Основные темы
Первая часть романа, в которой подробно изложена история Степана Верховенского, помогает лучше понять настоящий роман, который начинается с явлением главного героя – Ставрогина. Уж очень разная обстановка, сам стиль изложения. Там все мирно и наивно… Автор с острой издевкой описывает «деятеля», русского либерала — они и сегодня все такие же, эта часть потрясающе актуальна.
Разумеется, главная мысль тут в том, что у таких вот «деятелей» получаются такие вот наследники — бесы, мысль интересная и очень злободневная. Либерал – фигура ненавистная для всех русских мыслителей и пророков: верно чуяли главную беду. А беда в том, что приняли на себя миссию – знание, идеологию – а оказались бесплодны, треп и ложь, ну а в пустоте, известно, черти водятся – все так и вышло…
Там все только будет, кругом тщетные надежды, а тут атмосфера пронизана бесовством, и нет силы, способной предотвратить столкновение, взрыв слепой ярости, для которой тут нет даже никаких причин. Мир стал жить сам по себе, по каким-то странным законам бесовства…
У людей нет духовной позиции, нет кредо, они толпятся там в келье старца – бессмысленный сброд, которому нечего сказать: нечем помочь. Потому что эти мирские «идеи» — как и в главном великом его романе, — бессильны, они только вредят, ведут к этой пустоте, выявляя бессилие человека управлять жизнью и судьбой. Этот роман – колокол, призывающий оставить эти несчастные потуги уродов.
1. «Петруша – двигателем!»
3. «Народ-богоносец»
Собственно, это и есть ставрогинская – теперь шатовская — великая идея. В устах Шатова она уже не великая, а пошлый перепев. Такие большие идеи имеют неуловимое свойство блекнуть тотчас, как только их бросают гении…
А на самом деле великие идеи опасны именно тем, что попадают в обычные головы: там они приносят огромный вред – потому что для реализации и огромной пользы им нужны титаны и особые условия, а ни того, ни другого обычно не бывает, тем более разом… Вот и выродилась идея в простую мысль о человекобоге , которую в романе воплощает Кириллов.
Они верят в народ-богоносец, но не верят в Бога . На прямой вопрос Ставрогина Шатов отвечает:
— Я… я буду веровать в бога…
Таким вот образом огромная идея разом входит в их головы, сплющиваясь и искажаясь, любые противоречия умещаются совершенно спокойно: не умеют мыслить, понимать, отвечать за свои убеждения, один пафос и решимость! А из решимости не родится прозрение – только бесы.
Страшная антитеза Ставрогин — Федька проходит через роман, еще одна трещина… Дикое святотатство, душегубство, оборотная сторона «великой идеи». Так всегда у Достоевского: и лакей Смердяков станет кошмаром мыслителя Ивана Карамазова. Иногда автор нисходит до прямой идеи, черным по белому: Петруша орет ему в 3й части:
Я шут, но я не хочу, чтобы вы, главная половина моя, были шутом! (стр. 497)
В чем смысл образа Марьи, этого странного брака и последующего убийства ее?
4. Марья
Марья – Россия. Слабая, полубезумная, иррациональная, однако вдруг, вот, крикнула самые главные и страшные слова – анафему самозванцу! (стр. 264) Они не знают, как с ней быть. (Заметим, что было бы ошибкой легко отрывать блистательного героя от бесов – он с кровью вырывает душу из этой страшной бездны и гибнет в этом подвиге.) Россия для них загадка и проблема… Они бы с удовольствием, легко и просто, осуществили свои великие идеи где угодно – хоть бы на Луне! – но вот с Россией всегда проблема… И женятся на ней, и проклинают потом, и воспевают ее невинные очи, но однако же Федька у них всегда наготове – нож наготове! – и как в каком-то пьяном страшном темном браке: коли нет ласки, сразу и нож под ребра…
А для нее, они Гришки Отрепьевы, самозванцы, она ждет князя… И блистательный Ставрогин, именно заглянув в эти глаза, понимает, что жалок. И бежит в ужасе.
5. Бесы
Собственно, и Федька, и пр. — не бесы, в его видении, так, «маленький, гаденький золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся» (стр. 278). Автору удалось гениально показать именно мелочность и невзрачность этой публики. Но беда наша в том, что пошлость и мелочность в идеях, чувствах, мировосприятии именно и нужна толпе, и понимается и перенимается легко и просто. Он выявляет их косноязычие, бедность языка, тупость. И речь не только о толпе… Вот, Кармазинов (явная карикатура на Тургенева) – писатель — заигрывает с ними, и как же тут не вспомнить размышления по поводу содержания выеденного яйца – Базарова… И Кармазинов понимает, что перед ним ничтожество, а все же мысленно задает вопрос:
Уж не гений ли он какой, в самом деле, черт его дери… (стр. 347)
А русская революционная идея «выражена в отрицании чести» (стр. 249) — и ему это нравится! «Русскому человеку честь есть одно только лишнее бремя» (там же). Хамство оказывается вовсе не «низовой стихией, как писал Бердяев, а оно вот тут, в самой интеллигенции, которая всегда готова принять его за пророчество или гениальность… В глубине тут, конечно, антилиберализм: либерал не имеет коренной веры и потому подвержен любым влияниям; его позиция пассивная, а Достоевский полагает, что теперь опасное время, и нужна позиция активная. Надо ясно мыслить, г-да! Мы знаем, что он и тут оказался прав.
Много актуальных черт. Вот Петруша объясняет Ставрогину, как он выдумывает чины и «мундир – главное»; вот признается, что он не лидер, он «сбоку» — так они и сидели у нас, сбоку, в тени «великого Ленина» — они и не претендовали на какие-то идеи или даже просто – ум. Все было сказано им, великим. Нужен один великий бес, Бес! – и за ним тотчас высыпает целая вереница этой сволочи…
6. Шигалев
Я запутался в собственных данных и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей. (стр. 378)
Сходят с ума, дергаются на стуле, пищат, рычат – тут бесы в полном цвете, — и разумеется, кажется нелепым теперь критиковать шигалевщину, идею земного рая избранных. Это им, интеллигентам, кажется нелепым критиковать идею о том, что можно «уничтожить сто миллионов» ненужных людей, чтобы победить деспотизм – идея кажется совершенно идиотской!.. да? — но я знаю страну, где она была реализована один к одному. Где до сих пор многие не понимают, что фаланстер есть дурное устройство общества, и любые проекты земного рая всегда почему-то строятся не на созидании, а на уничтожении несогласных… Passons.
Они наивны, безграмотны.
Будьте поглупее, Ставрогин! (стр. 391)
Вот, узнали, оказывается, «Фурье выдумал равенство» . Равенство – самая главная категория бесов, зловещий миф, семя великого зла.
Вообще, тут мысль о том, как люди выдумывают слова, понятия, идеи и пр., включая самих себя. Весь мир у них – злобная и никчемная выдумка, там нарушены все естественные связи, чувства и привязанности – вот, выдумал себе бога, Ставрогина, вцепился в него, как бульдог (стр. 397) – великий по значению образ: так они и выдумывали классиков, переписывали всю историю и культуру, создавали идолов, как свора волков, бросались на каждого вопрошающего, чтоб растерзать его. Для чего нужен Бог? А хоть для того, чтоб не появилась эта свора идолопоклонников.
Фарс . В главе, где «Степана Трофимовича описали», Достоевский демонстрирует искусство фарса. Он очень любит фарс, любит это гоголевское, ликующее настроение, однако фарс у него не уничтожает героя: тут же Степан Трофимович говорит верные и психологические глубокие слова о ста друзьях, которые в несчастье указывают на твои ошибки… Фарс не убивает героя, потому что эти герои слишком прочные психологически, слишком живые. Он высмеивает звонко, не остается живого места. Посудите сами, человек не знает, принадлежит ли он к тайному обществу – в голове полный «прогрессивный» хаос!
А по сути, тут две эпохи в русском «освободительном движении»: аморфность, вялость этих прошлых заговорщиков, которые боятся одного: «Высекут!» (стр. 404) – и решительность безмозглых сегодняшних бесенят, которые ничего не боятся и ни во что не верят.
7. Шатов – надежда.
Это путь возврата к человеческому, символом коего и является возвращение жены, которая рожает ребенка. Именно эту надежду и убивают бесы. Их вред не в идеях, а в самой нетерпимости к иному, к инакомыслящему. Они делят мир на «наших» и всех прочих, при этом несут уничтожение всем .
В Шатове есть что-то очень важное, это молодое упоение и честный утопизм, великая мечта и земное прозрение, и логично, что именно его они должны убить, потому что, в конечном итоге, цель бесов – убить надежду, остановить историю в точке нравственной катастрофы (революция) и начать убийство. Они лишены творческой силы.
Сцена бесов (стр. 581) — потрясающий гротеск.
8. Кириллов
Метафизический бунт – это когда человек заявляет свою абсолютную волю и действует по абсолютной логике, на меньшее не согласен. Нет Бога – значит я бог, значит — моя воля. В хаосе дурной свободы – произвола – он превратился в автомат: у него и слова сыпятся, как из автомата, и гимнастика эта кошмарная… Если посмотреть вокруг, самая актуальная фигура в романе – без идеологии и без бунта, разумеется: теперь одна гимнастика осталась.
Кириллов не человек, это идея. Идея сделать абсурдный мир придатком твоего высшего абсурда. А мир абсурден без Бога. Они убили Бога – значит, он должен стать богом, найти в себе центр мироздания. В сущности, поскольку человек объявлен «образом и подобием», так только в себе он и может теперь обрести этот центр, но честный и последовательный мыслитель, обретя в себе центр, осознав себя богом, уже не имеет цели в жизни. Это первый косвенный вывод из сложной фигуры Кириллова, который совершенно логично теряет всякое ощущение пути и стреляется, доказывая свою абсолютную волю.
Затем, такая смерть представляется единственным выходом безбожнику, да по сути он тем и занимается всю жизнь (убивает мешающую ему душу, Бога, философию, красоту и пр.).
Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. (стр. 576)
И он решает победить страх –
Я начну и кончу, и дверь отворю.
Бог вселяет страх – без Бога, когда человек не выдерживает Божьей длани и силы Слова, наступает ужас, кошмар полной тьмы. И единственным средством победить страх является самоуничтожение. Это третий важный вывод. Духовная сущность человека и безумие безбожия — доказано от противного в Кириллове.
Надо добавить несколько слов о реакции на роман. Достоевский расстроился, лишь когда узнал о резко отрицательной реакции молодежи. Эта надежда русских пророков — быть понятыми в молодой среде, теми, к кому они обращались преимущественно (а недаром их герои все люди молодые), — самая печальная страница истории русской литературы XIX века.
Как верно замечали Гершензон и Франк, интеллигенция не поняла своих великих пророков. Мы сегодня смотрим на нее иначе, мы понимаем, что она выродилась и вообще ничего не понимает, и не желает понимать в родной культуре.
Цитируем по изд. собр.соч. в 15 тт., т.7, Л., «Наука», 1990, с.75.
Считаем, что с Лермонтовым тут не то что параллель – это просто прямое продолжение великого лермонтовского образа.
Как вы относитесь к идее равенства? Возможно ли оно? И главный вопрос: кому оно нужно, кроме идиотов, которые не могут вынести того, что люди рождаются разными и не похожи друг на друга, как мыши…
Конечно, сегодня бесы – либералы, это всем понятно, то есть эти звериные маски могут напялить люди любой идеологии, в зависимости от обстоятельств.
В.Б. Левитов
Долголетняя вражда к Тургеневу вдохновляет Достоевского на жестокую литературную расправу с автором «Дыма». В «Бесах» он выводит под видом «великого писателя» Кармазинова тип «баденского буржуа». Достоевский ехидно высмеивает его наружность, «крикливый и сюсюкающий голос», манеру «лезть лобызаться и подставлять щеку»; пародирует свою беседу с ним в Баден-Бадене и приписывает ему следующее «германофильское» заявление: «Я сижу вот уже седьмой год в Карлсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карлсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества, за все время так называемых здешних реформ ». За карикатурой на личность «великого писателя», следует блестящая и убийственная пародия на «Довольно» и «Призраки». Кармазинов на «Празднике» читает свою повесть «Мерси».
…Господин Кармазинов жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику (ну, так зачем же понес?); но так как его упросили, то он и понес, и так как сверх того он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь: и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике и т. д., и т. д., все в этом роде…
Пародия на «Призраки» Тургенева – шедевр литературного шаржа. С проницательностью ненависти Достоевский подмечает расплывчатую лирику и претенциозную фантастику своего врага. Пессимистическая философия одряхлевшего романтика высмеивается необыкновенно зло и метко. «Тридцать семь лет назад, когда, помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым деревом, ты сказала мне: "К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю". Тут опять заклубился туман, явился Гофман , просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк Марций . Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки».
И. С. Тургенев - прототип писателя Кармазинова в «Бесах»
В Бадене Тургенев оскорбил в Достоевском русского патриота и верующего христианина. В романе «Бесы» он свирепо отомстил обидчику. Карикатура Достоевского на Тургенева (Кармазинов) не менее художественно совершенна, чем карикатура на Гоголя в «Селе Степанчикове и его обитателях » (Фома Опискин).
Предыстория шестого романа Федора Достоевского такова. В ноябре 1869 года в Москве произошло преступление, за ним судебный процесс, который вызвал большой резонанс в обществе. Члены революционного кружка Нечаева убили студента Иванова. Причиной послужило желание Иванова порвать с тайным обществом. В прессе были опубликованы многие документы громкого процесса, в том числе и «Катехизис революционера», в котором оправдывалось любое зло и преступление, если оно совершено во благо революции.
По материалам этого дела у Достоевского и возникла идея нового романа. В 1871 – 1872 годы «Бесы» были напечатаны в журнале «Русский вестник».
Общество достаточно прохладно приняло новый роман. О нем негативно отзывался Тургенев , а некоторые критики и вовсе объявили произведение «клеветой» и «бредом». Со временем ситуация мало изменилась. Большинство сторонников российского революционного движения воспринимали «Бесы» как злобную карикатуру на свои идеи. Такая репутация препятствовала широкой известности произведения.
В отличие от России, западная культура по достоинству оценила социально-нравственную глубину романа. Это произведение имело огромное влияние на философскую литературу рубежа XIX – XX века, известными представителями которой были Ницше и Камю .
Отношение к «Бесам» на постсоветском пространстве изменилось совсем недавно. Нашим современникам стало понятно пророчество идей Достоевского, его желание показать миру всю опасность радикальных революционных и атеистических идей. Глубину отчуждения к своим персонажам писатель выразил в названии и эпиграфе, взятом из одноименного стихотворения Пушкина . Кто же в произведении главный «бес»?
В изображении Петра Верховенского явно просматривается аналогия с Нечаевым, а в его высказываниях – дух «Катехизиса революционера». Но этот человек глубже и многограннее, чем беглый руководитель революционного кружка. Петр – самый последовательный из всех «борцов за освобождение». Складывается впечатление, что нет такого злодейства и подлости, на которое он не пойдет. Все святое и возвышенное не просто отвергается Верховенским-младшим, а высмеивается им и опошляется. Для такого человека нет высших ценностей, включая человеческую жизнь. Петр хладнокровно планирует убийство Шатова, бросает своих соратников, цинично использует намерение Кириллова застрелиться, чтобы замести следы. Он даже в мелочах безбожен и отвратителен. Суть этого человека – принижение всего и всех для оправдания и выпячивания собственного мелкого и грязного «я».
Какова же цель Петра? Он сам признается, что революционная идея лишь средство. Главное – власть. Верховенский стремится управлять людьми, их умами и душами, но хорошо понимает, что сам мелковат для «властителя дум» и потому делает ставку на Николая Ставрогина .
Этот персонаж занимает в романе центральное место. Николай – красивый молодой человек, в него влюблены все женщины, а мужчины им восхищаются. Но внутри Ставрогин пуст. Николай не ищет для себя никакой выгоды, у него нет цели. Свобода и отрицание всего – вот разрушительная сила этого «Ивана – царевича», как называет его Верховенский. В Ставрогине каждый видит нечто свое. А все потому, что Николай вольно или невольно подает Верховенскому, Шатову и Кириллову их основные идеи. Но самому Николаю ни одна из них не интересна.
Ставрогин знает, что его сила беспредельна, но не видит ей применения, да и не желает искать. Эта пустота втягивает в себя окружающих, ломая их судьбы, отнимая жизни. Один за другим гибнут, вовлеченные в страшное притяжение этой черной воронки, брат и сестра Лебядкины, Шатов, Кириллов, Даша.
Сущность Ставрогина четко проявляется в конце произведения, в его предсмертном письме. Насильник, убийца, клятвопреступник, растлитель двенадцатилетней Матреши не различает добро и зло. Им владеет лишь чувство гордыни и презрения к людям. Поэтому логичным видится и самоубийство Ставрогина – внутренняя воронка черноты поглощает и саму оболочку.
В романе Николай является и учителем Кириллова с идеей человекобога и вдохновителем Шатова с его верой в православие. Ставрогин одновременно внушает двум людям прямо противоположные постулаты.
У Кириллова очень сложный характер. Он любит жизнь во всех проявлениях, даже благодарен пауку, который ползет по стене: «Все хорошо… Я всему молюсь». Но Кириллов ненавидит мир, построенный на лжи. Мрачное одиночество этого неординарного человека, раздвоенность его внутреннего мира, в котором борются вера и безверие, приводят его к парадоксальной идее – Бог мертв, а человек может доказать, что он свободен от веры в Бога, только совершив самоубийство.
В бредовых идеях Кириллова сложно искать здравый смысл. Зато Шатов вполне логичен, хотя также противоречив. Ярый приверженец атеизма и социализма становится вдруг ревностным сторонником идеи избранного Богом русского народа. Но Шатов не верит в Бога, а только хочет верить. Он ненавидит всех, кто не разделяет его новых убеждений.
Показателен в романе и образ Степана Трофимовича Верховенского – отца Петра, а также воспитателя Шатова и Ставрогина. Это типичный представитель идеалиста-либерала 40-х годов XIX века. Ему свойственны восхищение прекрасным, талант и благородство в сочетании с презрением к религии, отечеству и русской культуре. Корыстолюбие, слабохарактерность, эгоизм и лживость Верховенского-старшего приводят к тому, что ученики не верят в искренность проповедуемых им высоких, но абстрактных и бесплодных идеалов. Размытость ценностей Степана Трофимовича делает его проводником хаоса в души своих учеников.
Но именно этому герою Достоевский дает право раскрыть суть эпиграфа произведения, показать путь спасения для России. Евангельская притча об изгнанных бесах в эпилоге показывает убежденность Достоевского в том, что герои его романа будут выброшены из общественной и политической жизни страны.
Роман «Бесы» – грозное предупреждение, в котором писатель предвидит общественную катастрофу и появление целой плеяды революционеров, подобных Нечаеву. Они способны идти к «свободе, равенству и всеобщему счастью» по трупам. Это предупреждение актуально во все времена.
В зале опять носилось что-то неладное. Объявляю заранее: я преклоняюсь пред величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на одной статье такую публику, как наша, целый час? Вообще я сделал замечание, что будь разгений, но в публичном легком литературном чтении нельзя занимать собою публику более двадцати минут безнаказанно. Правда, выход великого гения встречен был до крайности почтительно. Даже самые строгие старички изъявили одобрение и любопытство, а дамы так даже некоторый восторг. Аплодисмент, однако, был коротенький, и как-то недружный, сбившийся. Зато в задних рядах ни единой выходки, до самого того мгновения, когда господин Кармазинов заговорил, да и тут почти ничего не вышло особенно дурного, а так, как будто недоразумение. Я уже прежде упоминал, что у него был слишком крикливый голос, несколько даже женственный, и притом с настоящим благородным дворянским присюсюкиванием. Только лишь произнес он несколько слов, вдруг кто-то громко позволил себе засмеяться, — вероятно, какой-нибудь неопытный дурачок, не видавший еще ничего светского, и притом при врожденной смешливости. Но демонстрации не было ни малейшей; напротив, дураку же и зашикали, и он уничтожился. Но вот господин Кармазинов, жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде. Но всё бы это ничего, и кто не знает авторских предисловий? Хотя замечу, при малой образованности нашей публики и при раздражительности задних рядов это всё могло повлиять. Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал, — то есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием? Этим было бы всё спасено. Нет-с, не тут-то было! Началась рацея! Боже, чего тут не было! Положительно скажу, что даже столичная публика доведена была бы до столбняка, не только наша. Представьте себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни; этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики. Тема... Но кто ее мог разобрать, эту тему? Это был какой-то отчет о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях. Но чего? Но об чем? Как ни хмурились наши губернские лбы целую половину чтения, ничего не могли одолеть, так что вторую половину прослушали лишь из учтивости. Правда, много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но, признаюсь, это вышло несколько неловко. К небольшой толстенькой фигурке гениального писателя как-то не шло бы рассказывать, на мой взгляд, о своем первом поцелуе... И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то не так, как у всего человечества. Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то русалка запищала в кустах. Глюк заиграл в тростнике на скрипке. Пиеса, которую он играл, названа en toutes lettres, но никому не известна, так что об ней надо справляться в музыкальном словаре. Меж тем заклубился туман, так заклубился, так заклубился, что более похож был на миллион подушек, чем на туман. И вдруг всё изчезает, и великий гений переправляется зимой в оттепель через Волгу. Две с половиною страницы переправы, но все-таки попадает в прорубь. Гений тонет, — вы думаете, утонул? И не думал; это всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „Нет преступления!“. „Да, — сказал я сквозь слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников“. Мы зарыдали и расстались навеки». — Она куда-то на берег моря, он в какие-то пещеры; и вот он спускается, спускается, три года спускается в Москве под Сухаревою башней, и вдруг в самых недрах земли, в пещере находит лампадку, а пред лампадкой схимника. Схимник молится. Гений приникает к крошечному решетчатому оконцу и вдруг слышит вздох. Вы думаете, это схимник вздохнул? Очень ему надо вашего схимника! Нет-с, просто-запросто этот вздох «напомнил ему ее первый вздох, тридцать семь лет назад», когда, «помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым деревом, и ты сказала мне: „К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю“». Тут опять заклубился туман, явился Гофман, просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк Марций. «Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки» и т. д., и т. д. Одним словом, я, может, и не так передаю и передать не умею, но смысл болтовни был именно в этом роде. И наконец, что за позорная страсть у наших великих умов к каламбурам в высшем смысле! Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик, мученик — все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого гения решительно вроде поваров у него на кухне. Он барин, а они являются к нему с колпаками в руках и ждут приказаний. Правда, он надменно усмехается и над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях пред великими умами Европы, но что касается его самого, — нет-с, он уже над этими великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его каламбуров. Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур готов. Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет; атеизм, дарвинизм, московские колокола... Но увы, он уже не верит в московские колокола; Рим, лавры... но он даже не верит в лавры... Тут казенный припадок байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, — и пошла, и пошла, засвистала машина... «А впрочем, похвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста раз надоем, читать устанете...». Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос: — Господи, какой вздор! Это выскочило невольно и, я уверен, безо всякой демонстрации. Просто устал человек. Но господин Кармазинов приостановился, насмешливо поглядел на публику и вдруг просюсюкал с осанкою уязвленного камергера: — Я, кажется, вам, господа, надоел порядочно? Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и сошло бы как-нибудь... Может быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли. — Вы вовсе никогда не видали Анк Марция, это всё слог, — раздался вдруг один раздраженный, даже как бы наболевший голос. — Именно, — подхватил сейчас же другой голос, — нынче нет привидений, а естественные науки. Справьтесь с естественными науками. — Господа, я менее всего ожидал таких возражений, — ужасно удивился Кармазинов. Великий гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества. — В наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, — протрещала вдруг одна девица. — Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику. Да и кто говорит теперь про пустынников? — Господа, всего более удивляет меня, что это так серьезно. Впрочем... впрочем, вы совершенно правы. Никто более меня не уважает реальную правду... Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и выражало: «Я ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, только хвалите меня, хвалите больше, как можно больше, я это ужасно люблю...». — Господа, — прокричал он наконец, уже совсем уязвленный, — я вижу, что моя бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал. — Метил в ворону, а попал в корову, — крикнул во всё горло какой-то дурак, должно быть пьяный, и на него, уж конечно, не надо бы обращать внимания. Правда, раздался непочтительный смех. — В корову, говорите вы? — тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его становился всё крикливее. — Насчет ворон и коров я позволю себе, господа, удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себе сравнения, хотя бы и невинные; но я думал... — Однако вы, милостивый государь, не очень бы... — прокричал кто-то из задних рядов. — Но я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, буду выслушан... — Нет, нет, мы желаем слушать, желаем, — раздалось несколько осмелившихся наконец голосов из первого ряда. — Читайте, читайте! — подхватило несколько восторженных дамских голосов, и наконец-то прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький. Кармазинов криво улыбнулся и привстал с места. — Поверьте, Кармазинов, что все считают даже за честь... — не удержалась даже сама предводительша. — Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в статью, назначенную для публичного чтения... Он даже весь покраснел. — Господа, — прокричал Кармазинов, — я кончил. Я опускаю конец и удаляюсь. Но позвольте мне прочесть только шесть заключительных строк. «Да, друг читатель, прощай! — начал он тотчас же по рукописи и уже не садясь в кресла. — Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о, брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь удовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: „Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, — для отечества, для потомства, для лавровых венков“, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci“». Кармазинов церемонно поклонился и весь красный, как будто его сварили, отправился за кулисы. — И вовсе никто не будет стоять на коленях; дикая фантазия. — Экое ведь самолюбие! — Это только юмор, — поправил было кто-то потолковее. — Нет, уж избавьте от вашего юмора. — Однако ведь это дерзость, господа. — По крайней мере теперь-то хоть кончил. — Эк скуки натащили! Но все эти невежественные возгласы задних рядов (не одних, впрочем, задних) были заглушены аплодисментом другой части публики. Вызывали Кармазинова. Несколько дам, имея во главе Юлию Михайловну и предводительшу, столпились у эстрады. В руках Юлии Михайловны явился роскошный лавровый венок, на белой бархатной подушке, в другом венке из живых роз. — Лавры! — произнес Кармазинов с тонкою и несколько язвительною усмешкой. — Я, конечно, тронут и принимаю этот заготовленный заранее, но еще не успевший увянуть венок с живым чувством; но уверяю вас, mesdames, я настолько вдруг сделался реалистом, что считаю в наш век лавры гораздо уместнее в руках искусного повара, чем в моих... — Да повара-то полезнее, — прокричал тот самый семинарист, который был в «заседании» у Виргинского. Порядок несколько нарушился. Из многих рядов повскочили, чтобы видеть церемонию с лавровым венком. — Я за повара теперь еще три целковых придам, — громко подхватил другой голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью. — И я. — И я. — Да неужели здесь нет буфета? — Господа, это просто обман... Впрочем, надо признаться, что все эти разнузданные господа еще сильно боялись наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в десять, все опять разместились, но прежнего порядка уже не восстановлялось. И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович...10. «Бесы». Русский апокалипсис
Нечаевское дело
21 ноября 1869 г. произошло событие, которое потрясло в какой-то мере Россию и особенно Достоевского. Участники революционного кружка Нечаева убили одного из своих соратников. Об этом убийстве Достоевский узнал из газет. Оно поразило его еще и потому, что буквально за пару месяцев до этого, в сентябре, к ним, к Достоевским, они в это время жили за границей, в Дрезден приезжал брат Анны Григорьевны, студент Петровской земледельческой академии. И он очень много рассказывал о студенте Иванове. Вот именно этот студент Земледельческой академии Иванов и стал жертвой нечаевцев. И рассказывал брат о нем, как вспоминает Анна Григорьевна, как об умном и выдающемся по своему характеру человеке, и, что очень важно, коренным образом изменившем свои прежние убеждения. То есть Иванов отрекся от нигилизма и проделал тот путь, который проделал в свое время сам Достоевский. Очевидно, история этого молодого человека его крайне заинтересовала. И вот теперь он узнает о его страшном финале.
Собственно, это событие и легло в основание сюжета его нового романа под названием «Бесы». В феврале 1873 г., когда роман уже вышел отдельным изданием, Достоевский пишет письмо наследнику престола, будущему императору Александру III. Тот очень заинтересовался романом и через К.П. Победоносцева просил автора разъяснить его основную идею. И Достоевский пишет следующее: «Это почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления – не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц». Обращаю внимание на акцент Достоевского: возможность подобного рода преступлений в новой России, неслучайность происходящего.
Любопытно, что он в этом смысле разошелся с русской журналистикой. Как раз в 1873 г. заканчивался процесс над Нечаевым, сначала процесс над его соратниками, потом, когда он и сам был арестован, уже и над ним. И пресса в основном писала об этом событии как о некоем чудовищном преступлении. И, скажем, радикальные демократические и либеральные издания настаивали на том, что это исключительный случай, который совершенно не характеризует радикальную молодежь.
Любопытно, что это противостояние Достоевского со своими оппонентами продолжается и сейчас. И сейчас можно услышать, что Достоевский неверно, неточно, неправильно отразил, показал молодых радикалов, русских революционеров, это пасквиль на русскую революцию. Желающие могут заглянуть, скажем, на сайт журнала «Новый мир», где сейчас висит статья, примерно в этом же роде говорящая о том, что Достоевский обидел русских революционеров.
Эту точку зрения в свое время высказывал очень интересный читатель романа, философ Николай Бердяев, написавший статью «Ставрогин» – мы еще к ней вернемся. Он заметил следующее: революционное движение конца 60-х годов не было таким, каким оно изображено в «Бесах». Бердяев предположил, что это роман скорее о том, что будет. Не то, что есть, а то, что будет. И такие типы, как Шатов, Кириллов, говорил он, появятся у нас только в ХХ веке, т.е. это роман, написанный с опережением.
Другой читатель, Сергей Булгаков, в статье «Русская трагедия» в то же самое время, что и Бердяев, замечал, что вообще этот роман нужно читать не с точки зрения, так сказать, политических каких-то тенденций, в нем отразившихся, а видеть следует нечто большее. «Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор, – писал Булгаков в 1914 г. – Здесь Бог с дьяволом борется, а поле битвы – сердца людей».
Идея вышла на улицу
Так что же такое роман «Бесы»? Он часто читается как политический триллер, предлагаются и другие жанровые определения, скажем, роман-предупреждение, антиутопия. Но я все-таки настаиваю на том, что этот роман – достаточно точное описание того, что в реальности произошло с Россией в 60-е годы. Но не документальное. Достоевский настаивал: не надо искать точных совпадений с «нечаевским делом». За этими реальными событиями автор видит нечто большее, он показывает явление нигилизма. Роман стал кульминацией антинигилистического направления в русской литературе: здесь, начиная с Тургенева, с «Отцов и детей», сошлись и Лесков, и Писемский, и Гончаров, и Толстой. И это такой как бы фронт русской литературы против формировавшегося нигилизма.
Так вот, Достоевский пытается в этом явлении увидеть какие-то глубинные процессы. Не в сфере политики, не в сфере даже идеологии. Я думаю, этот роман показывает, что же произошло с Россией, с русским человеком, с русским образованным человеком прежде всего. Произошел некий ментальный антропологический надлом. Вот о чем я и хотел бы сегодня сказать: роман описывает некую нравственную, так сказать, чуму, которая охватила героев романа, жителей условного провинциального города.
Перед нами своеобразная «История одного города», но не щедринская, хотя и есть элементы фантасмагории, как у Щедрина. Но я бы сказал, в отличие от щедринской сатиры, это история крушения фундаментальных основ общественного сознания. Нам показывают, что же сегодня происходит с сознанием людей.
И этот роман продолжает тему «Преступления и наказания». Если там мы видели ментальный слом, который происходит с одним человеком, то теперь, в «Бесах», это происходит с массой людей. В первом романе идея захватила и съела Раскольникова, здесь она, по выражению Достоевского, вышла на улицу.
Сатира с положительной подоплекой
Интересно построение романа. Достоевский начинает с описания вроде бы такого неглавного героя. Степан Трофимович Верховенский – либерал 40-х годов, очень комическое иногда изображение. И в то же время это вот такой добрый смех над этим героем – если это сатира, то сатира с положительной подоплекой. Интересно, что сам Достоевский говорит об этом герое, когда только начинает роман – он уже знает его перспективу и пишет в письме к Аполлону Майкову: «Степан Трофимович – лицо второстепенное, роман будет совсем не о нем; но его история тесно связывается с другими происшествиями (главными) романа, и потому я и взял его как бы за краеугольный камень всего. Но все-таки бенефис Степана Трофимовича будет в 4-й части…» Тогда роман еще планировался в четырех частях, потом Достоевский его организовал как трехчастный. История Степана Трофимовича закольцовывает роман: финал отсылает к началу. «Тут будет преоригинальное окончание его судьбы. За всё другое - не отвечаю, но за это место отвечаю заранее».
Степан Трофимович Верховенский – это герой, который имеет многих прототипов. Здесь и Грановский, замечательный русский историк, либерал. Здесь отчасти и Тургенев, и Некрасов, и Герцен угадываются. Например, Степан Трофимович говорит: «Вот уже двадцать лет, как я бью в набат и зову к труду» – это явно к «Колоколу» Герцена отсылает нас.
Он пишет поэму, которая многими местами напоминает образы Огарева. Т.е. это вот такой собирательный портрет либерала-идеалиста, который оказался предтечей, учителем новых людей-нигилистов. И он сам ужаснулся тому, к чему привели его идеи.
Достоевский, очевидно, заранее планирует, что Степан Трофимович должен в финале опять выйти на первый план («бенефис»). Действительно, мы видим, как роман движется к катастрофе, но эта катастрофа происходит параллельно с другим действием, которое я бы назвал преображением Степана Трофимовича Верховенского, у которого открываются глаза, и он возвращается к каким-то вечным ценностям, коими когда-то пренебрег. Вообще роман многогеройный, а история Степана Трофимовича – определенная такая рама, в которую вставлены другие истории других героев. Это всё разновидности того типа нигилиста, который представлялся Достоевскому, но представлялся не в его исторических, бытовых, так сказать, подробностях, а, я бы сказал, в метафизическом измерении этого явления.
«Новые» люди и Ставрогин
Вот посмотрите, кого мы встречаем на страницах романа из этих самых «новых» людей. Это инженер Кириллов, который ищет Бога. Герой страдает от того, что богочеловек (Иисус) потерпел сокрушительное поражение и не смог победить смерть. А если Бога нет, делает вывод Кириллов, то богом становлюсь я сам. Вместо богочеловека приходит человекобог. Мы здесь натыкаемся на религиозный фундамент нигилизма. Чем может человек доказать свою божественную природу? Тем, что он не боится смерти, а значит, следуя логике, может совершить самоубийство. И Кириллов его совершает, а Достоевский показывает, как это страшно: человекобог превращается в ничтожного, все-таки боящегося смерти человека. Т.е. этот опыт Кириллова буквально уничтожает его.
Другой нигилист, Шатов – это еще один человек, который ищет некую религиозную идею. Он ищет ее в другом направлении: он полагает, что Бог – это некое национальное, так сказать, создание. Он выражает идею, которая близка самому Достоевскому: идею народа-богоносца. Любопытно, что два эти религиозных искателя, и Кириллов, и Шатов, оба как бы происходят из одного источника. Их обоих создал третий, главный, пожалуй, философ-нигилист этого романа – Ставрогин.
Шатов обвиняет Ставрогина: «В то самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, в то же самое время вы отравили сердце этого несчастного маньяка Кириллова». Т.е. Ставрогин породил две противоположные идеи. И Шатов, и Кириллов являются эманациями его собственного духа. Интересно, что Достоевский дает Ставрогину и некоторые свои собственные мысли, выжитые и мучительные. В частности, Шатов говорит Ставрогину: «Не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» Это то самое выражение из письма Достоевского к Фонвизиной, о котором мы уже говорили.
Ставрогин – «бес» особого масштаба. Он человек, который совмещает в себе крайности. Я уже говорил, что он духовно породил и Кириллова, и Шатова. Но он совмещает в себе и другие идеи. Это идея разврата, идея сладострастия, идея преступления. Шатов его спрашивает: «Правда ли, будто бы вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какой-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвою жизни для человечества?» Т.е. и красота, и преступление в Ставрогине как-то очень органично соединяются. Когда ищут предшественников Ставрогина, указывают, в частности, на Печорина, на других героев русской литературы (Онегина, например). Но, очевидно, Ставрогин – такая, в конечном счете, вершина русского нигилизма.
Тот же Сергей Булгаков утверждал, что в этом герое помещается некий узел романа, и в то же время его самого, как личности, нет, ибо им владеет дух небытия. Т.е. вот это совмещение крайностей, идеала содомского и идеала мадонны в одном лице приводит к аннигиляции духовной личности. И Булгаков настаивает: «Он является как бы отдушиной из преисподней, через которую проходят адские испарения, он есть не что иное, как орудие провокации зла». Действительно, Ставрогин всех провоцирует. В романе он провоцирует, как я уже говорил, Шатова, Кириллова, провоцирует и главного «беса» разрушения, о котором мы еще поговорим, Петрушу Верховенского, потому как Петруша признается, что устав революционной организации писал не кто-нибудь, а именно Ставрогин. Т.е. он провокатор и этого, политического нигилизма.
Но интересно, что он провоцирует и других героев, может быть, не столь значительных. Например, капитана Лебядкина, который считает его своим учителем. Стихи Лебядкина украшают, я бы сказал, прошивают весь роман, доводя до нелепости идею нигилизма. И вот при всем при том, как я уже говорил, Достоевский отдает Ставрогину свои самые выстраданные мысли.
Николай Бердяев написал статью под названием «Ставрогин» по поводу одноименного спектакля Московского художественного театра (1913), вызвавшего целую бурю в критике. Максим Горький с огромным возмущением писал об этом спектакле и решил даже порвать с любимым театром за то, что он ставит Достоевского. Так вот, Бердяев тогда высказал свою точку зрения: «Николай Ставрогин – слабость, прельщение, грех Достоевского. Других <т.е. других героев романа> он проповедовал как идеи, Ставрогина он знает как зло и гибель. И все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит его никакой морали, никакой религиозной проповеди. Николай Ставрогин - красавец, аристократ, гордый, безмерно сильный, “Иван Царевич”, “принц Гарри”, “Сокол”; все ждут от него чего-то необыкновенного и великого, все женщины в него влюблены… он весь - загадка и тайна».
Действительно, это так. И Бердяев в своей, я бы сказал, увлеченности этим мощным образом романа приходит к оригинальному определению, что же такое Николай Ставрогин, в чем смысл его универсального нигилизма. «Это, – говорит он, – мировая трагедия истощения от безмерности. Он не знает меры. Он соединяет в себе самые разные, самые противоположные начала. И эта безмерность, – пишет Бердяев, – привела к отсутствию желаний, безграничность личности – к утере личности, безудержный эротизм – к неспособности любить. Утверждать разом и Христа, и антихриста – значит всё утерять». Вот такой как будто бы сильный, беспощадный суд над Ставрогиным вершит русский религиозный философ.
Он говорит о том, что в Ставрогине зародилось все русское декадентство. Это очень актуальное было наблюдение. Но при этом сам Бердяев, как мне кажется, в своей завороженности этим образом тоже оказался сыном своего времени, когда он говорит, что опыт зла, предлагаемый Ставрогиным, есть путь, и гибель на этом пути не есть вечная гибель, через нее открывается больше, чем через всё религиозное благополучие. В самом этом суждении Бердяева слышится отзвук того самого декадентства, которое он зорко разглядел в Ставрогине. Надо сказать, что позднее, уже в эмиграции, Бердяев несколько изменил свою точку зрения и отказался от «декадентского» признания опыта зла как необходимого опыта.
Петруша Верховенский
Наконец, еще один «бес», которого породил Ставрогин, – это Петруша Верховенский. Замечательный образ. Не надо искать здесь конкретных нечаевских черт. Конечно, Нечаев был прототипом, но Достоевский создал несомненное обобщение, некий символ радикализма. Мне кажется, что сердцевину этого образа выражает в романе писатель Кармазинов: «Вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Открытым правом на бесчестье русского человека скорее всего увлечь можно». И вот чем увлекает соратников их главарь: «Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось, и государство, и его нравственность».
Петруша Верховенский, конечно, не идеолог, он практик или, по слову Ставрогина, «энтузиаст». И по сюжету романа получается, что он кукловод, который дергает за веревочки и руководит событиями. Хотя, на мой взгляд, это не совсем так, и я об этом еще скажу. Действительно, он приобретает огромную власть над городом, над своими соратниками, и пытается обрести ее даже и над самим Ставрогиным, которого прочит на роль «Ивана-царевича».
Ради чего этот энтузиаст бесовщины так неутомимо трудится? Если он одержимый, как полагает Ставрогин, чем он одержим? Я так полагаю, идеей пересотворения мира. Но при этом его увлекает не цель, т.е. что будет в итоге пересотворения, а сам процесс разрушения старого мира. Вот что он сам говорит: «Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ».
Одна любопытная деталь есть в биографии Петруши, которая останавливает наше внимание. Она вроде бы такая побочная, но очень многое объясняет в психологии главного беса революции. Отец Петруши, тот самый Степан Трофимович Верховенский, рассказывает, что в детстве Петруша был, цитирую: «Мальчик, знаете, нервный, очень чувствительный и боязливый. Ложась спать, клал земные поклоны, крестил подушку, чтобы ночью не умереть». Это тот самый «бес» Петруша, который ничего не боится, ни перед чем не остановится! Из боязливого мальчика вдруг вырастает новоявленный диктатор!
Ну а что здесь удивительного? Давайте вспомним, например, биографию Сталина или биографию Гитлера. Преодоление личной слабости и неустроенности вылилось в сокрушительную энергию. Одно связано с другим. Мы уже об этом говорили на примере еще ранних произведений Достоевского. Петруша Верховенский в этом смысле – очень характерный тип деспота, который вырастает из раба. Но Петруша поймал, что называется, свой час. Он вовремя явился и стал выразителем… Вот в чем его сила. Он стал выразителем каких-то процессов, которые происходят в умах людей. Он стал человеком смуты. Он в самом себе несет идею и образ смуты, и потому он оказывается как бы кукловодом, хотя на самом деле смута происходит не оттого, что он руководит событиями.
«Самая главная сила»
А что это за смута? Что происходит с людьми, когда они делаются куклами в руках Петруши Верховенского? Сам Петруша говорит: «Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видел». А отчего раскачка, почему она вообще удается? Петруша объясняет: «Учитель, смеющийся с детьми над их Богом, уже наш. Адвокат, защищающий убийцу тем, что он не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущения, наши». (В скобках не могу удержаться и не привести современную параллель. Школьницы, которые издеваются над своей подругой, записывают весь процесс на мобильники, а потом выкладывают в сеть, – это, пожалуй, наследники юнцов позапрошлого века в их погоне за «ощущениями». Ну, разве что технический прогресс прибавил им больше возможностей). И дальше: «Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален – наш, наш! Администраторы, литераторы… О, наших ужасно много!» Это вот, так сказать, сверху поддержка Петруше. Ну а снизу? «Народ пьян! Матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты. О, дайте взрасти поколению!» Т.е. вот еще одно поколение – и они все будут наши, так получается. «А мы, в свою очередь, – говорит Петруша, – пустим пожары, пустим легенды, и начнется смута».
Интересный у меня недавно был один разговор со студентом-первокурсником, заявившим, что его любимый роман – это «Бесы». Меня это поначалу страшно порадовало, потому что «Бесы» обычно очень трудно даются студентам. А тут, оказывается, человек еще в школе прочитал. Задаю ему вопрос: «А кто там ваш любимый герой?» И он ошарашивает ответом: «Петр Верховенский». «Как, почему он?» «Ну как же, ему всё задуманное удается, он удачливый, успешный менеджер». Вот так! Петруша может увлечь вполне современного молодого человека своей успешностью.
Но в чем секрет его успешности? Не столько в нем самом, еще раз хочу сказать. Петруша это прекрасно понимает. Приведу одно его признание в разговоре со Ставрогиным: «…самая главная сила, цемент всё связующий – это стыд собственного мнения. Вот это так сила! …ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове. За стыд почитают!» Дальше мы видим, как работает этот цемент.
Вот первая революционная пятерка, которую организует Петруша. «Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы не сказали потом, что они не посмели пойти». В главе «У наших» Достоевский живописует некоего майора, который, в общем-то, нисколько не сочувствовал нигилистам, но очень был любопытен, любил послушать умных людей. И через его руки, говорит хроникер романа, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, которые он даже и не читал. «…он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость - и таковы иные русские люди даже и до сего дня».
И еще один пример из того же ряда: один из членов этой пятерки, убийц Шатова, Виргинский, чистый, светлый человек, который увлечен новыми, освежающими идеями. Но вот решается вопрос об устранении Шатова… Его подозревают в доносительстве, хотя ничего такого не было, просто Верховенскому нужно было убрать несогласного и его кровью скрепить всю эту пятерку. И Виргинский против убийства, Виргинский понимает, что тут они слишком далеко зашли, и обратите внимание – если бы он на этом настоял, то никакого бы убийства и не было. Всё решила одна его фраза. И вот какая: «Я за общее дело, – произнес вдруг Виргинский». Т.е. если все, то и я не буду возражать – так стыд собственного мнения стал причиной страшного преступления. А дальше, а потом он вместе со всеми волочит бездыханное тело Шатова и говорит: «Это не то… это не то…» Слишком поздно!
Система Шигалева
Верховенскому, конечно, нужен был еще и человек, который формулировал бы цель. Все-таки нужен теоретик. И теоретик в романе появляется, это Шигалев, создающий новую социальную систему, делая шаг вперед по сравнению со всякими Фурье. В чем смысл этой новой системы? Ее формулирует сам Шигалев очень коротко: «Выходя из безграничной свободы <т.е. когда всё позволено>, я заключаю безграничным деспотизмом». Вот такой парадокс. А дальше эту систему разъясняют и интерпретируют в романе два героя, и первым дается слово некоему хромому учителю словесности (оцените сочетание – хромой учитель словесности). Он предлагает разделить человечество на две неравные части. Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо, и при безграничном повиновении достигнуть первобытной невинности, вроде как первобытного рая, т.е. будут счастливы, отдав свою свободу. Идея Великого Инквизитора из будущего романа Достоевского витает над системой Шигалева.
А затем транслятором Шигалева становится сам Петруша Верховенский. Он на первый план выносит идею равенства: «Все рабы и в рабстве равны». Первым делом, заметим, предлагается существенно понизить уровень образования. «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Рабы должны быть равны». Вот будущее счастье равенства. И у рабов, конечно, должны быть управители. Таковы «бесы» революции. Но роман Достоевского обращен своим жалом не только в эту сторону. Роман неуклонно движется к финальной катастрофе, так что его можно было бы назвать романом- катастрофой.
Метафизика самодостаточной власти
Катастрофу приближают не только революционные «бесы» и не только общее состояние умов, но ей самоубийственно способствует и администрация, представители государственной власти в романе. Это губернатор Лембке и его супруга, которая несет в себе заряд самовлюбленно-гибельной энергии. Сам Лембке – человек случайной власти. Он совсем не способен быть руководителем губернии, но тем не менее разные связи и частные обстоятельства, не имеющие никакого отношения к государственным интересам, ставят его на вершину чиновной иерархии. Так что же это за власть, которая не только не сдержала, но еще и ускорила катастрофу? Всё дело как раз в том, что это власть самодостаточная, она служит сама себе, не народу.
Достоевский сразу после этого романа будет об этом говорить в своих иностранных обзорах в «Гражданине» на примере современных французских событий, когда он объяснит катастрофу во Франции тем, что политические партии служат только сами себе, только на свою пользу работают. Можно спросить, а как же при этом правовое государство, идея права? И вот здесь есть одно очень интересное соображение Лембке.
Процитирую: «Надобно, чтобы они <правовые институции> были. А с другой стороны, надо, чтобы их и не было. Всё судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет». Т.е. когда правительству нужно, эти правовые сдержки появляются, а потом столь же благополучно исчезают за ненадобностью. Вот, я бы сказал, гениально схваченная Достоевским метафизика бюрократии, вечная метафизика власти, которая служит самой себе. Та метафизика, о которой Достоевский начинал говорить (помните, мы об этом уже рассуждали), еще начиная с «Двойника».
Спрашивается, чем вот эта метафизика самодостаточной власти отличается от метафизики самодостаточной революции? В «Катехизисе революционера», написанном Нечаевым (этот документ обсуждался в газетах во время судебного процесса и в значительной мере отразился в романе), было написано: «Нравственно всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что помешает ему». Итак, нравственность определяется необходимостью, прагматическими задачами, которые ставят перед собой революционеры. Об универсальной, высшей какой-то нравственности, в общем-то, никто и не говорит ни на уровне власти, ни на уровне ее разрушителей.
Роман профанаций
Вообще говоря, супруги Лембке представляют собой то, что можно назвать профанацией государственной власти. А Петруша Верховенский, пожалуй, представляет собой закономерную профанацию революционной идеи. И во многом роман «Бесы» становится, я бы сказал, таким романом профанаций. Вот такая кадриль (наподобие «литературной кадрили» в романе), кадриль профанаций проходит перед нашими глазами. Профанация государственной власти (Лембке), профанация революционной идеи (Петруша), профанация либеральных ценностей (Степан Трофимович), профанация религии (Кириллов и Шатов), профанация искусства и писательства (Кармазинов). Ну, и еще профанация литературы (капитан Лебядкин и множество его умопомрачительных стишков, буквально прошивающих роман). И есть, например, еще профанация такого национального явления, как юродивые – это изображение блаженного Семена Яковлевича.
И что интересно, везде эти профанации исходят, как ни странно, в общем-то, из природы самого явления. Каждая из них, мной названных, обнаруживает способность перерождаться, выходя на улицу или попадая в сферу влияния определенного сорта личностей. Т.е., по Достоевскому получается, что, в общем-то, не в идее суть. Генератором чистых идей становится Ставрогин, а посмотрите, что происходит. Не в идеях суть, а в личностях, которые реализуют эти идеи и определяют их судьбу. В результате целая система профанаций организует сюжет романа, движет события к хаосу, к катастрофе.
И возвращаясь к теме власти, стоит повторить, что значительную роль в этом движении к катастрофе сыграла Юлия Михайловна, супруга губернатора, которая, как сказано в романе, почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною. И вот это опасное для любой власти ощущение собственного мессианизма становится роковым. Сам хроникер вынужден заметить, что «если бы не самомнение и честолюбие Юлии Михайловны, то, пожалуй, не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки».
Бунт шпигулинцев
Еще на одно обстоятельство в связи с этим хочу указать. Это так называемый бунт шпигулинцев, который разворачивает общую катастрофу. Что там происходит: фабрику закрывают, потому что надвигается холера, а холера из-за того, что прежний губернатор не принял мер. Получается, легче закрыть фабрику. Следующее звено в цепи роковых событий: во время ликвидации фабрики управляющий «при расчете нагло мошенничал». Следующее звено: фабричные рабочие обращаются в полицию, чтобы как-то восстановить справедливость, а полиция ничего не может сделать попросту потому, что, как сказано, полицмейстер покумился с управляющим. Говоря современным языком, слияние бизнеса и власти приводит к возмущению.
А что сам этот бунт шпигулинцев из себя представляет? Выборные люди, человек 70 мирно пришли к губернатору просить справедливости. А власть имущим, тому же полицмейстеру и его подручным, выгодно представить это настоящим бунтом, чтобы скрыть собственные грехи. И губернатор, поддаваясь ложной информации и собственному безумию, отдает приказ выпороть невинных и мирных просителей. Что-то это нам напоминает в будущей реальной истории? Может быть, 9 января 1905 года. Пророческим оказался жанр романа-катастрофы: цепная реакция сюжетных эпизодов, которые неуклонно ведут к последней катастрофе.
Роман антропологической катастрофы
Николай Бердяев писал: «Русский нигилизм, действующий в русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым движением. Это исступление и вихревое кружение описано в “Бесах”». Я бы здесь только еще добавил, что основу этого вихревого катастрофического движения романа составляют не столько даже идейные, политические мотивы, хотя они, конечно, важны. Достоевский пытается нам показать гораздо больше: антропологический срыв нигилизма. Например, убийство Лизы Тушиной, страшный эпизод, когда толпа чинит расправу над несчастной девушкой. И вот посмотрите: провоцирует всех какой-то безымянный мещанин. «Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел». И вот это вакханальное убийство, самосуд толпы, как сказано в романе, «произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя может быть и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку».
Сумасшедший губернатор почти гениально назвал: «пожар в умах». И основание этому пожару – не только и, может быть, даже не столько в социальных и политических обстоятельствах самих по себе, но и в некой падшей природе человеческой. Вот повествователь, хроникер по поводу ночного пожара – это один из тоже катастрофических сломов сюжета – замечает, что он «производит в зрителе некое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника...» Или еще эпизод в этом же ряду – самоубийство девятнадцатилетнего мальчика и наглость любопытствующих (эдакое тогдашнее селфи возле трупа). Хроникер по этому поводу замечает: «Вообще в каждом несчастье ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз - и даже кто бы вы ни были». Т.е. опять речь идет о каких-то особенностях человеческой природы, падшей человеческой природы.
Захваченность стихией и бессилие перед надвигающейся катастрофой испытывают едва ли не все герои «Бесов», каждый в свое время. Лембке произносит роковое слово «розог», и, как говорит хроникер, «это как на горах на масленице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху, остановились посредине горы?» Этот образ применен потом к Степану Трофимовичу: «и у него санки полетели с горы». А вот Лиза перед своей катастрофой: «Похоже было на то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши».
В третьей, заключительной части романа стихия, уже вполне неуправляемая, становится едва ли не главным героем романа, подчиняющим сюжетное действие. Она получает разные названия: смутное время, переходное время или просто одурь, беспорядок, хаос, катастрофа. Катастрофа случается и с теоретиком своеволия Кирилловым (настоящее озверение перед самоубийством), и с «обезьяной» своеволия Лямшиным в сцене убийства Шатова. Цитирую: он «завизжал каким-то невероятным визгом… не человеческим, а каким-то звериным голосом». Антропологический аспект кое-где смыкается с этнологическим: «Вообще говоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха».
И эта суматоха достигает апогея в сцене губернского праздника, торжества безначалия, сорвавшегося с цепи и переходящего уже в стадию массового психоза. Вообще я думаю, что Достоевский в своем романе, может быть, даже впервые это явление массового психоза показывает и исследует. А что происходит на празднике, почему сорвалась с цепи эта толпа? Процитирую: «Бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга? Были как пьяные».
Чаще всего «Бесы» прочитываются как идеологический роман. Но вот Булгаков заметил, как я уже говорил, что не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции, и перевел разговор на религиозную, как он сформулировал, трагедию русской интеллигенции. Однако и в этом случае, мне кажется, все-таки остается в тени роман антропологической катастрофы, которая вышла из-под контроля и перешла под власть некой иррациональной стихии. На что, собственно говоря, указывает один из эпиграфов романа из стихотворения Пушкина: «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам». Этот иррациональный момент в сцене праздника замечает и хроникер: «Было у нас нечто и весьма посерьезнее одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу».
Исцеление бесноватого
Ну, массовый психоз – это одно. Но что происходит с человеком, что происходит с душой, с личностью? Вот, собственно, важнейшая тема «Бесов». И здесь я невольно возвращаюсь к мотиву, который уже неоднократно звучал у нас в лекциях. Страхов, возвращаясь к его печально известному письму к Толстому, заметил, что Подпольный и Ставрогин – это отражение личности самого Достоевского. И как бы подтверждает эту мысль Страхова Степан Трофимович Верховенский, когда он говорит по поводу Лямшина (есть там такой герой, который то ли сочиняет, то ли крадет гениальную музыкальную пьесу), что «самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами, что одно другому не мешает». Вот такая ставрогинская широта – она может быть присуща и художественному таланту. И обвинение Страхова, и не только Страхова, в адрес Достоевского – в том, что он в себе культивировал, так сказать, эти ставрогинские начала.
Как будто подтверждает это и сам Достоевский. После «Бесов» он пишет статью «Одна из современных фальшей». Эта статья входит в «Дневник писателя» 1873 года. И он там признается, что в пору своей молодости он Нечаевым бы не стал, но нечаевцем вполне мог бы быть. Вот очень важное признание самого Достоевского, что он в себе пережил всю эту бесовщину.
Мне кажется, что прав был Сергей Булгаков («Русская трагедия», 1914), знавший об этом и по собственному опыту: «Нет сомнений, что всеми “бесами”, о которых рассказывает Достоевский в своем романе, был одержим он сам, и все его герои, в известном смысле, суть тоже он сам, во всей антиномичности его духа. И ту духовную борьбу, которая раздирает Россию, он изживал в своем всеобъемлющем духе. Но поскольку он художественно понимал и объективировал ее, он уже освобождался и возвышался над нею».
Булгаков предлагает нам задуматься, а мог ли Ставрогин (или Петруша, или другие «бесы» этого романа) написать о самом себе так, как написал о нем Достоевский? Вот, собственно, ответ: Достоевский, да, какие-то начатки «бесовщины» пережил в себе, но он поднялся над ними, и как художник тем более освободился и возвысился над этими роковыми болезнями России.
И возвращаясь к финалу, о котором я уже говорил: дело в том, что история Степана Трофимовича Верховенского оказывается рамкой, так сказать, всего романа. В финале, после всех катастроф, он уходит из города на большую дорогу. В большой дороге есть великий смысл, как он говорит. На большой дороге, выйдя за границы пространства, охваченного «бесовщиной», он открывает для себя какую-то другую Россию, открывает для себя тот смысл, который был уже сформулирован в эпиграфе к роману, взятом из Евангелия от Луки, об исцелении бесноватого. И он оказывается тем самым бесноватым, из которого вышли бесы, и он после этого сидит у ног Иисусовых в здравом уме, ужасаясь от того, что с ним произошло.
Вот это исцеление Степана Трофимовича Верховенского, это его возвращение к истинным ценностям, и есть, как оказывается, важнейший итог романа. Достоевский, очевидно, написав этот роман, тоже окончательно исцелился от тех соблазнов «бесовщины», нигилизма, которые он знал и которые пережил в себе. Этот роман стоит прочитать не только как роман о судьбе России. Да, это, конечно, есть. Очень многое в нашей истории состоялось именно так, как предугадано Достоевским. Но сегодня этот роман стоит прочитать еще и как роман об исцелении человека и в значительной мере автопсихологический роман.
Литература
- Бочаров С. Г. Французский эпиграф к «Евгению Онегину». Онегин и Ставрогин // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999.
- Достоевский Ф. М. «Бесы»: антология русской критики / сост. Л. И. Сараскина. М., 1996.
- Дудкин В. В. Нечто о скандале у Достоевского (роман «Бесы») // Достоевский и современность: Материалы XVII Международных Старорусских чтений 2002 года. Великий Новгород, 2003.
- Карякин Ю. Ф. Зачем Хроникер в «Бесах»? // Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.
- Сараскина Л. «Бесы»: роман-предупреждение. М., 1990.
- Якубова Р. Х. Роман Достоевского «Бесы» и русский балаган // Якубова Р. Х. Творчество Ф. М. Достоевского и художественная культура. Уфа, 2003.
- Lounsbery A. Print Culture and Real Life in Dostoevsky’s “Demons” // Dostoevsky Studies. New Series. 2007. Vol. 11.
Загрузка...
