Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне.
Филин – как всегда, неожиданно – возник в телефонной трубке и пригласил в гости: посмотреть на его новую пассию. Программа вечера была ясна: белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоеные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка откуда-то с потолка, захватывающие разговоры. Всюду синие шторы, витрины с коллекциями, по стенам развешаны бусы. Новые игрушки – табакерка ли с портретом дамы, упивающейся своей розовой голой напудренностью, бисерный кошелек, пасхальное, может быть, яйцо или же так что-нибудь – ненужное, но ценное.
Сам Филин тоже не оскорбит взгляда – чистый, небольшой, в домашнем бархатном пиджаке, маленькая рука отяжелена перстнем. Да не штампованным, жлобским, «за рупь пятьдесят с коробочкой», – зачем? – нет, прямо из раскопок, венецианским, если не врет, а то и монетой в оправе – какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше… Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел.
Есть, есть на что посмотреть.
Дамы у Филина тоже не какие-нибудь – коллекционные, редкие. То циркачка, допустим, – вьется на шесте, блистая чешуей, под гром барабанов, или просто девочка, мамина дочка, мажет акварельки, – ума на пятачок, зато сама белизны необыкновенной, так что Филин, зовя на смотрины, даже предупреждает: непременно, мол, приходите в черных очках во избежание снежной слепоты.
Кое-кто Филина втихомолку не одобрял, со всеми этими его перстнями, пирожками, табакерками; хихикали насчет его малинового халата с кистями и каких-то будто бы серебряных янычарских тапок с загнутыми носами; и смешно было, что у него в ванной – специальная щетка для бороды и крем для рук – у холостяка-то… А все-таки позовет – и бежали, и втайне всегда холодели: пригласит ли еще? даст ли посидеть в тепле и свете, в неге и холе, да и вообще – что он в нас, обыкновенных, нашел, зачем мы ему нужны?..
– …Если вы сегодня ничем не заняты, прошу ко мне к восьми часам. Познакомитесь с Алисой – преле-естное существо.
– Спасибо, спасибо, обязательно!
Ну как всегда, в последний момент Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.
За домом обручем мрака лежала окружная дорога, где посвистывал мороз, холод безлюдных равнин проник под одежду, мир на миг показался кладбищенски страшным, и они не захотели ждать автобуса, тесниться в метро, а поймали такси, и, развалясь с комфортом, осторожно побранили Филина за бархатный пиджак, за страсть к коллекционированию, за незнакомую Алису: а где прежняя-то, Ниночка? – ищи-свищи; погадали, будет ли в гостях Матвей Матвеич, и дружно Матвей Матвеича осудили.
Познакомились они с ним у Филина и так были стариком очарованы: эти его рассказы о царствовании Анны Иоанновны, и опять же пирожки, и дымок английского чая, и синие с золотом коллекционные чашки, и журчащий откуда-то сверху Моцарт, и Филин, ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами – фу-ты, голова одурела, – напросились к Матвей Матвеичу в гости. Разбежались! Принял на кухне, пол дощатый, стены коричневые, голые, да и вообще район кошмарный, заборы и ямы, сам в тренировочных штанах, совершенно уже белесых, чай спитой, варенье засахаренное, да и то прямо в банке на стол брякнул, ложку сунул: выковыривайте, мол, гости дорогие. А курить – только на лестничной площадке: астма, не обессудьте. И с Анной Иоанновной прокол вышел: расположились – бог с ним, с чаем – послушать журчащую речь про дворцовые шуры-муры, всякие там перевороты, а старик все развязывал жуткие папки с тесемками, все что-то тыкал пальцем, крича о каких-то земельных наделах, и что вот Кузин, бездарь, чинуша, интриган, печататься не дает и весь сектор против Матвей Матвеича настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, всю жизнь собирал! Галя с Юрой хотели опять про злодеев, про пытки, про ледяной дом и свадьбу карликов, но не было рядом Филина и некому было направить разговор на интересное, а весь вечер только Ку-у-узин! Ку-у-узин! – и тыканье в папки, и валерьянка. Уложив старика, рано ушли, и Галя порвала колготки о старикову табуретку.
Н. А. Тэффи
Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 1: "И стало так..." М., "Лаком", 1997. Великие события начинаются обыкновенно очень просто, так же просто, как и самые заурядные. Так, например, выстрел из пистолета Камилла Демулена начал великую французскую революцию, а сколько раз пистолетный выстрел рождал только протокол полицейского надзирателя! То событие, о котором я хочу рассказать, началось тоже очень просто, а великое оно или пустячное, представляю догадаться вас самим. Ровно в пять часов утра на пустынную улицу маленького, но тем не менее губернского города вышел грязный парень, держа под мышкой кипу больших желтых листов. Парень подошел к подъезду местного театра, поплевал, помазал и пришлепнул к дверям один из желтых листов. Сделал то же и на соседнем заборе. Трудно только начало, а там пойдет. На каждом углу парень поплевывал и наклеивал свои листы. Часов с восьми утра к нему присоединились местные мальчишки, и парень продолжал свою работу, сопровождаемый советующей, ободряющей, ругающей и дерущейся толпой. К вечеру дело было окончено, и, несмотря на то, что городские пьяницы ободрали все углы на цигарки, а мальчишки исправили текст собственными, необходимыми, по их мнению, примечаниями, население города-- узнало все, что объявлялось на больших желтых листах. "В четверг сего 20-го июня в городском театре состоится необычайное представление проездного Факира. Прокалывание языка, поражающее техникой, жены мисс Джильды, колотье булавками рук и ног в кровь, разрезывание поперек собственного живота и выворачивание глаза из орбит в присутствии науки в лице докторов и пожелающих из публики. Разрешено полицией без испытания боли. Цена местам обыкновенная". Публика заволновалась. В особенности интриговали ее слова: "разрезывание поперек собственного живота". Кого он будет резать? Или сам себе резать живот поперек? И что значит "разрешено полицией без испытания боли"? То ли, что полиция разрешила, если не будет факиру больно, или просто выдала ему разрешение, не отколотив предварительного в участке? Билеты раскупались. Молодой купец Мясорыбов, человек непьющий, образованный и даже любивший прихвастнуть, будто "читал Баранцевича в оригинале", отнесся к ожидаемому спектаклю совсем по-столичному. Взял для себя ложу и решил сидеть один. Купил коробку конфет и надел на указательный палец новое кольцо с бирюзой. Кольцо это Мясорыбов носил редко, потому что сомневался в его истинности. Да и как ни поверни -- все лучше ему в комоде лежать: коли камень настоящий -- носить жалко, а коли поддельной -- совестно. Один армянин советовал, как узнать наверное: "Окуни, -- говорит, -- ты его в прованское масло. Если бирюза настоящая -- сейчас же испортится, и ни к черту! А поддельный хоть бы что". Но совет этот Мясорыбов берег на крайний случай. В четверг к восьми часам вечера театр был почти полон. Многие забрались рано, часов с шести, и ворчали, что долго не начинают. -- Видят ведь, что публика уж пришла, ну и начинай! Мясорыбов пришел по-аристократически, только за полчаса до начала, сел в своей ложе в полуоборот и тотчас же начал есть конфеты. Каждый раз, когда подносил ко рту, публика могла любоваться загадочной бирюзой. Занавес все время был поднят. Посреди сцены стоял небольшой стол, на нем длинная шкатулка. Вокруг стола, в некотором отдалении, -- дюжина венских стульев, и, что заинтересовало публику сильнее всего, в углу за пианино сидел местный тапер, пан Врушкевич, и потирал руки, явно показывая, что скоро заиграет. Наконец вышел факир. Он был худой и желтый, в длинном зеленом халате, и вел за руку некрасивую, безбровую женщину в зеленом платье, от одного куска с его халатом. Подошел к рампе, раскланялся и сказал: -- Прошу господ врачей и несколько человек из публики пожаловать сюда. Галерка вслух удивилась, что он говорит по-русски, а не по-факирски. На сцену, по перекинутой дощечке сконфуженно поднялись два врача: хохлатый земский и лысый вольнопрактикующий. Публика сначала стеснялась, потом полезла всем партером. Факир отобрал восемь человек посолиднее и рассадил всех на места. Затем сбросил халат и оказался в коротких велосипедных штанах и туфлях на босу ногу. В этом новом виде он подошел к рампе и снова раскланялся, точно боялся, что без халата не приняли бы его за кого другого. Галерка зааплодировала. Тогда он повернулся к таперу. -- Прошу музыку начинать! Пан Врушкевич колыхнулся всем станом и ударил по клавишам. Уши слушателей сладостно защекотал давно знакомый вальс "Я обожаю". Факир открыл свою шкатулку, вытащил длинную шпильку, вроде тех, которыми дамы прикалывают шляпки, и подошел к жене. -- Мисс Джильда! Попрошу сюда вашего языка. Мисс Джильда сейчас же обернулась к нему и любезно вытянула язык. -- Раз, два и три! -- воскликнул факир и проткнул ей язык шпилькой. -- Попрошу свидетельства науки! -- сказал факир, обращаясь к врачам. Те подошли, посмотрели, причем земский, как более добросовестный, даже присел, подглядывая под язык Джильды с изнанки. Затем оба смущенно сели на свои места. Факир взял жену за руку и повел по дощечке к публике. Там она стала проходить по всем рядам. Зрители, мимо которых она проходила, отворачивалась, и видно было, что многих тошнит. Мясорыбов прикрыл глаза рукой. -- Довольно уж! Довольно! -- стонал он. -- Довольно! -- подхватили и другие. Но факир был человек добросовестный и поволок свою жену с языком на галерку. Там какая-то баба вдруг запричитала, и ее стали выводить. Обойдя всех, факир вернулся на сцену и вытащил шпильку. Все вздохнули с облегчением. Факир достал из шкатулки другую шпильку, подлиннее и потолще. Увидя это, пан Врушкевич переменил тон и заиграл "Смотря на луч пурпурного заката". Факир подошел к рампе и проткнул себе обе щеки, так что головка шпильки торчала под правой скулой, а острие из-под левой. В таком виде, показавшись сконфуженным докторам, он снова двинулся в публику. -- Ой, довольно! Ой, да полно же! -- вопил Мясорыбов и от тошноты даже выплюнул конфетку изо рта. -- О, Господи! -- роптала публика. -- Да нельзя же так! Но честный факир честно ходил между рядами и поворачивался то правой, то левой щекой. -- Ой, не надо! -- корчилась публика. -- Верим-верим. Не надо к нам подходить! И так верим! Какой-то чиновник, подхватив под руку свою даму, быстро побежал к выходу. За ним следом сорвались с места две барышни. За ними заковыляла старуха, уводя двух ревущих во все горло девчонок; по дороге старуха наткнулась на факира, свершавшего свои рейсы как раз в этом ряду, шарахнулась в сторону, толкнула какую-то и без того насмерть перепуганную даму. Обе завизжали и, подталкивая друг друга, бросились к выходу. Но больше всех веселился Мясорыбов. Он сидел в своей ложе, повернувшись спиной к залу, и даже заткнул уши. Изредка осторожно оборачивался, смотрел, где факир, и, увидя его, весь содрогался и прятался снова. -- Довольно! Ох, довольно! -- стонал он. -- Нельзя же так! А пан Врушкевич заливался: "Стояли мы на бе-ре-гу Невы!" Но вот факир снова на сцене. Все обернулись, ждут, надеются. Из дверей выглянули бледные лица малодушных, сбежавших раньше времени. Факир вынул три новые шпильки. Одной он проткнул себе язык, не вынимая той, которая торчала из щеки, Две другие всадил себе в руки повыше локтя, причем из правой вдруг брызнула кровь. -- Настоящая кровь, -- твердо и радостно определил земский хохлач. "Гайда, тройка! -- раскатился пан Врушкевич. -- Снег пушистый!" Кого-то под руки поволокли к выходу. Полицейский, зажав рот обеими руками, деловым шагом вышел из зала. Зал пустел. Мясорыбов уже не оборачивался. Он весь скорчился, закрыл глаза, заткнул уши и не шевелился. -- Уйти бы! -- томился он, но какая-то цепкая ночная жуть сковала ему ноги, и он не мог пошевелиться. Зато волосы на его голове шевелились сами собой. Когда факир обошел стонущие ряды своих зрителей, умолявших его вернуться на место и перестать, Мясорыбов инстинктивно обернулся и увидел, как факир, вытащив из себя все шпильки, радостно воскликнул: -- Ну-с, а теперь приступим к выворачиванию глаза из его орбиты и затем между глазом и его вместилищем просунем вот эту палочку. Он подошел к шкатулке, но уже никто не стал дожидаться, пока он достанет палочку. Все с криком, давя и толкая друг друга, кинулись к выходу. Иные, быстро одевшись, бросились сломя голову на улицу, другие опомнились и стали любопытствовать: -- Что-то он там теперь? А? Может быть, уже вывернул, тогда можно, пожалуй, и вернуться. А? Какой-то долговязый гимназист приоткрыл дверь и взглянул в щелочку. "Поцелуем дай забвенье!" -- нежно пламенел пан Врушкевич. -- Ну, что? Вывернул? -- Постойте, не давите мне спину, -- важничал гимназист. -- Нет, еще выворачивает. -- О, Господи! Ой, да закройте вы двери-то! -- закорчились любопытствующие, но через минуту раззадоривались снова. -- Ну, а как теперь? Да вы взгляните, чего же вы боитесь, экой какой! Выворачивает? Ой, да крикните ему, что довольно, Господи! -- Иди, брат Мясорыбов, домой,-- сказал сам себе Мясорыбов. -- Не тебе, брат Мясорыбов, по театрам ходить. С суконным рылом в калашный ряд. По театрам ходят люди понимающие и с культурной природой. А ежели тебе, брат Мясорыбов, скучно, так на то водка есть! Мясорыбов спился.
Л. А. Власова
Проблема духовности русской интеллигенции в произведениях Т. Толстой
В статье рассматривается проблема поиска смысла жизни представителями русской интеллигенции в рассказах Т. Толстой «Факир», «Огонь и пыль». Анализируется типология персонажей малой прозы автора по признаку проявления мировоззренческих ориентаций на фоне утраты ценностей и падения духовности, выделяются два типа героев - противоположные человеческие сущности, представленные контрастными художественными средствами.
Ключевые слова: Т. Толстая, интеллигенция, русский национальный характер, духовность, мечта.
Проблема поиска смысла жизни героями в рассказах поставлена Т. Толстой в свете проблемы утраты ценностей интеллигенцией в целом и падения её духовности в частности. На смену ценностям и духовности пришёл всепоглощающий обман. Так, в рассказе «Факир» системой образных средств Т. Толстая, с одной стороны, создаёт обстановку квартиры, располагающую для приятных ностальгических воспоминаний, с другой, -ассоциативно вызывает обобщённый образ аристократического мира. «Факир» - это метафора мира фокусника, «ослепляющего» людей, в котором торжествует розовый цвет; он несёт в себе дополнительный смысл: это мир обмана, где человек чувствует себя хорошо, обманывается. «Розовый дворец» Филина противопоставляется родному Галиному дому. У Филина в квартире - «белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоёные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка...» , у Галины -«унылые зелёные обои, гранёный стаканчик абажура в прихожей, тусклая теснота и знакомый запах» . Цвета, в которые автор раскрашивает «среду обитания» Галины, подчёркивают скудость внутреннего мира, в котором она живёт и которым она довольствуется. Неслучаен зелёный цвет обоев её комнаты, - это цвет человека, который поддаётся обману. Она незрелый - «зелёный» - человек, не способный увидеть обман и понять его смысл, поэтому она довольствуется этим обманом. «Факир», на наш взгляд, - это метафора ещё и жизни русского человека. Через неё Толстая раскрывает его характер и подчёркивает его склонность легко поддаваться обману: он живёт обещаниями, одурачивая самого себя, тогда как жизнь проходит мимо.
Автор показывает, что внутренний мир её героев не глубок, вместе с тем Т. Толстая достаточно тактична по отношению к своим персонажам, не показывая напрямую, насколько он богат или убог. Выявление духовного наполнения героев становится возможным через анализ внешнего мира, представленного Толстой. Это, в свою очередь, позволяет более глубоко постичь философию автора. Авторская метафора «розовый дворец» сино-
нимична поэтическому фразеологизму «воздушный замок». Эта ассоциация в тексте и подразумевает призрачность мечты, которая при этом окрашена в мрачные тона, что и было замечено критиками вскоре после выхода в свет первого сборника рассказов Т. Толстой, вошедшего в цикл «Москва. Так, Е. Булин отмечает: «Причём эти клубящиеся “видения наяву” и есть главное, “настоящее” в юдольном пространстве. А прочее: дом, семья, здоровые дети, друзья, работа - всё, чем человек живёт каждый день, - это “жизнь в ожидании”, о ней говорится вскользь, с непременным раздражением, как о “третьестепенном бытии”» . Заметим, что в рассказе «Факир духовность представлена в виде света, являясь сквозным мотивом. Описание вечернего неба над центром Москвы создаёт особую художественную реальность: «И вечернее небо над Филиным, над его кудрявым дворцом играет светом - кирпичным, сиреневым, - настоящее московское, театрально-концертное небо» . «Кирпичный, сиреневый» свет прочитывается, по большому счёту, как стены тюремного заточения на фоне лилового неба и воспринимается как метафора ночи неразвитого мира, в котором живёт героиня. В этой ночи она смотрит как бы через тюремное окошко, освещение которого напоминает «гранёный стаканчик абажура», на клочок этого сиреневого неба.
В описании окраин Москвы образу «света» в семантической композиции текста противопоставлены «мрак», «темнота». Мотив наступления мрака, ночи актуализируют смыслы «опасность», «тревога», «одиночество», подчёркивают мотив единства человека и природы, передаваемый в рассказе олицетворением образа волка: «...он выходит на бугор в своём жёстком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали...» . Когда Толстая говорит о волке, то читатель угадывает в этом образе изображение партийных лидеров: это собирательный образ людей, находящихся у власти, образ государственной машины, которая съедает людей, как волк. В текст включено несколько «откровенно фантастических» историй, рассказанных Филиным. Этот тоже усиливает эффект одиночества в шикарной квартире, испытываемого Филиным. Галина поддаётся этому обману, слушая его рассказы, она воспринимает мир в розовом цвете, а в нём она видит «...всесильного господина, мановением руки, движением бровей преображающего мир до неузнаваемости» . На самом деле «Филин» - фокусник, скрывающий свою горечь в веселье. Факир как бы становится олицетворением той идеи, в которую Галина верит. С его помощью Толстая передаёт состояние эйфории, в котором пребывали люди в советское время; они, как и Галина, верили в светлое и радужное будущее. Может быть, в образе Факира Т. Толстая на самом деле видела наивны учителей, тех людей наивных, которые верили в
идею и вели за собой массы. Хотя на самом деле им ничего не принадлежало, они были бессребрениками.
Обрамляющая контекст несобственно-прямая речь выражает авторскую модальность, предлагает возможные мотивировки Г алиных размышлений, но в них нет понимания драмы Филина. Характеристика, данная героям, преломляется через сознание Галины. У Галины идеологически зашоренное совковое состояние человеческого сознания проявляется и в том, что, даже придя в Большой театр, она не могла проникнуться ни прекрасной музыкой, ни балетом, она не могла увидеть танцующих лебедей. Она видела в артистах лишь членов профсоюза, членов партии, которые «попусту наяривали медленной рысью прославленный танец» .
Отношения с окружающими людьми тоже не доставляют Галине радости, не приносят удовлетворения, потому что она видит только материальное: «Известие, что у Филина нет московской прописки, развенчивает могущественного волшебника и его “золотую атмосферу возвышенного”. Со злорадством Г аля чувствует своё превосходство над бывшим кумиром» . Поняв невозможность осуществления своей мечты, Галина идёт к Филину с целью высказать возмущение, но вторгается в его мир, где царит настоящее искусство, подчёркиваемое исполняемой музыкой Брамса. «Мотив игры, звучащий в ходе рассказа, раскрывает Галину неудовлетворённость, желание подняться над бытом, но одновременно подчёркивает её духовную ущербность и меркантильность, преобладающую над романтическими стремлениями» .
Ещё в начале рассказа Т. Толстая подчёркивает, что глаза Филина похожи на очи Мефистофеля («прекрасные анатолийские глаза» , «ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами» ). Сравнения, данные Т. Толстой, вызывают ассоциации с образом Мефистофеля. Когда Филин-факир понял, что его секрет раскрыт, он сам указывает на исток своей мечты: «Вы прочитайте, если не успели: “Разговоры с Гёте”» . Образ Филина-факира приобретает, таким образом, ещё один подтекст. Филин так же, как и Мефистофель, - мастер подмечать человеческие слабости и пороки, он умный и проницательный. Филин своим обманом завораживает людей, отвлекая их от ежедневной обыденности. Он в душе поэт, он преображает своим воображением скуку жизни. Образное сравнение в монологе автора лишь очередной раз подчёркивает необычность личности романтика Филина: «...и речи твои - лишь фейерверк в ночи, минутный бег цветного ветра, истерика огненных роз во тьме над нашими волосами» . Здесь голос автора созвучен внутреннему миру Филина-факира. Розовый цвет, заявленный в начале рассказа, в конце переходит в красный. Огненные розы - это то, что явно видно, ощутимо, и они оказываются огненными, опасными, то есть беззаботность, с которой жила Галина, превращается в опасность. Эти «огненные розы», на наш взгляд, вызывают опасность, поэтому тут не случайно олицетворение -
«истерика роз». Мы приближаемся к розовому - обманному - миру в надежде, чтобы нас спасли, а на самом деле эта «истерика роз» нас в любой момент готова опалить. Татьяна Толстая не скрывает своего негативной оценки идеологической зашоренности.
О смысле бытия, о дороге жизни говорится и в следующем рассказе Т. Толстой «Огонь и пыль». Здесь автор опять рассуждает о русском национальном характере, проводит мысль о том, что душа русского человека где-то парит, о её идеальности, о том, что она всегда находится в поиске, зачастую тщетно, о том, что мы часто хотим выдать за какие-то духовные искания. Толстая задаётся вопросом, почему мы отстраняемся от реального мира, пускаем дела на самотёк, не прикладывая особых усилий для решения наболевших проблем. Это ощущается и в устройстве быта, и в социальном устройстве России в целом. Автора, безусловно, это печалит.
Обе героини рассказа «Огонь и пыль» мечтают о полной смысла жизни, надеются на счастье рядом с любимым мужчиной в собственной благоустроенной квартире. Очерченное пространство существования одной из них, Риммы ограничено не кругом, как часто бывает у Толстой, а «пятиугольной кухней». Тщетность её поисков в том и проявляется, что она ищет «пятый угол», пребывает в романтической иллюзии: «Жизнь шла не совсем настоящая, жизнь в ожидании, жизнь на чемоданах, небрежная, лёгкая...» . Мечта Риммы абсолютно материальна: квартира побольше, мебель покрасивее, дети поблагополучнее. Антиподом Риммы является Светлана, которая из-за своей неприглядности получила прозвище Светка-Пипка: «неизвестно, куда подевалась Пипка, как неизвестно, откуда она вообще взялась, - возникла, и всё тут» . Она, как и Филин-факир, рассказывает невероятные история и приключения из собственной жизни. Весь внешний облик Светки-Пипки не может не вызывать сострадания, но для окружающих она недочеловек, поэтому они никогда не слушают её рассказов о себе. В восприятии Риммы она «безумная», «сумасшедшая», живущая в «полуфантастической Перловке» бродяжка: «И вечно-то она дрожала, полуодетая, или одетая не с того конца: на босу ногу - детские задубелые ботиночки среди зимы, руки - красные, в цыпках» . Описывая внешний облик Светки-Пипки, автор изначально задаёт две противоположные перспективы, своего рода два вектора, представляющих отношение к героине. С одной стороны, это явно негативный вектор: человеку найти личное счастье очень трудно, особенно русскому, который часто смотрит на реакцию окружающих и часто зависит от мнения других. Это часто мешает что-то поменять в собственной жизни. С другой стороны, обозначен и дугой вектор, в какой-то мере позитивный. Он просматривается в том, что героиня сознательно уходит от реального мира, бездушного, который её отвергает. Героиня уходит в себя, она не смотрит на то, что говорят другие, её не волнует мнение другого человека, и в этом она по-своему счастлива. По мнению исследователя творчества Татьяны Толстой А. Гениса, «в выигрыше у Толстой остаются только бе-
зумные, умеющие обменивать вымышленную жизнь на настоящую. Такова Светка-Пипка из рассказа “Огонь и пыль”, которая “никому не завидует”, у неё есть всё, да только придуманное”. Таков Филин из рассказа “Факир”, маленький - в противовес 36-зубой Светке - аккуратный волшебник, “движением бровей преображающий мир до неузнаваемости”. Такова сама Толстая, обладательница того ключика, с поворотом которого приходит в движение её игрушечная вселенная» .
В этом рассказе можно прочитать размышления автора о диалоге культур, об их столкновении. Толстая повествует о существовании русского человека, принадлежащего к коллективистской культуре. Для нас характерна хаотичность сознания и давление окружающих на наш выбор, мы зависимы в принятии решения о том, какими быть, что делать и т.д. Иными словами, мы не свободны. В индивидуалистских культурах, в частности на Западе, для человека главное - моральный долг внутри него. Там человек соизмеряет свои поступки с тем мерилом, которое заложено в нём, и от которого он не может отступить, поскольку он родился и воспитан с ним -моральным долгом, моральными принципами. В рассказе Толстой «Огонь и пыль» Римму интересует мнение людей, для неё это важно, и она сама всегда своё мнение высказывает о других людях, поэтому она с ними как-то связана. У неё вроде бы всё есть, но она не чувствует себя счастливой. Она всё делает с оглядкой на чужое мнение, чтобы не потерять своей репутации, и она её сохранила, но она не свободна от мнения других людей в отличие от Светланы.
Фантастические рассказы Светланы связаны с путешествиями по дальним южным странам. Она знает о мечтах Риммы, о том, что они лишены духовного наполнения, что они исключительно материальны: «Вот уж кто истинно романтическая натура! Не потому, конечно, что ей “приятно было помечтать о том времени, когда она станет хозяйкой целой квартиры, не коммунальной... Федя защитит диссертацию, дети пойдут в школу, английский, музыка, фигурное катание...”, - эти желания, как сама чувствует Римма, слишком обычны. От жизни ожидается другое: “наваливалась мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, виделись розовые и голубые туманы, белые паруса, слышался гул океана - далёкий и манящий, как тот ровный гул, что исходил из огромной раковины, украшавшей сервант» . Продолжая идею русской души, Татьяна Толстая, хотя и с иронией, говорит о том, что человек ищет счастья, занимается поиском жизни, наполненной яркими красками, и очень часто смотрит в сторону Запада, что характерно для многих русских людей и особенно проявлялось в советские времена. Советскому человеку всегда хотелось на Запад: западные товары всегда были желанными, западные фильмы смотрели с придыханием, завидовали тому, как там живут люди.
Мечта является сквозным образом рассказа. В критике подчёркивали, что образ мечты многомерен и вызывает множество ассоциаций: «...в этих характерах две отличительные черты: во-первых, детски необузданная
фантазия, романтическая мечта о небывалом, “поющем из будущего”, а во-вторых, глубокое ощущение “неудачности” жизни. Вот эти два начала сталкиваются в человеческой судьбе, в сознании; отчаяние одерживает верх - получается рассказ» . Несбыточность мечты связывается с символикой ночи. Мотив наступления ночи играет особую роль в создании образно-символического плана текста. Всякий раз Светлана появляется в рассказе накануне ночи, однако в её описании используется образы «огня», «пламени» («пылающий рот», «вся огонь и пламя» ). Образ ночи перекликается с образом Светланы и передаёт эмоциональную напряжённость, какую испытывает Римма даже при одном напоминании о ней. Именно ночью проявляется Риммина тоска по несбывшимся мечтам.
Интеллигенция в рассказах Т. Толстой предстает в перерождённом, мутированном варианте. В принципе, от русской интеллигенции, высоконравственной, образованной, умственно развитой, остались лишь, как показывает автор, неустроенные, с чувством неудовлетворённости жизнью, недовольством своей судьбой люди.
Таким образом, в рассказах Т.Толстой под рубрикой «Москва» тттиро-ко показана проблема ложного видения смысла бытия среди представителей русской интеллигенции. Главный персонаж Т. Толстой - это либо заурядный обыватель, сконцентрированный на удовлетворении материальных потребностей, либо человек, который не соглашается со сложившимся укладом и уходит в мир иллюзий, погрузившись в несбыточные мечты.
Список литературы
1. Булин Е. Откройте книги молодых! На золотом крыльце сидели... // Молодая гвардия. - 1989. - № 3. - С. 237-348.
2. Генис А. Беседа восьмая: Рисунок на полях. Татьяна Толстая // Звезда. -1997. - № 9. - С. 228-230.
3. Ефимова Н. Мотив игры в произведениях Л. Петрушевской и Т. Толстой // Вестник МГУ. Сер. Филология. - 1998. - № 3. - С. 60-71.
4. Толстая Т. Н. Не кысь: Рассказы. - М.: Эксмо, 2004.
Е. В. Гусева
Портретные характеристики детей в романе З. Прилепина «Черная обезьяна»
В статье анализируются художественные средства раскрытия детских характеров в творчестве современного прозаика Захара Прилепина. Рассматривается портрет как средство описания персонажей-детей в романе «Черная обезьяна».
Ключевые слова: детство, детские образы, портреты детей, портретные характеристики, «Черная обезьяна», Захар Прилепин.
Татьяна Толстая (1951) внучатая племянница Л. Толстого. Закончила Ленинградский университет, ее писательский дебют 1983 году. «На золото крыльце сидели» опубликован в журнале «Аврора». В 87 году вышел сборник рассказов под таким же названием и в последующие годы вышли следующие сборники: «Сомнамбула в тумане» 1992г., «Любишь – не любишь»97, «Река Оккервиль» 99 год, по содержанию эти сборники дублировали друг друга практически полностью, в них добавлялись только по 1,2 новых рассказа. В 1998 г. вышел сборник «Сестры» в соавторстве с Натальей Толстой и включал он в себя журналистско-очерковую прозу. В 2000г. вышел роман «Кысь». Критика считает, что ее главного героя можно назвать «маленьким человеком», однако сама писательница считает, что ее герой не маленький, а нормальный человек и при всей простоте, обыденности, заурядности иногда даже убогости он остается душевным человеком. Главным образом ее герои это старики и дети, либо люди близкие к ним не по возрасту, а по миропониманию, т.е. сохранившие в себе детство, умение мечтать, быть свободными в своих выдумках и фантазиях. Способные верить в то, что мечта превратиться в реальности. Рассказы где мы можем наблюдать черты этих героев: «Милая Шура, «Соня», «Огонь и пяль», «Факир», «На золотом крыльце сидели».
Согласно мнению исследователя А. Гениса «герои Толстой это безумцы, умеющие вымышленную жизнь на настоящую». И главный конфликт в произведениях Толстой это столкновение реальной жизни и вымышленной. Главная тема: «бегство в замкнутый мир, отгороженный от пошлой дубнечности, прекрасными метафорическими деталями». Как правило мир в котором герой себя спокойно чувствует – это или мир детства или мир фантазий и мечтаний взрослого.
В рассказе «На золотом крыльце сидели» Толстая вводит образ сада, она пишет «Вначале был сад. Сад был детством.» В построении фразы прослеживается ременисенция библейская. (Вначале было слово. Слово было Бог.) Заменяя слова Толстая выстраивает особый смысловой ряд. Сад- это слово и это Бог. Понятие Бог было понятием детства. Сад и детство для автора – это божественно райские сущности. Получается, что она закрепляет за образом ребенка божественное начало и сверхъестественное покровительство.
Время в этом саду равно вечности. А пространство безгранично. В результате безграничность и бесконечность в субъективном повествовании Толстой становятся выражением безбрежности детства. Неисчерпаемости и бездумности его возможностей.
Рассказ «Факир». В рассказе «Факир» так же развивается тема бегства от реальности в мир фантазий и мечты. Основное место действия это дом Факира. В серой обыденной Москве ему удается создать мир праздник, мир чудо. И поэтому его гостям дом Филина (фамилия) кажется сказочной башней, дворцом. Если за окнами обычных людей видится грязь, дождь, то за окнами дома Филина гуляет веселый народ, город сияет золотыми фонарями, радужными морозными кольцами, разноцветным снегом. И даже небо играет светом подобно театральному потолку.
Мир Филина желанный для героев, они и сами пытаются создать такой мир, но все это превращается в жалкую пародию. Идеалическая гармония счастливый мир недолговечен в рассказе. Для героев произведение внезапно разрушается прекрасная иллюзия. Галина случайно видит Филина среди городской толпы и здесь он ей кажется маленьким, суетливым, озабоченным. Это другой Филин и глядя на него героиня начинает ощущать обман. Мир созданный Факиром развинчивается и превращается в третьесортное бытие.
Персонажи Толстой не избавлены от перипетий и трудностей, но они не утрачивают веру в жизнь, надежды на счастье, романтической мечты о лучшем, они близки к праведникам и героям с чудинкой, к-е талантливо изображены в русской классической литературе.
Александре Эрнестовне – пять звонков, третья кнопка сверху. На площадке – ветерок: приоткрыты створки пыльного лестничного витража, украшенного легкомысленными лотосами – цветами забвения.
– Кого?.. Померла.
То есть как это… минуточку… почему? Но я же только что… Да я только туда и назад! Вы что?..
Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты… Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали – где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали – торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры – стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло – чулки какие-то… Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу – с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. «Милая Шура, ну когда же…», «Милая Шура, только скажи…» А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.
Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне.
Филин – как всегда, неожиданно – возник в телефонной трубке и пригласил в гости: посмотреть на его новую пассию. Программа вечера была ясна: белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоеные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка откуда-то с потолка, захватывающие разговоры. Всюду синие шторы, витрины с коллекциями, по стенам развешаны бусы. Новые игрушки – табакерка ли с портретом дамы, упивающейся своей розовой голой напудренностью, бисерный кошелек, пасхальное, может быть, яйцо или же так что-нибудь – ненужное, но ценное.
Сам Филин тоже не оскорбит взгляда – чистый, небольшой, в домашнем бархатном пиджаке, маленькая рука отяжелена перстнем. Да не штампованным, жлобским, «за рупь пятьдесят с коробочкой», – зачем? – нет, прямо из раскопок, венецианским, если не врет, а то и монетой в оправе – какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше… Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел.
Есть, есть на что посмотреть.
Дамы у Филина тоже не какие-нибудь – коллекционные, редкие. То циркачка, допустим, – вьется на шесте, блистая чешуей, под гром барабанов, или просто девочка, мамина дочка, мажет акварельки, – ума на пятачок, зато сама белизны необыкновенной, так что Филин, зовя на смотрины, даже предупреждает: непременно, мол, приходите в черных очках во избежание снежной слепоты.
Кое-кто Филина втихомолку не одобрял, со всеми этими его перстнями, пирожками, табакерками; хихикали насчет его малинового халата с кистями и каких-то будто бы серебряных янычарских тапок с загнутыми носами; и смешно было, что у него в ванной – специальная щетка для бороды и крем для рук – у холостяка-то… А все-таки позовет – и бежали, и втайне всегда холодели: пригласит ли еще? даст ли посидеть в тепле и свете, в неге и холе, да и вообще – что он в нас, обыкновенных, нашел, зачем мы ему нужны?..
– …Если вы сегодня ничем не заняты, прошу ко мне к восьми часам. Познакомитесь с Алисой – преле-естное существо.
– Спасибо, спасибо, обязательно!
Ну как всегда, в последний момент! Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.
За домом обручем мрака лежала окружная дорога, где посвистывал мороз, холод безлюдных равнин проник под одежду, мир на миг показался кладбищенски страшным, и они не захотели ждать автобуса, тесниться в метро, а поймали такси, и, развалясь с комфортом, осторожно побранили Филина за бархатный пиджак, за страсть к коллекционированию, за незнакомую Алису: а где прежняя-то, Ниночка? – ищи-свищи; погадали, будет ли в гостях Матвей Матвеич, и дружно Матвей Матвеича осудили.
Познакомились они с ним у Филина и так были стариком очарованы: эти его рассказы о царствовании Анны Иоанновны, и опять же пирожки, и дымок английского чая, и синие с золотом коллекционные чашки, и журчащий откуда-то сверху Моцарт, и Филин, ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами – фу-ты, голова одурела, – напросились к Матвей Матвеичу в гости. Разбежались! Принял на кухне, пол дощатый, стены коричневые, голые, да и вообще район кошмарный, заборы и ямы, сам в тренировочных штанах, совершенно уже белесых, чай спитой, варенье засахаренное, да и то прямо в банке на стол брякнул, ложку сунул: выковыривайте, мол, гости дорогие. А курить – только на лестничной площадке: астма, не обессудьте. И с Анной Иоанновной прокол вышел: расположились – бог с ним, с чаем – послушать журчащую речь про дворцовые шуры-муры, всякие там перевороты, а старик все развязывал жуткие папки с тесемками, все что-то тыкал пальцем, крича о каких-то земельных наделах, и что вот Кузин, бездарь, чинуша, интриган, печататься не дает и весь сектор против Матвей Матвеича настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, всю жизнь собирал! Галя с Юрой хотели опять про злодеев, про пытки, про ледяной дом и свадьбу карликов, но не было рядом Филина и некому было направить разговор на интересное, а весь вечер только Ку-у-узин! Ку-у-узин! – и тыканье в папки, и валерьянка. Уложив старика, рано ушли, и Галя порвала колготки о старикову табуретку.
– А бард Власов? – вспомнил Юра.
– Молчи уж!
С тем все вышло вроде бы наоборот, но позор страшный: тоже подцепили у Филина, пригласили к себе, назвали приятелей – слушать, отстояли два часа за тортом «Полено». Заперли дочь в детской, собаку на кухне. Пришел бард Власов, хмурый, с гитарой, торт и пробовать не стал: крем смягчит голос, а ему нужно, чтоб было хрипло. Пропел пару песен: «Тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты…» Юра позорился, вылезал со своим невежеством, громко шептал посреди пения: «Я забыл, перси – это какие места?» Галя волновалась, просила, чтобы непременно спеть «Друзья», прижимала руки к груди: это такая песня, такая песня! Он пел ее у Филина – мягко, грустно, заунывно, – вот, мол, «за столом, клеенкой покрытым, за бутылкой пива собравшись», сидят старые друзья, лысые, неудачники. И у каждого что-то не так, у каждого своя грусть: «одному любовь не под силу, а другому князь не по нраву», – и никто-то никому помочь не может, увы! – но ведь вот же они вместе, они друзья, они нужны друг другу, и разве это не самое важное на свете? Слушаешь – и кажется, что – да-да-да, у тебя тоже что-то такое примерно в жизни, да, вот именно! «Во – песня! Коронный номер!» – шептал и Юра. Бард Власов еще больше нахмурился, сделал далекий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали далекое пиво; перебрал струны, начал печально: «за столом, клеенкой покрытым…» Запертая в кухне Джулька заскребла когтями по полу, завыла. «За бутылкой пива собравшись», – поднажал бард Власов. «Ы-ы-ы», – волновалась собака. Кто-то хрюкнул, бард оскорбленно зажал струны, взял папиросу. Юра пошел делать Джульке внушение. «Это у вас автобиографическое?» – почтительно спросил какой-то дурак. «Что? У меня все где-то автобиографическое». Юра вернулся, бард бросил окурок, сосредоточиваясь. «За столом, клеенкой покры-ыты-ым…» Мучительный вой пошел из кухни. «Музыкальная собачка», – со злобой сказал бард. Галя поволокла упирающуюся овчарку к соседям, бард поспешно допел – вой глухо проникал сквозь кооперативные стенки, – скомкал программу и в прихожей, дергая «молнию» куртки, с отвращением сообщил, что вообще-то он берет по два рубля с носа, но раз они не умеют организовать творческую атмосферу, то сойдет и по рублю. И Галя опять побежала к соседям, – кошмар, одолжите червонец, – и те, тоже перед получкой, долго собирали мелочью и вытрясли даже детскую копилку под рев обобранных детей и лай рвущейся Джульки.
Загрузка...
