено (глухо и порывисто)

А!.. останься здесь!..

Останься здесь, Маттео... Страшно мне 645 Быть одному... и тайный ужас грудь Теснит и жмет... Мне сердце говорит, Что что-то грозное ко мне подходит...

Ко мне идет... мой демон...

Синьор, синьор, Мне жутко...

Стено (всё диче и диче)

Свечка гаснет

Близок он. На меня веет, 650 Маттео... чем-то неземным...

О... замолчи! Неслышными шагами Подходит он, и горе мне!.. Но, Стено, Тебе ль, как робкой деве... О, мне стыдно - Пусть моя кровь в груди оледенеет 655 И высохнут глаза при встрече с тем, Кому нет имени... Но я... вот он!

Мадонна... помоги!

(Надает в обморок.)

В вышине слышен звук, как будто лопнула струна. Во мраке постепенно образуется белая окровавленная фигура

Стено... Стено... Стено...

Стено (оперся на стол)

Молчание

О, именем того, 660 Кто власть имеет над тобою, - всем, Что тебя выше, заклинаю я Тебя - кто ты?

Молчание

Моим познанием...

Моим мученьем заклинаю я Тебя - кто ты?

Твой демон.

Ты... Мой демон, 665 И эта кровь...

Я взял Чистейшую кровь твоей груди.

Стено (шёпотом)

В тебе я видел дивный ум, Кипящий силой, полный дум.

И я сказал: ему не быть великим.

670 Моим губительным дыханьем Я его душу оскверню.

Он будет мой, иль я его... С тобой Мне труден был упорный бой, Но я исполнил предсказанье...

675 Я твой владыка!

Ты... владыка Стено!

И это ты мне говоришь! Проклятье!

Я ведаю - есть тайна, пред которой Ты бледный раб.

Но в мире силы нет, перед которой 680 Я бы колена преклонил. И даже, Когда в моей груди раздавят сердце, Которое страдает так, - я буду Стено.

Всё исчезает.

О, мне дурно! Он исчез, Но знаю я, что здесь он. Не хочу 685 Минуты я унизиться до скорби; Но тяжело мне вечно быть под ним.

Мучение! и этак жить! нет, лучше, О, лучше умереть! мне слишком тяжко!

(После минуты молчания.) Но, Стено... ты подумай... что избрать - 690 Ничтожество или страдание?

Русь он понимает...

В.Г. Белинский

Тургенев прожил в литературе большую жизнь, был знаком со всеми русскими писателями, кроме Чехова, с многими европейскими.

Детство будущего писателя

По рождению Иван Сергеевич Тургенев принадлежал к старинному и богатому дворянскому роду. Предки Тургенева упоминались в летописях времен Ивана Грозного. К началу XIX века род Тургеневых обеднел, и молодой поручик кавалергардского полка Сергей Николаевич Тургенев решил поправить свое состояние женитьбой на одной из богатейших помещиц Орловской губернии – Варваре Петровне Лутовиновой. Невеста была на 6 лет старше жениха, не отличалась красотой, но была очень умна, хорошо образована, обладала тонким вкусом и сильным характером. Возможно, эти качества, наряду с богатством, повлияли на решение молодого офицера.

Первые годы после женитьбы Тургеневы провели в Орле. Здесь у них родился первенец Николай, а через два года, 9 ноября (28 октября) 1818 года, – второй сын, Иван. Детство будущего писателя прошло в поместье матери – Спасском-Лутовинове близ города Мценска Орловской губернии.

Иван был любимым сыном Варвары Петровны, но это была тяжелая, ревнивая, эгоистичная любовь. Мать требовала от всех окружающих, в особенности от сына Ивана, безграничного обожания, отказа ради любви к ней от всяких других интересов. До конца ее жизни в кротком и нежном сердце Тургенева боролись два чувства: любовь к матери и стремление освободиться от ее тиранической опеки. Отец его, занятый только собою, ни во что не вмешивался. Хозяйничала Варвара Петровна, неограниченно проявляя свой деспотический характер. Бессмысленная жестокость странно сочеталась с любовью к красоте. Она очень любила природу: роскошный лутовиновский парк не имел равных в округе. В поместье был домашний театр, богатая библиотека.

Образование

Стремясь дать детям наилучшее образование, Тургеневы не жалели ни денег, ни собственных усилий. Уже в раннем детстве будущий писатель хорошо говорил и писал по-французски, по-немецки, по- английски. Особое внимание в семье обращали на знание русского языка.

В 1827 году родители переехали в Москву, чтобы продолжить образование детей. Сначала Иван Сергеевич учился в частных пансионах, затем под руководством приглашенных в дом учителей готовился к поступлению в университет. В пятнадцать лет Тургенев успешно сдал вступительные экзамены в Московский университет, а по окончании первого курса переехал в Петербург. К этому времени относятся его первые литературные опыты: драматическая поэмы «Стено» и несколько произведений в романтическом духе.

Тургенев много времени отдает изучению философии, древних языков, истории, литературы – немецкой, французской, английской, итальянской. Увлекается также музыкой, живописью, театром. По окончании Петербургского университета Тургенев поступил в Берлинский, объездил Италию, знакомясь с сокровищами искусства, пешком прошел Швейцарию... Он был эрудитом в самом высоком смысле этого слова.

По окончании Берлинского университета Тургенев вернулся на родину и весной 1842 года держал в Петербурге магистерские экзамены, но все оказалось напрасным: власти не разрешили восстановить кафедру философии, закрытую после восстания декабристов. Мечты об ученой карьере рушились.

Служба

В июне 1843 года Тургенев поступил на службу в Министерство внутренних дел. Начальником Тургенева по службе был Владимир Иванович Даль – известный писатель и крупнейший знаток русского языка. Однако служебная деятельность не увлекала Тургенева – через полтора года Тургенев выходит в отставку.

Первые произведения

В 1843 году вышло в свет отдельным изданием первое значительное произведение И.С. Тургенева – поэма «Параша». Тургенев назвал ее романом в стихах. В том же году произошла встреча писателя с талантливой певицей Полиной Виардо, ставшей его самым близким другом на всю жизнь.

Мать Тургенева, недовольная тем, что сын избрал недостойную дворянина, по ее мнению, писательскую деятельность и увлекся «проклятой цыганкой», как она называла Полину Виардо, перестает высылать ему деньги. Однако, желая удержать уходившего из-под ее влияния сына, она добилась обратного: Тургенев еще более отдалился от матери и стал профессиональным писателем, живущим за счет своего литературного заработка.

Записки охотника

В течение 1847–1851 гг. Тургенев написал серию очерков, составивших записки охотника. Тургенев – первый из русских писателей – показал живые души простых русских крестьян. Каждый рассказ Тургенева – это утверждение того, что мужик – человек, достойный уважения.

По распоряжению Николая I цензор, пропустивший отдельное издание «Записок охотника», был отстранен от должности. Тургенев был посажен под арест в полицейскую часть. Сидя под арестом, он пишет рассказ «Муму». Изображая старую барыню, писатель придает ей черты своей матери, а в основу рассказа ложится действительный случай из ее жизни. По своей антикрепостнической направленности «Муму» является прямым продолжением «Записок охотника».

Тургенев ищет пути, ведущие к преобразованию общественного устройства России. Воля и ум, праведность и доброта, открытые им в русском крестьянине, уже кажутся писателю недостаточными для этой цели. Тургенев обращается к людям из образованного класса. Крестьянство отходит на периферию его творчества.

Домашнее задание

Подготовка сообщений по «Запискам охотника» (2–3 рассказа), романам «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Дым» (по выбору).

Литература

Владимир Коровин. Иван Сергеевич Тургенев. // Энциклопедии для детей «Аванта+». Том 9. Русская литература. Часть первая. М., 1999

Н.И. Якушин. И.С. Тургенев в жизни и творчестве. М.: Русское слово, 1998

Л.М. Лотман. И.С. Тургенев. История русской литературы. Том третий. Ленинград: Наука, 1982. С. 120 – 160

И ван Тургенев был одним из самых значимых русских писателей XIX века. Созданная им художественная система изменила поэтику романа как в России, так и за рубежом. Его произведения восхваляли и жестко критиковали, а Тургенев всю жизнь искал в них путь, который привел бы Россию к благополучию и процветанию.

«Поэт, талант, аристократ, красавец»

Семья Ивана Тургенева происходила из старинного рода тульских дворян. Его отец, Сергей Тургенев, служил в кавалергардском полку и вел весьма расточительный образ жизни. Для поправки финансового положения он вынужден был жениться на немолодой (по меркам того времени), но очень состоятельной помещице Варваре Лутовиновой. Брак стал для них обоих несчастливым, их отношения не складывались. Их второй сын, Иван, родился спустя два года после свадьбы, в 1818 году, в Орле. Мать записала в своем дневнике: «…в понедельник родился сын Иван, ростом 12 вершков [примерно 53 сантиметра]» . Всего детей в семье Тургеневых было трое: Николай, Иван и Сергей.

До девяти лет Тургенев жил в имении Спасское-Лутовиново в Орловской области. У его матери был непростой и противоречивый характер: ее искренняя и сердечная забота о детях сочеталась с суровым деспотизмом, Варвара Тургенева нередко била сыновей. Однако она приглашала к детям лучших французских и немецких гувернеров, говорила с сыновьями исключительно по-французски, но при этом оставалась поклонницей русской литературы и читала Николая Карамзина , Василия Жуковского, Александра Пушкина и Николая Гоголя .

В 1827 году Тургеневы переехали в Москву, чтобы дети смогли получить лучшее образование. Спустя три года Сергей Тургенев ушел из семьи.

Когда Ивану Тургеневу было 15 лет, он поступил на словесный факультет Московского университета . Тогда же будущий писатель впервые влюбился в княжну Екатерину Шаховскую. Шаховская обменивалась с ним письмами, но ответила взаимностью отцу Тургенева и тем самым разбила его сердце. Позже эта история стала основой повести Тургенева «Первая любовь».

Через год Сергей Тургенев скончался, и Варвара с детьми переехала в Петербург, где Тургенев поступил в Петербургский университет на философский факультет. Тогда он серьезно увлекся лирикой и написал первое произведение - драматическую поэму «Стенo». Тургенев отзывался о ней так: «Совершенно нелепое произведение, в котором с бешеною неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому Манфреду» . Всего за годы учебы Тургенев написал около сотни стихотворений и несколько поэм. Некоторые его стихи опубликовал журнал «Современник» .

После учебы 20-летний Тургенев отправился в Европу, чтобы продолжить образование. Он изучал античных классиков, римскую и греческую литературу, путешествовал по Франции, Голландии, Италии. Европейский уклад жизни поразил Тургенева: он пришел к выводу, что Россия должна избавиться от некультурности, лени, невежества, следуя за западными странами.

Неизвестный художник. Иван Тургенев в возрасте 12 лет. 1830. Государственный литературный музей

Эжен Луи Лами. Портрет Ивана Тургенева. 1844. Государственный литературный музей

Кирилл Горбунков. Иван Тургенев в молодости. 1838. Государственный литературный музей

В 1840-х годах Тургенев вернулся на родину, получил степень магистра греческой и латинской филологии в Петербургском университете, даже написал диссертацию - однако защищать ее не стал. Интерес к научной деятельности вытеснило желание писать. Именно в это время Тургенев познакомился с Николаем Гоголем, Сергеем Аксаковым, Алексеем Хомяковым, Федором Достоевским , Афанасием Фетом и многими другими литераторами.

«На днях возвратился из Парижа поэт Тургенев. Что за человек! Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, - я не знаю, в чем природа отказала ему?»

Федор Достоевский, из письма к брату

Когда Тургенев вернулся в Спасское-Лутовиново, у него случился роман с крестьянкой Авдотьей Ивановой, который закончился беременностью девушки. Тургенев хотел жениться, но его мать со скандалом выслала Авдотью в Москву, где та родила дочь Пелагею. Родители Авдотьи Ивановой поспешно выдали ее замуж, а Пелагею Тургенев признал только через несколько лет.

В 1843 году под инициалами Т. Л. (Тургенез-Лутовинов) вышла поэма Тургенева «Параша». Ее очень высоко оценил Виссарион Белинский, и с этого момента их знакомство переросло в крепкую дружбу - Тургенев даже стал крестным сына критика.

«Этот человек необыкновенно умный... Отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры».

Виссарион Белинский

В том же году Тургенев познакомился с Полиной Виардо. Об истинном характере их отношений до сих пор спорят исследователи творчества Тургенева. Они познакомились в Санкт-Петербурге, когда певица приехала в город с гастролями. Тургенев часто путешествовал вместе с Полиной и ее мужем, искусствоведом Луи Виардо, по Европе, гостил в их парижском доме. В семье Виардо воспитывалась его внебрачная дочь Пелагея.

Беллетрист и драматург

В конце 1840-х годов Тургенев много писал для театра. Его пьесы «Нахлебник», «Холостяк», «Месяц в деревне» и «Провинциалка» были весьма популярны у публики и тепло принимались критиками.

В 1847 году в журнале «Современник» вышел рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч», созданный под впечатлением от охотничьих путешествий писателя. Немного позже там же были опубликованы рассказы из сборника «Записки охотника» . Сам сборник вышел в свет в 1852 году. Тургенев называл его своей «Аннибаловой клятвой» - обещанием бороться до конца с врагом, которого он ненавидел с детства - с крепостным правом.

«Записки охотника» отмечены такой мощью таланта, которая благотворно действует на меня; понимание природы часто представляется вам как откровение».

Федор Тютчев

Это было одно из первых произведений, открыто говоривших о бедах и вреде крепостничества. Цензора, допустившего «Записки охотника» к печати, по личному распоряжению Николая I уволили со службы с лишением пенсии, а сам сборник запретили переиздавать. Цензоры объяснили это тем, что Тургенев хоть и поэтизировал крепостных, преступно преувеличил их страдания от помещичьего гнета.

В 1856 году в печать вышел первый крупный роман писателя - «Рудин», написанный всего за семь недель. Имя героя романа стало нарицательным для людей, у которых слово не согласуется с делом. Спустя три года Тургенев опубликовал роман «Дворянское гнездо» , который оказался невероятно популярен в России: каждый образованный человек считал своим долгом его прочитать.

«Знание русской жизни, и притом знание не книжное, а опытное, вынесенное из действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления, оказывается во всех произведениях Тургенева…»

Дмитрий Писарев

С 1860 по 1861 год в «Русском вестнике» публиковались отрывки романа «Отцы и дети» . Роман был написан на «злобу дня» и исследовал общественные настроения того времени - в основном взгляды нигилистически настроенной молодежи. Русский философ и публицист Николай Страхов писал о нем: «В «Отцах и детях» он показал явственнее, чем во всех других случаях, что поэзия, оставаясь поэзиею... может деятельно служить обществу...»

Роман был отлично принят критиками, впрочем, не получив поддержки либералов. В это время осложнились отношения Тургенева со многими друзьями. Например, с Александром Герценом : Тургенев сотрудничал с его газетой «Колокол». Герцен видел будущее России в крестьянском социализме, считая, что буржуазная Европа изжила себя, а Тургенев отстаивал идею об усилении культурных связей России и Запада.

Острая критика обрушилась на Тургенева после выхода его романа «Дым». Это был роман-памфлет, который одинаково остро высмеивал и консервативную российскую аристократию, и революционно настроенных либералов. По словам автора, его ругали все: «и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку - особенно сбоку».

От «Дыма» к «Стихам в прозе»

Алексей Никитин. Портрет Ивана Тургенева. 1859. Государственный литературный музей

Осип Браз. Портрет Марии Савиной. 1900. Государственный литературный музей

Тимофей Нефф. Портрет Полины Виардо. 1842. Государственный литературный музей

После 1871 года Тургенев жил в Париже, изредка возвращаясь в Россию. Он активно участвовал в культурной жизни Западной Европы, пропагандировал русскую литературу за рубежом. Тургенев общался и переписывался с Чарльзом Диккенсом, Жорж Санд, Виктором Гюго, Проспером Мериме, Ги де Мопассаном, Гюставом Флобером.

Во второй половине 1870-х годов Тургенев опубликовал свой самый масштабный роман «Новь», в котором резко сатирически и критически изобразил членов революционного движения 1870-х годов.

«Оба романа [«Дым» и «Новь»] только выявили его все возрастающее отчуждение от России, первый своей бессильной горечью, второй - недостаточной информированностью и отсутствием всякого чувства реальности в изображении могучего движения семидесятых годов».

Дмитрий Святополк-Мирский

Этот роман, как и «Дым», не был принят коллегами Тургенева. Например, Михаил Салтыков-Щедрин писал, что «Новь» была услугой самодержавию. При этом популярность ранних повестей и романов Тургенева не уменьшилась.

Последние годы жизни писателя стали его триумфом как в России, так и за рубежом. Тогда появился цикл лирических миниатюр «Стихотворения в прозе» . Книгу открывало стихотворение в прозе «Деревня», а завершал ее «Русский язык» - знаменитый гимн о вере в великое предназначение своей страны: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Этот сборник стал прощанием Тургенева с жизнью и искусством.

В это же время Тургенев встретил свою последнюю любовь - актрису Александринского театра Марию Савину. Ей было 25 лет, когда она сыграла роль Верочки в пьесе Тургенева «Месяц в деревне». Увидев ее на сцене, Тургенев был поражен и открыто признался девушке в чувствах. Мария считала Тургенева скорее другом и наставником, и их брак так и не состоялся.

В последние годы Тургенев тяжело болел. Парижские врачи ставили ему диагноз грудная жаба и межреберная невралгия. Скончался Тургенев 3 сентября 1883 года в Буживале под Парижем, где прошли пышные прощания. Похоронили писателя в Петербурге на Волковском кладбище. Смерть писателя стала потрясением для его поклонников - и процессия из людей, пришедших проститься с Тургеневым, протянулась на несколько километров.

ТУРГЕНЕВ Иван Сергеевич родился - писатель.

Мать его, Варвара Петровна Лутовинова, происходила из старинной дворян­ской семьи. В детстве она испытывала оскорбления и унижения со стороны дикого и необузданного отчима. Это оже­сточило ее, и она не только не стала более чуткой к людским страданиям, но в те­чение всей жизни вымещала свои обиды на других. Когда - ей исполнилось тридцать лет, скончался ее дядя - богатый помещик-крепостник Иван Иванович Лyтовинов, который оставил ей все свое наследство, в том числе село Спасское с прилегаю­щими к нему «колониями». Варвара Пет­ровна стала самой богатой помещицей в Орловской губернии- обладательницей 5 тыс. крепостных крестьян и 100 тысяч десятин земли. Вскоре она вышла замуж за красивого и молодого гвардейского офицера Сергея Николаевича Тургенева, который был моложе ее на 10 лет и женился по расчету.

Детство и все лучшие годы жиз­ни будущий писатель провел в Спасском. Еще мальчиком он подружился с дворо­вым человеком Луниным (об этом смотрите очерк «Пунин и Бабурин»), первым своим учителем. Под влиянием Пунина, кото­рый прекрасно знал русскую литературу, любил и умел читать стихи, в мальчике проснулся поэт.

В 1827 Тургеневы пере­ехали в Москву, поселившись во вновь при­обретенном доме на Самотеке. Иван Сергеевич провел полтора года в пансионе Вейденгаммера, затем вместе со своим братом Николаем учился в пансионе Армянского института (позднее Лазаревский институт восточных язы­ков) и, наконец, в пансионе Краузе.

В 1833 Иван Сергеевич поступает на словесное отделение Московского университета

Но осенью 1834, в свя­зи с переездом семьи в Петербург, зачис­ляется студентом Петербургского университета (по филологическому отделению философ­ского факультета). Тургенев проявляет большой инте­рес к наукам и искусствам, изучает ино­странные языки. Это было время роман­тических привязанностей и увлечений; молодежь зачитывалась Шиллером, вела постоянные споры о красоте, добре, истине.

В 1837 на утреннем концерте в зале Энгельгардта впервые видит Пушкина .

Окончив Петербургский университет и полу­чив степень кандидата, Тургенев в мае 1838 выехал в Германию для поступления в Берлинский университет. В Берлине в 30-х гг. находились видные русские обществен­ные деятели: Н. В. Станкевич , Т. Н. Грановский, М. А. Бакунин. Студенты изу­чали Гегеля, слушали лекции гегель­янца Вердера, друга Станкевича.

В 1839 Иван Сергеевич приехал в Петербург, ему довелось познакомиться с Лермонтовым на вечере у княгини Шаховской. Вскоре он снова покидает Россию, едет в Италию и поселяется в Риме. Здесь он сближается со Станкевичем и начинает дружить с М. А. Бакуниным.

Тургенев увлекается искус­ством Италии, посещает Колизей, римские катакомбы, любуется пейзажами Лациума и произведениями Рафаэля. Оставив Италию, он путешествует по Швейцарии и Германии.

В 1841 закончив Берлинский университет, Иван Сергеевич едет в родное Спасское, где проводит весну и лето; осенью он гостит в имении Бакуниных - Премухине. Весной 1842 Тургенев сдает экзамены в Пе­тербургском университете на степень магистра философии и в этом звании снова отправ­ляется за границу. К концу года он воз­вращается в Россию, знакомится с Бе­линским , на суд которого вскоре посту­пает первая реалистическая поэма Тургенева - «Параша» .

40-е гг. были очень насыщен­ными в духовной жизни писателя; наименьший след оставила служба в канцелярии ми­нистерства внутренних дел (1843-45).

1 ноября 1843 произошло знаменательное событие в жизни писателя - он познакомился с известной певицей Полиной Виардо, приехавшей в Петербург на гастроли в составе итальянской оперы. Это знакомство длилось около сорока лет и заложило отпечаток на многие произве­дения Тургенева.

В русской литературе 40-х гг. сформи­ровалась и приобретала большое влияние «натуральная школа», идейными вдохнови­телями которой были Гоголь и Белинский. Дань «натуральной» школе с ее вполне демократической тематикой отдали такие писатели, как Некрасов, Гончаров , До­стоевский , Салтыков-Щедрин .

Тургенев в это время очень часто встречается с Белинским, сближается с Некрасовым, Достоевским, пробует свои силы в духе «натуральной школы». В эти годы уже выходят в свет стихотворения, критиче­ские статьи и некоторые повести писателя.

В 1846 в «Петербургском сборнике» Не­красова была напечатана повесть Тургенева «Три портрета» и его поэма «Помещик», которую Белинский считал характерным произве­дением «натуральной школы» и назвал стихотворным физиологическим очерком.

В 1847 в «Современнике» печатается пер­вый рассказ из будущих «Записок охотника» - «Хорь и Калиныч» , положивший начало всему циклу. Наиболее острые в социальном отношении очерки «Записок охотника»

(«Контора» ,

«Бурмистр» ,

«Малиновая вода» ) были созданы летом 1847, когда Тургенев провел лето в Зальцбрунне вместе с Белинским, писавшим тогда свое знаменитое «Письмо к Гоголю».

В 1848 Иван Сергеевич был очевидцем революционных событий в Париже, которые произвели на него сильное впечатление. Здесь же он сбли­зился с Герценом , а осенью совершил путешествие по Франции.

В 1850 по возвращении в Россию, он сближается с семьей С. Т. Аксакова , вместе с актером М. С. Щепкиным навещает в Москве Гоголя, интересуется вопросами драматургии и осуществляет постановку в Пе­тербурге первых своих комедий. В эти же годы появляется в «Современнике» рассказ Тургенева. «Три встречи».

В июле 1856 Иван Сергеевич уезжает за границу и живет там почти постоянно, лишь иногда летом посещая Петербург и Спасское. Он видится в Лон­доне с Герценом и посылает ему свои материалы для печатания; знакомится в Англии с Теккереем и Маколеем, а в Риме - с художником А. Ивановым.

До 1860 Тургенев печатается в «Современнике» («Рудин», «Дворянское гнездо») и ста­новится всемирно известным писателем. Его заслуги признаны русским обществом.

В 1859 он избирается действительным членом Общества любителей россий­ской словесности, а также членом коми­тета Литературного фонда. Порвав с демократическим журналом «Современник» (1860), Тургенев начинает печатать свои произ­ведения в либеральных журналах- «Русском вестнике», «Библиотеке для чтения», «Эпохе». Переписка с редакцией «Коло­кола», встречи с Герценом в Лондоне, материальная помощь осужденному пра­вительством Бакунину - все это не мог­ло пройти для писателя бесследно.

В 1863 его вызывают из-за границы в сенат по «делу 32-х», однако Иван Сергеевич, вместо того чтобы ехать, посылает в Петербург свои письменные показания по этому делу и пишет письмо Александру II, в котором уверяет царя в своей политической благонадежности. По этому поводу в «Колоколе» появляется заметка Герцена, резко осуждающая вер­ноподданническое письмо Тургенева. Не удовлет­ворившись письменными показаниями Тургенева, сенат добивается в январе 1864 его личной явки. После объяснений сенат снимает с Тургенева обвинение по «делу 32-х» и разре­шает ему выезд за границу. С этого вре­мени писатель больше живет за границей (Баден-Баден, Париж), изредка приезжая в Россию.

В 60-70-х гг. связи с различными об­щественными деятелями и публицистами, с видными представителями литературы и искусства расширяются: так, в связи с выходом в свет романа «Дым» Иван Сергеевич знако­мится с Д. И. Писаревым и вступает с ним в переписку.

В 1872 в Париже встречается с бежавшим из царской ссылки П. Л. Лавровым, работы которого изучает для написания своего романа «Новь» . В Петербурге писатель часто видится с народником Германом Лопатиным, судь­ба которого очень интересовала писа­теля. В эти же годы начинается сближе­ние его с крупнейшими французскими писателями: Г. Флобером, Э. Золя, А. Доде, Э. Гонкуром, в кружке которых русский писатель по праву считался метром. За границей Тургенев неустанно пропа­гандирует идеи русской литературы. Ког­да в Париже его посещают русские писа­тели Салтыков-Щедрин, Гл. Успенский , А. Ф. Писемский , писатель вместе с ними и с П. Виардо организует ряд литератур­ных выступлений в пользу русской чи­тальни Парижа. Салтыкова-Щедрина он знакомит с Золя и Флобером.

В 1877 не без уча­стия Тургенева в Париже организуется Общество вспомоществования русским художникам, в состав которого вошли М. Антокольский, Боголюбов, сам Иван Сергеевич и другие. Колоссальная деятельность Тургенева в области литературы, науки и искусства была по праву оценена во Франции и в Англии.

В 1878 он избирается вице-президентом Международного литературного конгресса в Париже.

В 1879 Оксфорд­ский университет присваивает ему степень док­тора обычного права. Не менее актив­ную общественную и культурно-просветительскую деятельность развивает Тургенев в по­следние годы своей жизни в России. Он часто выступает перед московскими студентами, в Петербурге в пользу Ли­тературного фонда читает вместе с зна­менитой артисткой М. Г. Савиной сцены из своей комедии «Провинциалка», нако­нец, встречается с кружком молодых писа­телей-народников (Наумов, Г. Успен­ский, Златовратский и другими.).

7 июня 1880 Иван Сергеевич Тургенев на заседании Общества любителей российской словесности произносит свою великолепную «Речь о Пушкине» .

Лето 1881 было последним, которое Тургенев провел в своем родном Спасском-Лутовинове. Его навещали здесь друзья: Я. По­лонский , Д. Григорович , М. Савина, Л. Толстой, Е. Гаршин (брат писателя Всеволода Гаршина). Осенью Тургенев Иван Сергеевич уехал за границу, где и скончался.

Творчество Тургенева можно разделить на шесть периодов:

1) с 1834 по 1848,

2) с 1848 по 1859,

3) с 1859 по 1862,

4) с 1862 по 1869,

5) с 1869 по 1877,

6) с 1877 по 1883.

С 1834-48 - первый период творчества писателя характеризуется постепенным переходом от романтизма к реализму, пре­одолением подражательности и выработ­кой собственной художественной манеры. К этому периоду относятся стихотворения:

«Вечер» ,

«К Венере Медицейской» ,

«Русский» ,

«Я всходил на холм зеленый» ,

«Дай мне руку» и другие,

«Стено» (1834, опубл. в 1913),

«Параша» (1843),

«Поп» (1844, опубл. в 1917),

«Разговор» (1845),

«По­мещик» (1845, 1846),

а также повести и рассказы:

«Андрей Колосов» (1844),

«Три портрета» (1846),

«Бреттер» (1847),

«Петушков» (1848) и другие.

Романтическая лирика Ивана Сергеевича (ряд стихотворений, опубли­кованных в конце 30-х гг. в «Современ­нике» П. А. Плетнева) и романтические поэмы не отличались оригинальностью и не имели большого значения для раз­вития творчества писателя.

В своей пер­вой, подражательной «драматической поэ­ме» «Стено» Тургенев отдал дань модному в 30-е гг. увлечению романтизмом. Со­временная критика отметила подража­тельность, слабость поэмы «Стено». П. А. Плетнев писал о том, что в поэме «все преувеличено, неверно, незрело... И если есть что-нибудь порядочное, то разве некоторые частности...».

В роман­тической манере, в форме диалога между стариком-пустынником и молодым чело­веком написана поэма Тургенева «Разговор». Она уже затрагивала проблему, которой посвящены и первые романы писателя,- пробле­му рефлексии и простоты, разочарован­ности и беспомощности молодого поколе­ния перед жизнью. Поэмой «Разговор» Тургенев говорил русскому обществу: если у прежнего поколения была какая-то вера в жизнь, в земные радости, в перс­пективы, в торжество труда и правды на земле, то молодое поколение пасует перед жизнью, склоняется перед неправдой и ко­рыстью, царствующими в мире, чувствует себя преждевременно состарившимся. Эту главную мысль поэмы прекрасно понял Белинский, который к этому времени, уже сблизился с Тургеневым и ценил его как умно­го, проницательного художника слова.

Поэма «Поп» явно перекликается с лер­монтовской поэмой «Сашка», а повести «Бреттер» и «Три портрета» напоминают лермонтовское повествование о дуэлянтах. Пушкинско-лермонтовская традиция чувствуется и в поэме «Параша» - произведении реалистического плана. Эпиграф поэмы взят из лермонтовской «Думы». Строфика «Параши» почти совпадает со строфикой «Сказки для детей». Однако образы поэмы «Параша», основные сю­жетные ситуации и конфликты, непринужденная манера повествования, боль­шое число лирических отступлений, уме­лое использование разговорной лекси­ки - все это свидетельствует о влиянии Пушкина. В статье о поэме «Параша» Белинский писал: «Вся поэма проникнута таким строгим единством мысли, тона, коло­рита, так выдержана, что обличает в авторе не только творческий талант, но и зрелость и силу таланта, умеющего владеть своим предметом». (Полн. собр. соч., т. VII, М., 1955, с. 79).

В 40-х гг. когда в русской литературе уже сформировалась во главе с Гоголем и Белинским «натуральная школа», сделавшая главным героем своих произведений обыкновенного человека и подвергнувшая резкому сатирическому разоблачению представителей высшего дворянства и чиновничества, Тургенев пишет поэму «Помещик» (1845, опубликована в 1846) и повесть «Петушков» (1848), в которых дает яркие портретные зарисовки про­винциального и столичного дворянства, по-гоголевски высмеивает «любезных ма­менек в чепчиках огромных», болтливых, как «трещотки», провинциальных девиц, а также тупых и ограниченных самоду­ров, бесцеремонно распекающих своих подчиненных. Эти произведения близки к жанру физиологического очерка.

Раз­вивая лучшие традиции классиков 1-й половины XIX века -Иван Сергеевич в то же время совершенство­вал свое художественное мастерство и примерно в середине 40-х гг. нашел свою тему и стал вырабатывать собственную манеру повествования. Пи­сателя стали волновать проблемы, кото­рыми жила вся прогрессивная Россия 40-х гг.

Во-первых, проблема жизни русского крестьянства, во-вторых, проб­лема положительного героя эпохи в среде русской дворянской интеллигенции. Раз­решение первой проблемы привело к созданию такого значительного произ­ведения, как «Записки охотника».

Вторая проблема определила в творчестве Турге­нева так называемую «рудинскую линию» и послужила благодатным материалом для его будущих романов - «Рудин» и «Дво­рянское гнездо», которые явились верши­нами второго периода творчества Тургенева И.С.

Период с1848-59. В первом номере журнала «Современник» за 1847 был напечатан очерк Толстого «Хорь и Калиныч» , который получил высокую оценку Белинского. Критик указывал, что в очерке ярко нарисованы типы рус­ских крестьян, что Тургенев «зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто не заходил». Успех очерка «Хорь и Калиныч» окрылил Тургенева. Вскоре в «Совре­меннике» появился ряд других очерков, в которых автор с большим мастерством раскрыл различные стороны провинци­ального быта, познакомил читателей с жизнью людей различных состояний и званий.

Всего в «Современнике» за 1847-51 был напечатан 21 очерк. Приба­вив к ним очерк «Два помещика» и разде­лив весь цикл на две части (по 11 очерков в каждом), Тургенев выпустил в 1852 отдельное издание «Записок охотника».

В 1860 в 1-м томе Сочинений, изданных Н.А. Основ­ским, «Записки охотника» пополнились еще двумя очерками: «О соловьях» и «Поездка в Полесье» . В последующих изданиях сочинений (1865 и 1869) Тургенев исключил эти два очерка из «За­писок охотника».

В 1872 он напечатал в № 11 «Вестника Европы» - «Конец Чертопханова», «Стучит!» и в сборнике «Складчи­на» - «Живые мощи» . Эти три очерка были включены Тургеневым в отдельное издание «Запи­сок охотника» 1880, ставшее канониче­ским и включающее в себя 25 очерков.

«Записки охотника» - одно из крупней­ших произведений русской литературы XIX века, которое по достоинству может быть названо художественной летописью русской народной жизни. Основная тема их - взаимоотношения крестьян и помещиков при крепостном праве. Иван Сергеевич сосре­доточил основное внимание в них на темах вопиющей социальной несправедливости в отношениях помещиков к крестьянам и поруганного человеческого достоинства русского мужика. Нетрудно заметить, что с наибольшей социальной остротой эти темы раскрываются в очерках, кото­рые были написаны до 1848, то есть до смер­ти Белинского. К ним относятся такие очерки, как «Ермолай и мельничиха» ,

Однодворец Овсяников» ,

«Бурмистр» ,

«Контора» ,

«Малиновая вода» и другие.

Большинство из них создавались в 1847, в пору наибольшего идейного сближения писателя с Белинским. В своих воспоминаниях Тургенев так определяет главную идею «Записок охотника»: «Я не мог дышать одним возду­хом, оставаться рядом с тем, что я возне­навидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твер­дости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был - крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до кон­ца - с чем я поклялся никогда не при­мириться» (Собр. соч., т. 10, с. 261). Писа­тель выполнил эту клятву. Разоблачая отрицательные качества помещиков, он показывает, как их жестокость и черст­вость проявляются даже в тех случаях, когда они не являются непосредственными виновниками трагедии своих крепостных. Так, для помещика Зверкова трагическая судьба горничной Арины, погубленной из-за прихоти барыни-самодурки,- всего лишь «маленький анекдотец» («Малиновая вода»).

Во многих очерках («Певцы», «Сви­дание», «Бежин луг» и других) Тургенев показал те огромные душевные силы, которые были заложены в русском народе. Однако писатель не только поэтизировал крестьян, но и запечатлел различные возможные в те годы формы протеста против помещи­ков («Бирюк», «Бурмистр» ).

В «Записках охотника» Иван Сергеевич выступил как непревзойден­ный мастер русского пейзажа. Особенно поэтичны в «Записках охотника» лириче­ски окрашенные летние пейзажи: июль­ское утро с росистой, побелевшей травой и воздухом, напоенным свежей горечью полыни, медом гречихи и кашки («Лес и степь»); вечерний лес, преображающийся под лучами заходящего солнца, знойный полдень с его неповторимой тишиной и, наконец, незабываемые ночные краски, шорохи и запахи. Пейзаж у Тургенева динамичен и соотносится с субъективным состоянием автора и его героев. Читатели и револю­ционно-демократическая критика вос­торженно встретили «Записки охотника». О том огромном впечатлении, которое произвели на них очерки Тургенева, писали Белинский и Герцен, Некрасов и Гончаров, Короленко и Л. Толстой. Зато в прави­тельственных кругах «Записки охотника» вызвали резкое осуждение. Было прове­дено специальное следствие по поводу того, как цензура могла пропустить такое антикрепостническое издание. Цензор, до­пустивший выход в свет «Записок охот­ника», был отстранен от должности по распоряжению Николая I. Сам писатель также не избежал наказания. В том же 1852, когда вышло отдельное издание «Записок охотника», Иван Сергеевич был арестован и затем отправлен в ссылку в свое родовое имение, село Спасское-Лутовиново, где про­вел около двух лет. Поводом к этому по­служил некролог, написанный Тургеневым в связи со смертью Гоголя. Но всем было ясно, что главная причина ареста и ссылки - «Записки охотника».

К «Запискам охотника» по тематике примыкает рассказ «Муму» , который был написан во время ссылки в конце апре­ля - первой половины мая 1852 и опубликован в «Современнике» (1854, № 3) после двух лет цензурных мытарств. В основу рас­сказа положена подлинная история не­мого Андрея - крепостного матери Тургенева, Варвары Петровны, которого она взяла в качестве дворника с собой в Москву.

В 40- 50-х гг. Иван Сергеевич Тургенев написал ряд пьес,

«Безденежье» ,

«Завтрак у предводителя» ,

«Нахлебник» ,

«Холос­тяк» ,

«Провинциалка»

«Где тонко, там и рвется» ,

«Месяц в деревне» .

Одной из актуальных тем русской ли­тературы в середины XIX века стала тема положительного героя. Тургенев искал такого героя в среде дворянской интеллигенции. В очерке

«Гамлет Щигровского уезда» ,

«Дневнике лишнего человека» ,

в повестях

«Затишье» (1854),

«Фауст» (1856),

«Ася» (1858),

в романах

«Рудин» ,

«Дворянское гнездо» писатель доказывает, что русская действительность тех лет, когда, по выра­жению Горького, «замкнуты были уста народа, связаны крылья души», не пред­ставляла благоприятной почвы для рас­цвета личности, для раскрытия и приме­нения ее богатейших возможностей. В по­вестях и романах 40-50-х гг. о положи­тельном герое-дворянине Тургенев запечатлел существовавший тогда разлад высокораз­витой, одаренной, но лишенной нужных волевых качеств личности с социальными условиями эпохи. Иван Сергеевич художественно убе­дил читателя в том, что этот разлад был причиной появления так называемых «лишних лю­дей».

К разновидности «лишнего челове­ка», «умной ненужности» относится и герой повести «Ася», от имени которого ве­дется рассказ, и болезненно воспринимаю­щий мир Чулкатурин в «Дневнике лиш­него человека» , и слабовольный Рудин в одноименном романе, и, наконец, Лаврецкий в «Дворянском гнезде». Прототи­пом главного героя романа «Рудин» Тургенев взял радикального западника Михаила Бакунина. Однако характер Рудина сле­дует рассматривать, во-первых, в связи с идейной борьбой эпохи, как отражение жизненных противоречий той поры и, во-вторых, не сводить типический образ Рудина только к его прототипу - Баку­нину. Рудин, как и всякий тип, значи­тельно шире своего прототипа; Рудин - типический интеллигент 40-х гг. Как ти­пический герой он противоречив. С одной стороны, Рудин умен, талантлив, благо­роден, в нем не угас огонь любви к исти­не, он умеет зажечь этот огонь в Наталье, Басистове. Он с колоссальным увлечением и энтузиазмом говорит о высоком призва­нии человека, о значении науки и просве­щения, о будущности своего народа, кри­тикует бесплодный скептицизм, малодушие и лень, вдохновенно любит музыку, поэ­зию, красоту, готов всегда жертвовать своими личными выгодами, обладает уди­вительной способностью схватывать в лю­бой проблеме основное, освещать его мыслью. Все эти личные достоинства Ру­дина заметно отличают его от других пред­ставителей провинциального дворянского общества (Пандалевского, Пигасова, Дарьи Михайловны Ласунской). Но в Рудине есть и отрицательные черты, возник­шие в результате отвлеченного воспита­ния в дворянской семье, в кружке Покорского (Станкевича), сыгравшем большую роль в духовном развитии интеллигентов-дворян 30-40-х гг. Рудин получил широкое, но отвлеченное образование, он оказался не готовым к практической дея­тельности. Он был способен глубоко ду­мать, горячо спорить, но не умел ничего делать, и это его качество представлено Тургенев как исторически обусловленная черта дво­рянской молодежи 30-40-х гг. Писатель объяс­няет это не столько личными качествами Рудина, сколько условиями русской дей­ствительности того времени, весьма благоприятными для различных Чичиковых и Хлестаковых, для процветания общественного молчалинства, но тягостными и не­выносимыми для подлинно благородного человека.

Еще более характерным итогом поис­ков положительного героя в среде дво­рянства является роман «Дворянское гнездо» . В этом романе Иван Сергеевич, несмотря на свои глубокие симпатии к дворянству, ос­тался верным жизненной правде и привел своего главного героя Лаврецкого в финале к полному крушению и в личной жизни, и в социальном плане. Лаврецкий, один из передовых представителей дворянства, остро ощутил кризис и бесперспективность своего класса, понял, что торжество дворянства неизбежно уходит в прошлое, и не пытался создавать радужные прогнозы на будущее. Такое раскрытие образа Лав­рецкого свидетельствует о победе вели­кого художника-реалиста. Центральная проблема романа - столкновение лич­ного счастья и долга - в этическом плане раскрывается на истории взаимоотноше­ний Лаврецкого и Лизы Калитиной. Эта история и является основным сюжетным стержнем «Дворянского гнезда». Герой романа Федор Лаврецкий склонился пе­ред долгом. Он, проповедующий Лизе пра­во на личное счастье вопреки долгу, заго­ворил в конце романа о смирении, покор­ности и долге. Тургенев подходит к обобщению, что, сколько бы человек ни стремился к личному счастью, он не достигнет его, ибо препятствует этому неумолимый долг. Человек должен смириться с тем, что личное счастье невозможно. Писатель ут­верждает, что человек не имеет права на личное счастье, а потому надо раз и на­всегда побороть свое стремление к нему и надеть на себя тяжелые вериги долга. В свете статьи Чернышевского об «Асе» и статей Добролюбова следует рассмат­ривать и финал «Дворянского гнезда». Лаврецкий высказывает такие грустные мысли в конце романа не только потому, что он переживает большое личное горе. Он, как один из наиболее передовых представителей дворянства, очень остро ощу­щал бесперспективность своего класса, невозможность каких-либо настоящих преобразований для изменения жизни это­го класса, что и выразил в крахе иллюзий Лаврецкого. Тургенев романом «Дворянское гнез­до» как бы подвел итог второму периоду своего творчества, периоду, ознаменовав­шемуся поисками положительного героя в среде дворянства, вскрыл слабые сто­роны «лишних людей» 40-х гг. и подчерк­нул их историческую бесперспективность. Стремление Тургенева показать человека энер­гичного, цельного, человека дела привело писателя к изучению противоположного ему социального лагеря - лагеря разно­чинцев-демократов. Несмотря на то, что идейно Тургенев все более расходился с демокра­тами и даже перестал сотрудничать в «Современнике», как художник он не мог пройти мимо нового героя, который в 60-е гг. уже сформировался в среде идейных противников писателя.

Третий, наиболее важный период твор­чества Тургенева Ивана Сергеевича (1859-62) почти совпадает с пе­риодом революционной ситуации в Рос­сии и знаменуется появлением двух круп­ных романов -

«Отцы и дети» (1861, опубликован в 1862), в которых показан новый положительный герой эпохи - разночинец-де­мократ. Под влиянием освободительной, демократической тенденции, ярко выра­женной в публицистике Чернышевского и Добролюбова, Писарева и Салтыкова- Щедрина, Тургенев разочаровывается в перспек­тивности любимых им некогда героев - представителей либерального дворянства и ищет нового героя в лагере своих поли­тических противников.

К моменту появления романа «Накануне» Иван Сергеевич фактически уже разошелся с революционными демократами по ряду философских, поли­тических и эстетических вопросов. В то время когда революционные демократы видели крепостнический характер готовя­щейся реформы, либерал Тургенев возлагал на нее большие надежды и считал ее якорем спасения для крестьянства. Болгарин Ин­саров - это уже человек дела, а не слова. Писатель изобразил его волевым, целеустремленным, борющимся за освобожде­ние родины от турецкого владычества, за объединение всех сил страны против внеш­него врага.

Следующий свой роман «Отцы и дети» - роман, о котором существовали и сейчас еще существуют прямо противоположные мнения и в отношении которого до сих пор нет единой точки зрения. Этот роман Тургенев посвя­щает образу русского разночинца, демо­крата 60-х годов. В нём Тургенев отразил некоторые существенные черты револю­ционно-демократического движения 60-х гг. То обстоятельство, что либерал Тургенев сде­лал главным героем романа демократа Базарова, не дает повода к обвинению его в намерении оклеветать, опошлить демо­кратическую молодежь 60-х годов. Подобные обвинения, возводимые на Тургенева не­которыми современными ему критиками, а также позд­нейшими исследователями, базируются на ложном, вульгарно-социологическом, «вечном» прикреплении художника к клас­су, на утверждении, что писатель в любом художественном образе якобы воспроиз­водит только свою собственную классовую сущность, а потому не в состоянии прав­диво отразить сущность классово противо­положного ему героя. В творческий замы­сел писателя, как это видно из ряда писем, вхо­дило дать критику дряблости и ограниченности русского либерализма 60-х гг., несмотря на то, что это противоречило классовым симпатиям автора. В философ­ских взглядах Базарова отразился слож­ный синтез материализма Чернышевско­го - Добролюбова и вульгарного материа­лизма. В политических взглядах Базарова обнаруживаются и революционные черты, присущие лидерам демократического дви­жения 60-х гг., отрицание некоторых об­щественных устоев (аристократизм, прин­ципы, парламентаризм, адвокатура), рез­кая критика либерализма, ненависть к фе­одалам - «барчукам проклятым», нако­нец, стремление «место расчистить» для будущего. Тургенев не пытался скрыть или иска­зить факт революционности представите­лей молодого поколения. Он показал его так, как видел и понимал. Классовая ограниченность писателя сказалась в том, что не революционный путь, а реформизм он считал перспективным и единственно правильным и приемлемым путем для России. Подлинный демократизм База­рова, как типичного шестидесятника, заключался в смелой критике народных заблуждений, суеверий и предрассудков, рабской покорности народа, его забитости, невежества, пассивности и долготерпения. Естественнонаучные взгляды Базарова не плод досужего авторского вымысла, а обобщение конкретных жизненных фак­тов. Во взглядах на искусство Базаров лишь час­тично перекликается с Чернышевским и Добролюбовым, утверждая подчинение ис­кусства высокому гражданскому долгу, отрицая «чистое искусство», прикрывающее социальную несправедливость и сгла­живающее классовые противоречия. В целом же эстетические взгляды Базарова преисполнены крайностей и заблуждений, присущих некоторым радикальным разно­чинцам. В том, что Иван Сергеевич, нарисовав типичный образ разночинца- демократа 60-х гг. в коллизиях первой половины романа, развенчивает его не в общественной борьбе, не в столкнове­ниях различных классовых групп, а с по­мощью такого старого и испытанного ав­тором средства, как любовная интрига, романтическая любовь к женщине, и рас­пространяет действие этого средства на общественную практику героя, сказалась слабость писателя, его классовая тенден­циозность. В романе «Отцы и дети» разоб­лачается беспочвенное фразерство либе­ральных дворян Кирсановых. Особенно резкой критике писатель подвергает прин­ципы консервативного либерализма: аристократизм на английский манер и самое откровенное низкопоклонство перед западной буржуазной культурой. «Отцы и дети» были высшей точкой реа­лизма Тургенева. После 1862, когда в России все более и более усиливается реакция, писатель заявляет об умеренности своих либераль­ных взглядов и чуть ли не раскаивается в своих симпатиях к демократическому лагерю. Писатель вступает в полосу идей­ного кризиса. Этот кризис нашел наиболее яркое отражение в повестях

«Довольно» ,

«Призраки»

в романе «Дым» (1867) и определил собой границы четвер­того периода творчества писателя (1862- 1869).

В эти годы Тургенев Иван Сергеевич стремится уйти от общественной борьбы в мир искусства, он даже обращается к пессимистической философии Шопенгауэра.

Роман «Дым» возник из полемики писателя с революционной эмиграцией в 60-х гг. и свидетельствовал об изменении взглядов писателя на рус­скую прогрессивную молодежь, лучшие представители которой в те годы учились в Гейдельберге. В романе «Дым» подвер­гается резкой критике кружок Губарева (Огарева), все члены которого изобража­ются в карикатурном свете. Такое изобра­жение молодежи и явилось основной при­чиной отрицательного отношения про­грессивной критики к «Дыму». Однако в этом романе Тургенев не ограничился критикой кружка Губарева; эти сцены, названные им «гейдельбергскими арабесками», не заслонили перед писателем всей картины жизни. Как великий реалист, Тургенев с неменьшей силой критикует в романе реакционный лагерь, то есть лагерь баденских генералов во главе с Ратмировым. Прогрес­сивную критику тех лет не удовлетворил ни главный герой Литвинов, скептически называющий «все русское» дымом и па­ром, ни закоренелый западник Потугин. Не случайно А. И. Герцен направил ос­новной удар своей критики именно на Потугина.

С 1869-70 в русской жизни отмечается начало нового общественного подъема, что не могло не отразиться и на творчестве писателя.

С этого времени начинается пятый пе­риод творчества Тургенева (1869-77). Высшей точкой этого периода был напи­санный в 1876 роман «Новь» (опубликованный в 1877). В нем писатель резко разоблачает реакционное и либеральное дворянство в образах Сипягина и Калломейцева, по­казывает его полную несостоятельность перед новыми жизненными запросами. Иван Сергеевич ясно видит и новую силу, появившуюся на общественной арене,- народничество, он старается изучить ее во всех разновид­ностях - от мирной пропаганды до про­поведи террора. В романе «Новь» Тургенев запе­чатлел в образах Маркелова, Нежданова, Марианны различные группы и настрое­ния народников конца 60-х и 1-й половины 70-х гг. Подвергнув критике программу и тактику различных групп народничест­ва, Писатель отдает свои симпатии Соломину - демократу, тяготеющему к буржуазному постепеновству. Влияние «трезвого и ак­куратного» Соломина на Марианну Тургенев трактует как победу постепеновской, куль­турно-просветительской тактики борьбы над революционной, народнической. Не случайно в августе 1876, объясняя слова эпиграфа романа относительно того, что новь надо поднимать не «поверхностно скользящей сохой», а «глубоко забираю­щим плугом», Тургенев писал редактору «Вест­ника Европы» М. М. Стасюлевичу: «Плуг в моем эпиграфе не значит революция - а просвещение». Плугом писателю каза­лась длительная, повседневная работа именно таких постепеновцев «снизу», как Соломин.

Роман «Новь» был единодушно осужден почти всеми органами печати: народники не могли признать путь тургеневского Соломина правильным, и были недоволь­ны изображением Нежданова и Марке­лова в романе. Либералы обиделись на Ивана Сергеевича за сатирическое изображение Сипягина и Калломейцева. Реакционеры критико­вали его за выбор революционной темы, со всей силой прозвучавшей одновременно с «процессом 50-ти». Тургенев признал оконча­тельный провал романа и даже решил совсем сойти со сцены как писатель. Он, действительно, после «Нови» не написал ни одного романа.

С конца 70-х гг. писатель создает ряд повестей -

«Клара Милич» ,

«Песнь торжествующей любви» ,

«Стихотворения в прозе» .

Конец 70-х гг. обычно и дати­руется последний период творчества Тур­генева (1877-83), прошедший под знаком поисков новых художественных средств для выражения серьезных философских раздумий писателя о смысле жизни, о мо­ральных и эстетических категориях. В творчестве Ивана Сергеевича появляется ряд фантастических произведений («Песнь торжествую­щей любви» и другие), а также многочислен­ных лирических миниатюр, окрашенных горестными раздумьями писателя.

Нема­лую роль в появлении таких произведе­ний сыграло и тяжелое состояние здоровья Тургенева И.С. в последние годы его жизни. И все же, несмотря на это, ряд стихотво­рений в прозе преисполнен веры писателя в жизнь, большой и горячей любви к сво­ему народу, к его борьбе за светлые идеа­лы, к его языку. Среди стихотворений в прозе есть много оптимистических, жизнеутверждающих, насыщенных граж­данским пафосом и призывающих к под­линной гуманности. Таковы, например, стихотворения

«У-а... у...а» ,

«Порог» ,

«Мы еще повоюем!» ,

«Памяти Ю. П. Вревской» и другие.

Иван Сергеевич глубоко любил свою родину, свой народ, его культуру, его язык. Несмотря на длительное пребывание за границей и отличное знание нескольких иностранных языков, он за всю свою долгую жизнь не написал ни одного произведения на каком-либо другом языке, кроме своего родного. Вот почему писатель имел закон­ное право произнести пламенные слова, преисполненные великой национальной гордости: «Во дни сомнений, во дни тя­гостных раздумий о судьбах моей роди­ны - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свобод­ный русский язык! ...нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».

Умер – , Буживаль, близ Парижа; похоронен в Пе­тербурге.