Солоухин Владимир
Закон набата
Владимир Алексеевич СОЛОУХИН
Закон набата
Я вскочил на ноги рывком, с трудом, вполне безотчетно преодолевая чугунную тяжесть сна.
В селе звонил набат. Не тот набат, который висел, бывало, на колокольне, - двадцать девять пудов двенадцать фунтов. Тот и мертвого поднял бы, не то что спящего.
Когда сбрасывали, разбивали и в разбитом виде увозили от нас колокола, оставили все же в селе один маленький колокольчик из того набора колокольчиков, в которые Сергей Бакланихин ловко вытрезвонивал камаринскую.
Счастливый колокольчик повесили на столб около пожарницы. Он-то и кричал теперь жалостным голоском, подражая тому, настоящему, покойному набату.
Одевался я торопливо, не попадая в перепутавшиеся штанины. А сам все глядел на окна: не краснеют ли стекла, не проступают ли на них, не трепещут ли отблески близкого пожара?
Сообразив еще, что на улице (при непроглядной темноте) жидкая грязь, лужи и трава, залитая вечерним дождем, я выскочил в сандалиях на босу ногу.
В конце села перекликались люди:
Кто звонил?
Малый Олепинец.
Набат зазвонил увереннее, тревожнее, тверже: старенькую сторожиху тетю Полю сменил кто-нибудь из подбежавших мужчин.
За Грыбовых бегите!
Малый Олепинец горит...
В темноте там и тут слышалось громкое чавканье сапог - по раскисшей грязи бежали люди.
Пробегая мимо столба с колокольчиком (на время перестали звонить), я услышал запыхавшиеся и как бы даже восторженные слова сторожихи:
Гляжу, вроде деревья на небе проступили. Я на зады. Батюшки мои светы - зарево над Олепинцем! Что делать? В колокол. Руки трясутся. Не выходит по-набатному-то.
"По-набатному" мне привелось слышать несколько раз в детстве. С тех пор и запомнилось, что ничего уж не может быть тревожнее и страшнее, чем по-настоящему, по-набатному. Правда, случаи оказывались все больше безобидные - например, тревога.
Начинал бить набат, выбегали люди, село наполнялось криками, как при настоящем пожаре (старушки, пока опомнятся, успеют поголосить!), пожарная дружина, составленная из отборных мужиков, начинала действовать.
В поводу гнали лошадей к пожарному сараю. Из широких ворот по бревенчатому настилу выкатывали за оглоблю телегу с пожарной машиной, бочку для воды (тоже устроенную на оглоблях), разбирали багры, топоры, лопаты.
Объявлялось, что "горят" Черновы. Вся пожарная оснастка переправлялась к Чернову дому. Раскатывали брезентовые рукава к пруду или к колодцу. В своем селе на руках, не теряя времени на запрягание лошадей, катили телеги с пожарными машинами. Проверка не кончалась на том, чтобы просто подбежать к "горящему" дому. Время замечалось по первой струе, направленной на крышу и на стены: честь для пожарной дружины, если вода польется через семь минут после того, как разнесся голос набата.
В жаркую погоду брандспойтщик вильнет струей на толпу, в особенности на баб и мальчишек. Тревога, с ее неизбежным ударом по нервам людей, разражалась визгом, смехом, весельем. Все переходило на шутку.
Эти своеобразные "маневры" проводились раз по пять за лето, так что все было отработано в тонкости, в любую минуту было начеку. Правда, и пожары случались чаще.
Позже, перед самым снятием колоколов, когда стали уж нарушаться в селе веками сложившиеся патриархальные порядки, кто-то подговорил Витьку Гафонова понарошку ударить в набат, и он ударил.
Мужики и бабы побросали косы и серпы (стояло жнитво), полумертвые прибежали в село, кое-кто от самого Самойловского леса.
Велик и непреложен закон набата: старый ли ты, усталый ли, занятой ли ты человек - бросай все и беги на зовущий голос.
Этот голос всегда означал только одно: другим людям нужна твоя немедленная, безотлагательная помощь. И бегут с топорами, с лопатами, с ведрами. Кое-кто с вилами - на всякий случай. Неизвестно, что за беда. Не ровен час, пригодятся и вилы.
И поднимается в тебе (несмотря на беду) некое восторженное чувство, что ты не один, что, случись у тебя беда, и для тебя точно так же побегут люди, потому что непреложен и велик закон набата.
Вот и теперь я бегу вроде бы один в темноте, но слышу то справа, то слева тяжелый топот и шумное дыхание. Значит, еще бегут мужики. Бегут напропалую, не выбирая дорог и в грязи и мраке.
Я успеваю подумать, спросить себя, почему все мы бежим, и не к пожарнице, а за Грыбовых, на зады. Не любоваться же пожаром повскакали мы все с постелей. Ну, да это вот почему. Олепинец близко, какой-нибудь километр за оврагом и буграми - добежим. А около пожарницы хлопочут, наверно, другие люди - дружина. Они небось знают свое дело.
За околицей на луговине собрались в одно место все бежавшие. Не очень-то много народу осталось в селе, мало собралось и здесь. Пять-шесть мужиков, а то все больше бабенки.
Все глядим туда, где в непроглядной разбойничьей черноте мокрой осенней ночи за черным далеким бугром, безмолвное, темно-красное, стоит зарево.
Было это похоже, как если бы на черной линии земли лежал раскаленный уголек, временами кто-то дует на него, отчего зарево странно пульсирует, в стороны и кверху.
Иногда желтое сердцевидное пятнышко зарева раскаляется до белизны. В эти секунды краснота растекается еще дальше во все стороны, особенно кверху, подсвечивая нижние, черные лохмотья набрякших осенних облаков.
Ишь ты, как выбрасывает! - говорят в это время в толпе.
Сказали, Олепинец. Да рази это Олепинец? Олепинец вон где, за бугром. Если бы Олепинец горел, тут бы не то что... и у нас бы светло было. А это вот что горит... Я вам сейчас скажу... Это горит Волково.
Полно не дело-то говорить! Волково много правее. А это, я так думаю, Некрасиха.
Нет, мужики, скорее всего, Пасынково.
Наверно, клеверный стог либо солома.
Тут не соломой пахнет. Солома полыхнет - и нет.
Да. Пока тетя Поля увидела, пока бежала до колокола, пока все мы прибежали... Почитай, уж больше часа полыхает. Разве это солома? И не слабеет нисколько.
Некоторое время мы смотрим, как пульсирует красное пятно с желтой точкой посередине - единственное светлое пятнышко величиной с копейку в беспредельной осенней черноте.
А ведь, пожалуй, и правда Некрасиха, - возобновляется ленивый, раздумчивый разговор.
А сказали - Олепинец. Да Олепинец-то вот он, за бугром. Если бы горел Олепинец...
А может, это... того, мужики... съездить?
Съездить можно. Почему не съездить? Да ведь пожарница закрыта. Пожарник в Прокошихе.
Тут и до меня дошла вдруг вся нелепость положения.
Как так в Прокошихе? - спросил я, обращаясь не к кому-нибудь в отдельности, а ко всем вместе.
Очень просто. Василий Барсуков теперь пожарник. Живет в Прокошихе. До нее два с половиной километра. Пока добежишь, да пока он прибежит...
А если в своем селе пожар?
И в своем. Все одно и то же. Недавно у Виктора в избе загорелось. Хорошо, ведрами успели залить. Потом уж и машину привезли, а она не качает!
Как так не качает?
Очень просто - испортилась. Тык-пык - вода не идет. Василия чуть не избили. Теперь, кажется, наладили.
А я вот что думаю, мужики: не позвонить ли нам в Ставрово - в райцентр? Они скорее нас доедут. И машины у них лучше. Пусть им хоть и дальше, хоть и пятнадцать километров вместо наших пяти...
Наверно, черкутинские поехали. От Черкутина до Некрасихи близко.
Говорят вам: Пасынково горит!
До Пасынкова им еще ближе...
Из Черкутина и в район могут позвонить. От них легче дозвониться, чем от нас. От них прямая линия.
Успокоившись окончательно (звонить из Черкутина удобнее, доехать ближе), сосредоточенно глядим на далекий пожар. Но червячок сомнения (хорошо ли мы делаем, что бездействуем?), видимо, гложет совесть каждого. Нужно снова успокаивать червячка.
Нам по такой грязи не доехать. Два дня лило как из ведра.
Давно уж горит. Прогорело, наверно, все. Остались одни головешки.
А ведь, пожалуй, мужики, и правда Некрасиха.
Мне оказывает, что Некрасиха будет полевее.
Вот и я говорю, что Волково.
Пасынково...
Зарево не хотело сбавлять своей хоть и пульсирующей, но равномерной напряженности. Зловещими были именно его безмолвие, его бесшумность, полная тишина.
Наверно, там теперь суета, беготня, крики, вопли... Ничего не долетает сюда, к нам, стоящим на луговине в пяти километрах от пожара. "Тихое, долгое, красное зарево целую ночь над становьем своим... - и некстати и кстати стали вспоминаться любимые точные слова. - Я вижу над Русью далече широкий и тихий пожар". Какие все-таки точные слова! Наверно, пришлось ему глядеть где-нибудь в Шахматове на русские наши пожары. Не может быть, чтобы одно прозрение...
Мужики, что вы стоите? Чего ждете? Мужики, разве так полагается?
Вдруг дружно, громко заговорили бабы:
Давно уж были бы на месте, если бы сразу-то...
Василий-пожарник, вишь, в Прокошихе... Чай, замок-то можно сшибить ради такого случая?
Да хоть бы и без пожарных машин, с топорами. Там теперь каждые руки дороги.
Ишь на что надеются, что прогорело давно, одни головешки остались! А оно все не прогорает. Вон как выкидывает, вон как разъяряется!
Поезжайте, мужики. Хватит вам гадать.
Где это видано, чтобы на пожар глядеть, а не ехать! Рази так полагается?
Молча глядим на пожар. Но настроение от бабьего разговора наметилось к перелому. Нужен был теперь лишь маленький толчок, чтобы все пошло в другую сторону.
Тут в самую решительную секунду на пожаре опять выбросило, - пожалуй, даже сильнее всех разов.
А что, мужики, и правда, не поехать ли нам? Пожалуй, поедем. Что-то большое горит, не прогорает.
Не проехать в такую грязь.
Трактор завести. На тракторе...
Приедешь завтра к вечеру.
Попробуем на грузовике. Авось...
Через четверть часа (пока сшибали замок с пожарницы) наша колхозная трехтонка по расхлябанной колее, урча, разбрызгивая грязь, повезла нас всех на пожар.
С того времени, как тетя Поля ударила в набат, прошло, я думаю, не меньше часу. Всё нам казалось, что едем мы зря, больше для очищения совести, нежели для пользы дела. На головешки едем смотреть - упущено главное-то время.
Как ни странно, машина наша ни разу не завязла. Даже самое гиблое место - против шуновского скотного двора - миновала благополучно. На Куделинской горе поняли, что горит Некрасиха. Само зарево, само пятно скрылось от нас за еловый лесок, но выше елок вздымались искры. Они метались, завивались в жгуты, завихрялись, клубились черно-красными клубами.
Шофер поднажал на газ. Вялое, полусонное, странно окостенелое состояние нашего духа прошло. Мы возбудились и, нетерпеливые, стояли в кузове - все лицом к пожару, готовые на ходу выпрыгнуть из машины, чтобы бежать и действовать.
Еще острее почувствовали мы всю нелепость нашего стояния на луговине, наши бестолковые пререкания, что горит - Пасынково, Некрасиха или Волково. Засмеют нас теперь пожарные дружины, приехавшие раньше нас: глядите, мол, люди добрые, олепинские пожаловали! К шапошному разбору. К головешкам. Пустите их вперед головешки заливать. Как раз по ним эта работа!
От пожарища (горели сразу две избы) навстречу нашей машине (уж не бить ли) бросились люди. Бабы завопили, причитая:
Слава богу! Родимые... приехали!.. Выручайте, люди добрые! Приехали... Слава богу!
Обстановку оценить было нетрудно: мы - единственная реальная сила на пожаре. Кругом женщины. Один дом действительно уже догорал. И крыша и стены обвалились. Образовался чудовищный костер, к которому нельзя было подойти ближе чем на тридцать шагов - трещали волосы.
Второй дом (загоревшийся от первого) полыхал что есть мочи. Спасти его было невозможно. Да нечего уж и спасать: стропила вот-вот рухнут, из окон с гуденьем вырываются длинные мятущиеся клочья огня.
Надо было спасать третий дом, который еще не загорелся (полчаса назад в таком положении был второй дом), но весь раскалился от близкого огня и готов вспыхнуть в любую секунду. Народу в Некрасихе - два с половиной человека. Бабы таскали ведрами воду, чтобы поливать приготовившийся к вспышке дом, но жара мешала подбежать вплотную. А если кто и подбегал, то выплескивал воду торопливо, отвернувшись, обливая завалинку, не доставая до верхних рядов бревен, а тем более до крыши. Там-то, наверху, и было горячее всего.
Родимые, выручайте. Христа ради, сейчас ведь примется.
Но подгонять нас было не нужно.
Что-то проснулось в наших олепинских мужиках, и холодок восторга от своей же дружности и слаженности приятно пробежал у меня по спине.
Медный, давно не чищенный брандспойт в моих руках (так уж получилось в горячке) вдруг вздрогнул, дернулся, едва не вырвавшись из рук. Сильно щелкнуло, хлопнуло на его конце (как если бы вылетела пробка), и белесая струя воды с силой ударила кверху, в черно-красное небо.
В следующую секунду я перевел струю на крышу и стены.
От бревен и от железной крыши повалил пар. Значит, новая пища огню, новая пища зареву (если глядеть на пожар издали) была уже совсем готова.
А мы все стояли бы там, на олепинской луговине, лениво рассуждали бы между собой:
"Что-то долго не прогорает..."
"А пожалуй, мужики, и правда Некрасиха..."
"Нет, Некрасиха будет гораздо полевее..."
И опять глядели бы со стороны на тихое, долгое красное зарево...
Закон набата
Я вскочил на ноги рывком, с трудом, вполне безотчетно преодолевая чугунную тяжесть сна.
В селе звонил набат. Не тот набат, который висел, бывало, на колокольне, – двадцать девять пудов двенадцать фунтов. Тот и мертвого поднял бы, не то что спящего.
Когда сбрасывали, разбивали и в разбитом виде увозили от нас колокола, оставили все же в селе один маленький колокольчик из того набора колокольчиков, в которые Сергей Бакланихин ловко вытрезвонивал камаринскую.
Счастливый колокольчик повесили на столб около пожарницы. Он-то и кричал теперь жалостным голоском, подражая тому, настоящему, покойному набату.
Одевался я торопливо, не попадая в перепутавшиеся штанины. А сам все глядел на окна: не краснеют ли стекла, не проступают ли на них, не трепещут ли отблески близкого пожара?
Сообразив еще, что на улице (при непроглядной темноте) жидкая грязь, лужи и трава, залитая вечерним дождем, я выскочил в сандалиях на босу ногу.
В конце села перекликались люди:
– Кто звонил?
– Малый Олепинец.
Набат зазвонил увереннее, тревожнее, тверже: старенькую сторожиху тетю Полю сменил кто-нибудь из подбежавших мужчин.
– За Грыбовых бегите!
– Малый Олепинец горит…
В темноте там и тут слышалось громкое чавканье сапог – по раскисшей грязи бежали люди.
Пробегая мимо столба с колокольчиком (на время перестали звонить), я услышал запыхавшиеся и как бы даже восторженные слова сторожихи:
– Гляжу, вроде деревья на небе проступили. Я на зады. Батюшки мои светы – зарево над Олепинцем! Что делать? В колокол. Руки трясутся. Не выходит по-набатному-то.
«По-набатному» мне привелось слышать несколько раз в детстве. С тех пор и запомнилось, что ничего уж не может быть тревожнее и страшнее, чем по-настоящему, по-набатному. Правда, случаи оказывались все больше безобидные – например, тревога.
Начинал бить набат, выбегали люди, село наполнялось криками, как при настоящем пожаре (старушки, пока опомнятся, успеют поголосить!), пожарная дружина, составленная из отборных мужиков, начинала действовать.
В поводу гнали лошадей к пожарному сараю. Из широких ворот по бревенчатому настилу выкатывали за оглоблю телегу с пожарной машиной, бочку для воды (тоже устроенную на оглоблях), разбирали багры, топоры, лопаты.
Объявлялось, что «горят» Черновы. Вся пожарная оснастка переправлялась к Чернову дому. Раскатывали брезентовые рукава к пруду или к колодцу. В своем селе на руках, не теряя времени на запрягание лошадей, катили телеги с пожарными машинами. Проверка не кончалась на том, чтобы просто подбежать к «горящему» дому. Время замечалось по первой струе, направленной на крышу и на стены: честь для пожарной дружины, если вода польется через семь минут после того, как разнесся голос набата.
В жаркую погоду брандспойтщик вильнет струей на толпу, в особенности на баб и мальчишек. Тревога, с ее неизбежным ударом по нервам людей, разражалась визгом, смехом, весельем. Все переходило на шутку.
Эти своеобразные «маневры» проводились раз по пять за лето, так что все было отработано в тонкости, в любую минуту было начеку. Правда, и пожары случались чаще.
Позже, перед самым снятием колоколов, когда стали уж нарушаться в селе веками сложившиеся патриархальные порядки, кто-то подговорил Витьку Гафонова понарошку ударить в набат, и он ударил.
Мужики и бабы побросали косы и серпы (стояло жнитво), полумертвые прибежали в село, кое-кто от самого Самойловского леса.
Велик и непреложен закон набата: старый ли ты, усталый ли, занятой ли ты человек – бросай все и беги на зовущий голос.
И поднимается в тебе (несмотря на беду) некое восторженное чувство, что ты не один, что, случись у тебя беда, и для тебя точно так же побегут люди, потому что непреложен и велик закон набата.
Вот и теперь я бегу вроде бы один в темноте, но слышу то справа, то слева тяжелый топот и шумное дыхание. Значит, еще бегут мужики. Бегут напропалую, не выбирая дорог и в грязи и мраке.
Я успеваю подумать, спросить себя, почему все мы бежим, и не к пожарнице, а за Грыбовых, на зады. Не любоваться же пожаром повскакали мы все с постелей. Ну, да это вот почему. Олепинец близко, какой-нибудь километр за оврагом и буграми – добежим. А около пожарницы хлопочут, наверно, другие люди – дружина. Они небось знают свое дело.
Все глядим туда, где в непроглядной разбойничьей черноте мокрой осенней ночи за черным далеким бугром, безмолвное, темно-красное, стоит зарево.
Было это похоже, как если бы на черной линии земли лежал раскаленный уголек, временами кто-то дует на него, отчего зарево странно пульсирует, в стороны и кверху.
Иногда желтое сердцевидное пятнышко зарева раскаляется до белизны. В эти секунды краснота растекается еще дальше во все стороны, особенно кверху, подсвечивая нижние, черные лохмотья набрякших осенних облаков.
– Ишь ты, как выбрасывает! – говорят в это время в толпе.
– Сказали, Олепинец. Да рази это Олепинец? Олепинец вон где, за бугром. Если бы Олепинец горел, тут бы не то что… и у нас бы светло было. А это вот что горит… Я вам сейчас скажу… Это горит Волково.
– Полно не дело-то говорить! Волково много правее. А это, я так думаю, Некрасиха.
– Нет, мужики, скорее всего, Пасынково.
– Наверно, клеверный стог либо солома.
– Тут не соломой пахнет. Солома полыхнет – и нет.
– Да. Пока тетя Поля увидела, пока бежала до колокола, пока все мы прибежали… Почитай, уж больше часа полыхает. Разве это солома? И не слабеет нисколько.
Некоторое время мы смотрим, как пульсирует красное пятно с желтой точкой посередине – единственное светлое пятнышко величиной с копейку в беспредельной осенней черноте.
– А ведь, пожалуй, и правда Некрасиха, – возобновляется ленивый, раздумчивый разговор.
– А сказали – Олепинец. Да Олепинец-то вот он, за бугром. Если бы горел Олепинец…
– А может, это… того, мужики… съездить?
– Съездить можно. Почему не съездить? Да ведь пожарница закрыта. Пожарник в Прокошихе.
– Как так в Прокошихе? – спросил я, обращаясь не к кому-нибудь в отдельности, а ко всем вместе.
– Очень просто. Василий Барсуков теперь пожарник. Живет в Прокошихе. До нее два с половиной километра. Пока добежишь, да пока он прибежит…
– А если в своем селе пожар?
– И в своем. Все одно и то же. Недавно у Виктора в избе загорелось. Хорошо, ведрами успели залить. Потом уж и машину привезли, а она не качает!
– Как так не качает?
– Очень просто – испортилась. Тык-пык – вода не идет. Василия чуть не избили. Теперь, кажется, наладили.
– А я вот что думаю, мужики: не позвонить ли нам в Ставрово – в райцентр? Они скорее нас доедут. И машины у них лучше. Пусть им хоть и дальше, хоть и пятнадцать километров вместо наших пяти…
– Наверно, черкутинские поехали. От Черкутина до Некрасихи близко.
– Говорят вам: Пасынково горит!
– До Пасынкова им еще ближе…
– Из Черкутина и в район могут позвонить. От них легче дозвониться, чем от нас. От них прямая линия.
Успокоившись окончательно (звонить из Черкутина удобнее, доехать ближе), сосредоточенно глядим на далекий пожар. Но червячок сомнения (хорошо ли мы делаем, что бездействуем?), видимо, гложет совесть каждого. Нужно снова успокаивать червячка.
– Нам по такой грязи не доехать. Два дня лило как из ведра.
– Давно уж горит. Прогорело, наверно, все. Остались одни головешки.
– А ведь, пожалуй, мужики, и правда Некрасиха.
– Мне оказывает, что Некрасиха будет полевее.
– Вот и я говорю, что Волково.
– Пасынково…
Зарево не хотело сбавлять своей хоть и пульсирующей, но равномерной напряженности. Зловещими были именно его безмолвие, его бесшумность, полная тишина.
Наверно, там теперь суета, беготня, крики, вопли… Ничего не долетает сюда, к нам, стоящим на луговине в пяти километрах от пожара. «Тихое, долгое, красное зарево целую ночь над становьем своим… – и некстати и кстати стали вспоминаться любимые точные слова. – Я вижу над Русью далече широкий и тихий пожар». Какие все-таки точные слова! Наверно, пришлось ему глядеть где-нибудь в Шахматове на русские наши пожары. Не может быть, чтобы одно прозрение…
– Мужики, что вы стоите? Чего ждете? Мужики, разве так полагается?
Вдруг дружно, громко заговорили бабы:
– Давно уж были бы на месте, если бы сразу-то…
– Василий-пожарник, вишь, в Прокошихе… Чай, замок-то можно сшибить ради такого случая?
– Да хоть бы и без пожарных машин, с топорами. Там теперь каждые руки дороги.
– Ишь на что надеются, что прогорело давно, одни головешки остались! А оно все не прогорает. Вон как выкидывает, вон как разъяряется!
– Поезжайте, мужики. Хватит вам гадать.
– Где это видано, чтобы на пожар глядеть, а не ехать! Рази так полагается?
Молча глядим на пожар. Но настроение от бабьего разговора наметилось к перелому. Нужен был теперь лишь маленький толчок, чтобы все пошло в другую сторону.
– А что, мужики, и правда, не поехать ли нам? Пожалуй, поедем. Что-то большое горит, не прогорает.
– Не проехать в такую грязь.
– Трактор завести. На тракторе…
– Приедешь завтра к вечеру.
– Попробуем на грузовике. Авось…
Через четверть часа (пока сшибали замок с пожарницы) наша колхозная трехтонка по расхлябанной колее, урча, разбрызгивая грязь, повезла нас всех на пожар.
С того времени, как тетя Поля ударила в набат, прошло, я думаю, не меньше часу. Всё нам казалось, что едем мы зря, больше для очищения совести, нежели для пользы дела. На головешки едем смотреть – упущено главное-то время.
Как ни странно, машина наша ни разу не завязла. Даже самое гиблое место – против шуновского скотного двора – миновала благополучно. На Куделинской горе поняли, что горит Некрасиха. Само зарево, само пятно скрылось от нас за еловый лесок, но выше елок вздымались искры. Они метались, завивались в жгуты, завихрялись, клубились черно-красными клубами.
Шофер поднажал на газ. Вялое, полусонное, странно окостенелое состояние нашего духа прошло. Мы возбудились и, нетерпеливые, стояли в кузове – все лицом к пожару, готовые на ходу выпрыгнуть из машины, чтобы бежать и действовать.
Еще острее почувствовали мы всю нелепость нашего стояния на луговине, наши бестолковые пререкания, что горит – Пасынково, Некрасиха или Волково. Засмеют нас теперь пожарные дружины, приехавшие раньше нас: глядите, мол, люди добрые, олепинские пожаловали! К шапошному разбору. К головешкам. Пустите их вперед головешки заливать. Как раз по ним эта работа!
От пожарища (горели сразу две избы) навстречу нашей машине (уж не бить ли) бросились люди. Бабы завопили, причитая:
– Слава богу! Родимые… приехали!.. Выручайте, люди добрые! Приехали… Слава Богу!
Обстановку оценить было нетрудно: мы – единственная реальная сила на пожаре. Кругом женщины. Один дом действительно уже догорал. И крыша и стены обвалились. Образовался чудовищный костер, к которому нельзя было подойти ближе чем на тридцать шагов – трещали волосы.
Второй дом (загоревшийся от первого) полыхал что есть мочи. Спасти его было невозможно. Да нечего уж и спасать: стропила вот-вот рухнут, из окон с гуденьем вырываются длинные мятущиеся клочья огня.
Надо было спасать третий дом, который еще не загорелся (полчаса назад в таком положении был второй дом), но весь раскалился от близкого огня и готов вспыхнуть в любую секунду. Народу в Некрасихе – два с половиной человека. Бабы таскали ведрами воду, чтобы поливать приготовившийся к вспышке дом, но жара мешала подбежать вплотную. А если кто и подбегал, то выплескивал воду торопливо, отвернувшись, обливая завалинку, не доставая до верхних рядов бревен, а тем более до крыши. Там-то, наверху, и было горячее всего.
– Родимые, выручайте. Христа ради, сейчас ведь примется.
Но подгонять нас было не нужно.
Что-то проснулось в наших олепинских мужиках, и холодок восторга от своей же дружности и слаженности приятно пробежал у меня по спине.
Медный, давно не чищенный брандспойт в моих руках (так уж получилось в горячке) вдруг вздрогнул, дернулся, едва не вырвавшись из рук. Сильно щелкнуло, хлопнуло на его конце (как если бы вылетела пробка), и белесая струя воды с силой ударила кверху, в черно-красное небо.
В следующую секунду я перевел струю на крышу и стены.
От бревен и от железной крыши повалил пар. Значит, новая пища огню, новая пища зареву (если глядеть на пожар издали) была уже совсем готова.
А мы все стояли бы там, на олепинской луговине, лениво рассуждали бы между собой:
«Что-то долго не прогорает…»
«А пожалуй, мужики, и правда Некрасиха…»
«Нет, Некрасиха будет гораздо полевее…»
И опять глядели бы со стороны на тихое, долгое красное зарево…
Закон набата
Я вскочил на ноги рывком, с трудом, вполне безотчетно преодолевая чугунную тяжесть сна.
В селе звонил набат. Не тот набат, который висел, бывало, на колокольне, – двадцать девять пудов двенадцать фунтов. Тот и мертвого поднял бы, не то что спящего.
Когда сбрасывали, разбивали и в разбитом виде увозили от нас колокола, оставили все же в селе один маленький колокольчик из того набора колокольчиков, в которые Сергей Бакланихин ловко вытрезвонивал камаринскую.
Счастливый колокольчик повесили на столб около пожарницы. Он-то и кричал теперь жалостным голоском, подражая тому, настоящему, покойному набату.
Одевался я торопливо, не попадая в перепутавшиеся штанины. А сам все глядел на окна: не краснеют ли стекла, не проступают ли на них, не трепещут ли отблески близкого пожара?
Сообразив еще, что на улице (при непроглядной темноте) жидкая грязь, лужи и трава, залитая вечерним дождем, я выскочил в сандалиях на босу ногу.
В конце села перекликались люди:
– Кто звонил?
– Малый Олепинец.
Набат зазвонил увереннее, тревожнее, тверже: старенькую сторожиху тетю Полю сменил кто-нибудь из подбежавших мужчин.
– За Грыбовых бегите!
– Малый Олепинец горит…
В темноте там и тут слышалось громкое чавканье сапог – по раскисшей грязи бежали люди.
Пробегая мимо столба с колокольчиком (на время перестали звонить), я услышал запыхавшиеся и как бы даже восторженные слова сторожихи:
– Гляжу, вроде деревья на небе проступили. Я на зады. Батюшки мои светы – зарево над Олепинцем! Что делать? В колокол. Руки трясутся. Не выходит по-набатному-то.
«По-набатному» мне привелось слышать несколько раз в детстве. С тех пор и запомнилось, что ничего уж не может быть тревожнее и страшнее, чем по-настоящему, по-набатному. Правда, случаи оказывались все больше безобидные – например, тревога.
Начинал бить набат, выбегали люди, село наполнялось криками, как при настоящем пожаре (старушки, пока опомнятся, успеют поголосить!), пожарная дружина, составленная из отборных мужиков, начинала действовать.
В поводу гнали лошадей к пожарному сараю. Из широких ворот по бревенчатому настилу выкатывали за оглоблю телегу с пожарной машиной, бочку для воды (тоже устроенную на оглоблях), разбирали багры, топоры, лопаты.
Объявлялось, что «горят» Черновы. Вся пожарная оснастка переправлялась к Чернову дому. Раскатывали брезентовые рукава к пруду или к колодцу. В своем селе на руках, не теряя времени на запрягание лошадей, катили телеги с пожарными машинами. Проверка не кончалась на том, чтобы просто подбежать к «горящему» дому. Время замечалось по первой струе, направленной на крышу и на стены: честь для пожарной дружины, если вода польется через семь минут после того, как разнесся голос набата.
В жаркую погоду брандспойтщик вильнет струей на толпу, в особенности на баб и мальчишек. Тревога, с ее неизбежным ударом по нервам людей, разражалась визгом, смехом, весельем. Все переходило на шутку.
Эти своеобразные «маневры» проводились раз по пять за лето, так что все было отработано в тонкости, в любую минуту было начеку. Правда, и пожары случались чаще.
Позже, перед самым снятием колоколов, когда стали уж нарушаться в селе веками сложившиеся патриархальные порядки, кто-то подговорил Витьку Гафонова понарошку ударить в набат, и он ударил.
Мужики и бабы побросали косы и серпы (стояло жнитво), полумертвые прибежали в село, кое-кто от самого Самойловского леса.
Велик и непреложен закон набата: старый ли ты, усталый ли, занятой ли ты человек – бросай все и беги на зовущий голос.
И поднимается в тебе (несмотря на беду) некое восторженное чувство, что ты не один, что, случись у тебя беда, и для тебя точно так же побегут люди, потому что непреложен и велик закон набата.
Вот и теперь я бегу вроде бы один в темноте, но слышу то справа, то слева тяжелый топот и шумное дыхание. Значит, еще бегут мужики. Бегут напропалую, не выбирая дорог и в грязи и мраке.
Я успеваю подумать, спросить себя, почему все мы бежим, и не к пожарнице, а за Грыбовых, на зады. Не любоваться же пожаром повскакали мы все с постелей. Ну, да это вот почему. Олепинец близко, какой-нибудь километр за оврагом и буграми – добежим. А около пожарницы хлопочут, наверно, другие люди – дружина. Они небось знают свое дело.
Все глядим туда, где в непроглядной разбойничьей черноте мокрой осенней ночи за черным далеким бугром, безмолвное, темно-красное, стоит зарево.
Было это похоже, как если бы на черной линии земли лежал раскаленный уголек, временами кто-то дует на него, отчего зарево странно пульсирует, в стороны и кверху.
Иногда желтое сердцевидное пятнышко зарева раскаляется до белизны. В эти секунды краснота растекается еще дальше во все стороны, особенно кверху, подсвечивая нижние, черные лохмотья набрякших осенних облаков.
– Ишь ты, как выбрасывает! – говорят в это время в толпе.
– Сказали, Олепинец. Да рази это Олепинец? Олепинец вон где, за бугром. Если бы Олепинец горел, тут бы не то что… и у нас бы светло было. А это вот что горит… Я вам сейчас скажу… Это горит Волково.
– Полно не дело-то говорить! Волково много правее. А это, я так думаю, Некрасиха.
– Нет, мужики, скорее всего, Пасынково.
– Наверно, клеверный стог либо солома.
– Тут не соломой пахнет. Солома полыхнет – и нет.
– Да. Пока тетя Поля увидела, пока бежала до колокола, пока все мы прибежали… Почитай, уж больше часа полыхает. Разве это солома? И не слабеет нисколько.
Некоторое время мы смотрим, как пульсирует красное пятно с желтой точкой посередине – единственное светлое пятнышко величиной с копейку в беспредельной осенней черноте.
– А ведь, пожалуй, и правда Некрасиха, – возобновляется ленивый, раздумчивый разговор.
– А сказали – Олепинец. Да Олепинец-то вот он, за бугром. Если бы горел Олепинец…
– А может, это… того, мужики… съездить?
– Съездить можно. Почему не съездить? Да ведь пожарница закрыта. Пожарник в Прокошихе.
– Как так в Прокошихе? – спросил я, обращаясь не к кому-нибудь в отдельности, а ко всем вместе.
– Очень просто. Василий Барсуков теперь пожарник. Живет в Прокошихе. До нее два с половиной километра. Пока добежишь, да пока он прибежит…
– А если в своем селе пожар?
– И в своем. Все одно и то же. Недавно у Виктора в избе загорелось. Хорошо, ведрами успели залить. Потом уж и машину привезли, а она не качает!
– Как так не качает?
– Очень просто – испортилась. Тык-пык – вода не идет. Василия чуть не избили. Теперь, кажется, наладили.
– А я вот что думаю, мужики: не позвонить ли нам в Ставрово – в райцентр? Они скорее нас доедут. И машины у них лучше. Пусть им хоть и дальше, хоть и пятнадцать километров вместо наших пяти…
– Наверно, черкутинские поехали. От Черкутина до Некрасихи близко.
– Говорят вам: Пасынково горит!
– До Пасынкова им еще ближе…
– Из Черкутина и в район могут позвонить. От них легче дозвониться, чем от нас. От них прямая линия.
Успокоившись окончательно (звонить из Черкутина удобнее, доехать ближе), сосредоточенно глядим на далекий пожар. Но червячок сомнения (хорошо ли мы делаем, что бездействуем?), видимо, гложет совесть каждого. Нужно снова успокаивать червячка.
– Нам по такой грязи не доехать. Два дня лило как из ведра.
– Давно уж горит. Прогорело, наверно, все. Остались одни головешки.
– А ведь, пожалуй, мужики, и правда Некрасиха.
– Мне оказывает, что Некрасиха будет полевее.
– Вот и я говорю, что Волково.
– Пасынково…
Зарево не хотело сбавлять своей хоть и пульсирующей, но равномерной напряженности. Зловещими были именно его безмолвие, его бесшумность, полная тишина.
Наверно, там теперь суета, беготня, крики, вопли… Ничего не долетает сюда, к нам, стоящим на луговине в пяти километрах от пожара. «Тихое, долгое, красное зарево целую ночь над становьем своим… – и некстати и кстати стали вспоминаться любимые точные слова. – Я вижу над Русью далече широкий и тихий пожар». Какие все-таки точные слова! Наверно, пришлось ему глядеть где-нибудь в Шахматове на русские наши пожары. Не может быть, чтобы одно прозрение…
– Мужики, что вы стоите? Чего ждете? Мужики, разве так полагается?
Вдруг дружно, громко заговорили бабы:
– Давно уж были бы на месте, если бы сразу-то…
– Василий-пожарник, вишь, в Прокошихе… Чай, замок-то можно сшибить ради такого случая?
– Да хоть бы и без пожарных машин, с топорами. Там теперь каждые руки дороги.
– Ишь на что надеются, что прогорело давно, одни головешки остались! А оно все не прогорает. Вон как выкидывает, вон как разъяряется!
– Поезжайте, мужики. Хватит вам гадать.
– Где это видано, чтобы на пожар глядеть, а не ехать! Рази так полагается?
Молча глядим на пожар. Но настроение от бабьего разговора наметилось к перелому. Нужен был теперь лишь маленький толчок, чтобы все пошло в другую сторону.
– А что, мужики, и правда, не поехать ли нам? Пожалуй, поедем. Что-то большое горит, не прогорает.
– Не проехать в такую грязь.
– Трактор завести. На тракторе…
– Приедешь завтра к вечеру.
– Попробуем на грузовике. Авось…
Через четверть часа (пока сшибали замок с пожарницы) наша колхозная трехтонка по расхлябанной колее, урча, разбрызгивая грязь, повезла нас всех на пожар.
С того времени, как тетя Поля ударила в набат, прошло, я думаю, не меньше часу. Всё нам казалось, что едем мы зря, больше для очищения совести, нежели для пользы дела. На головешки едем смотреть – упущено главное-то время.
Как ни странно, машина наша ни разу не завязла. Даже самое гиблое место – против шуновского скотного двора – миновала благополучно. На Куделинской горе поняли, что горит Некрасиха. Само зарево, само пятно скрылось от нас за еловый лесок, но выше елок вздымались искры. Они метались, завивались в жгуты, завихрялись, клубились черно-красными клубами.
Шофер поднажал на газ. Вялое, полусонное, странно окостенелое состояние нашего духа прошло. Мы возбудились и, нетерпеливые, стояли в кузове – все лицом к пожару, готовые на ходу выпрыгнуть из машины, чтобы бежать и действовать.
Еще острее почувствовали мы всю нелепость нашего стояния на луговине, наши бестолковые пререкания, что горит – Пасынково, Некрасиха или Волково. Засмеют нас теперь пожарные дружины, приехавшие раньше нас: глядите, мол, люди добрые, олепинские пожаловали! К шапошному разбору. К головешкам. Пустите их вперед головешки заливать. Как раз по ним эта работа!
От пожарища (горели сразу две избы) навстречу нашей машине (уж не бить ли) бросились люди. Бабы завопили, причитая:
– Слава богу! Родимые… приехали!.. Выручайте, люди добрые! Приехали… Слава Богу!
Обстановку оценить было нетрудно: мы – единственная реальная сила на пожаре. Кругом женщины. Один дом действительно уже догорал. И крыша и стены обвалились. Образовался чудовищный костер, к которому нельзя было подойти ближе чем на тридцать шагов – трещали волосы.
Второй дом (загоревшийся от первого) полыхал что есть мочи. Спасти его было невозможно. Да нечего уж и спасать: стропила вот-вот рухнут, из окон с гуденьем вырываются длинные мятущиеся клочья огня.
Надо было спасать третий дом, который еще не загорелся (полчаса назад в таком положении был второй дом), но весь раскалился от близкого огня и готов вспыхнуть в любую секунду. Народу в Некрасихе – два с половиной человека. Бабы таскали ведрами воду, чтобы поливать приготовившийся к вспышке дом, но жара мешала подбежать вплотную. А если кто и подбегал, то выплескивал воду торопливо, отвернувшись, обливая завалинку, не доставая до верхних рядов бревен, а тем более до крыши. Там-то, наверху, и было горячее всего.
– Родимые, выручайте. Христа ради, сейчас ведь примется.
Но подгонять нас было не нужно.
Что-то проснулось в наших олепинских мужиках, и холодок восторга от своей же дружности и слаженности приятно пробежал у меня по спине.
Медный, давно не чищенный брандспойт в моих руках (так уж получилось в горячке) вдруг вздрогнул, дернулся, едва не вырвавшись из рук. Сильно щелкнуло, хлопнуло на его конце (как если бы вылетела пробка), и белесая струя воды с силой ударила кверху, в черно-красное небо.
В следующую секунду я перевел струю на крышу и стены.
От бревен и от железной крыши повалил пар. Значит, новая пища огню, новая пища зареву (если глядеть на пожар издали) была уже совсем готова.
А мы все стояли бы там, на олепинской луговине, лениво рассуждали бы между собой:
«Что-то долго не прогорает…»
«А пожалуй, мужики, и правда Некрасиха…»
«Нет, Некрасиха будет гораздо полевее…»
И опять глядели бы со стороны на тихое, долгое красное зарево…
Наверное, ни одна литература в мире не сравнится с русской. Она всегда наполнена глубоким смыслом, поучительна и заставляет задуматься над теми или иными событиями. При этом смысл таких произведений часто намного глубже, чем может показаться на первый взгляд. Именно к таким произведениям и относится рассказ В. А. Солоухина «Закон набата». Краткое содержание его, а также моменты, на которые обращает внимание автор, мы и опишем в данной статье.
Коротко об авторе произведения
Владимир Алексеевич Солоухин - это известный русский писатель советской эпохи. Родился он летом 1924 года в обычной деревенской семье. Точнее, она была обычная с точки зрения занятий его родителей, а вот количество детей в ней поистине впечатляет. Как оказалось, автор нашумевшего произведения был десятым ребенком у родителей.
Получение образования и начало литературной деятельности
С самого своего детства Владимир Алексеевич Солоухин рос в большом и дружном коллективе. Несмотря на то что семья была совсем небогатая, автор рассказа «Закон набата» все же получил достойное образование.
Сначала это была учеба в местной сельской школе. А затем писатель поступил и удачно окончил Владимирский механический техникум. И пусть его специальность механика-инструментальщика не была связана с литературой, первые стихи он начал писать, именно учась в техникуме.
На тот момент нашлись люди, которые согласились опубликовать его стихотворения в газете под названием «Призыв». С этого дня о писателе заговорили как о перспективном и талантливом литературном деятеле. Кто бы мог подумать, что он таки оправдает возлагаемые на него надежды и напишет реалистичный рассказ под названием «Закон набата». Краткое содержание данного произведения позволяет понять, насколько глубокий смысл в него заложен.
Служба в армии и начало серьезной литературной карьеры
Всерьез заняться развитием своей литературной карьеры будущий автор рассказа «Закон набата» Солоухин решил уже после прохождения службы в армии. Для этого он даже поступил в Литературный институт имени А. М. Горького.
Позднее он стал уже почетным членом Союза писателей, написал много жизненных и реалистичных рассказов, стихотворений и даже затесался в ряды представителей СМИ. В разные моменты времени он успел поработать в журнале «Молодая гвардия» и редакции «Нашего современника».
Рассказ «Закон набата»: краткое содержание
Свое произведение «Закон набата» знаменитый советский и российский писатель создал в 1971 году. В это же время его впервые опубликовали в журнале «Современник». Итак, о чем же этот рассказ?
Здесь повествуется об одном селе, в котором случилось возгорание нескольких домов. Зарево от пожара было видно в соседних деревнях. О том, что случилось, многие близлежащие жители узнали после набата. В данном случае в его роли выступал небольшой колокольчик. На тот момент это был единственный сигнал оповещения о пожаре, поскольку предыдущий церковный колокол вместе с церковью был разрушен.
Сложность выбора и готовность прийти на помощь
После того как местные жители собрались по сигналу тревоги, они стали размышлять о том, в какой же деревне случился пожар. Затем они думали над тем, каким способом можно было оказать помощь их соотечественникам. К тому же главный пожарник района находился очень далеко. Поэтому действовать нужно было быстро. Но что же останавливало очевидцев от конкретных действий?
На момент пожара, как повествует «Закон набата», главные герои - обычные селяне - вынуждены были выбирать между ожиданием и действием. В первом случае предполагалось, что селяне останутся на месте, а помощь нуждающимся окажут другие жители, чьи села находятся ближе. Во втором же случае предполагались активные действия. На протяжении всего рассказа жители деревни не могли решить, какой же вариант им выбрать.
Чудесное спасение соотечественников
Однако стоять и смотреть, как догорает деревня, им все же не хотелось. В итоге они сорвали замок с пожарного сарая и отправились тушить пожар в соседнее село. Как оказалось, их помощь была своевременной, так как в селе, где пылали языки пламени, уже практически сгорели два дома, и огонь перекинулся на другие строения.
При этом никто на помощь, кроме колеблющихся жителей деревни,так и не приехал. Во-первых, в самом селе было очень мало жителей, да еще и в основном одни женщины. А во-вторых, другие сельские жители, видимо, понадеялись, что погорельцев спасет кто-то другой, и не предприняли никаких действий. В итоге пожар был потушен и деревня спасена. Вот о чем рассказ «Закон набата».
В чем же здесь суть?
Изучив краткое содержание «Закона набата»,каждый читатель сможет сделать определенные выводы. В чем-то они могут быть похожи или частично отличаться. Все зависит от того, как данный рассказ интерпретировать. Например, одни читатели уверенно заявляют, что актуальность данного произведения не утрачена и сегодня.
Все дело в том, что когда у кого-то из незнакомых людей случается неприятность, например возгорание, каждый из нас будет действовать по-разному. Кто-то сразу же начнет звонить в службу спасения, вызывать пожарную команду и скорую помощь. Другие очевидцы сразу побегут на помощь, надеясь спасти имущество и самих погорельцев.
А кто-то будет попросту наблюдать и даже снимать видео, которое потом благополучно выложит в Сеть. Кстати, последнюю версию со съемками часто можно прочитать среди многочисленных пользовательских отзывов. «Закон набата»хотя и не был написан с учетом современных технологий, тем не менее он затрагивает душетрепещущие темы. Ведь безразличные, зеваки и просто любители хлеба и зрелищ были даже в те далекие времена.
Чему учит это произведение?
Другие читатели уверенно говорят, что данный рассказ учит нас действовать. Не стоит надеяться на кого-то. Автор уверен, что каждый очевидец просто обязан протянуть руку помощи людям, попавшим в беду. Ведь закон набата заключается именно в том, что услышавший сигнал о помощи не может оставаться в стороне. Людям нужна поддержка. А это означает, что необходимо приложить все усилия, дабы она была все же оказана.
Краткая историческая справка о колокольном звоне
Помимо основного посыла о помощи нуждающимся, автор поднимает тему русской истории. Ведь много веков назад колокольный звон использовался не только в канун различных религиозных праздников, оповещал о приезде высокопоставленных особ, но и сообщал о приближении врагов и чрезвычайных происшествиях (чаще всего пожарах).
При этом сам колокол, при помощи которого и сообщали о том или ином событии, имел довольно внушительные габариты. Он всегда ассоциировался у жителей Руси с чем-то важным и даже божественным.
Какие проблемы поднимает автор?
С момента замены большого церковного колокола на небольшой колокольчик, о чем и говорится в произведении В. А. Солоухина, существенно изменилось и отношение к сигналу.
Произошла своеобразная подмена понятий. Нечто большое и важное заменили менее габаритным и менее важным. По этой же причине и люди, услышавшие сигнал тревоги, долгое время находились в замешательстве.
Они не знали, как реагировать на данный сигнал. Поэтому автор и выделяет этот момент. В его понимании нельзя менять устои, которые до этого существовали долгие годы. В противном случае произойдут коренные изменения в культуре человека. При этом большое влияние будет оказано именно на его культурно-нравственные жизненные ценности. А потеряв данные приоритеты, человек попросту потеряет сам себя. Он изменится до неузнаваемости. Вот какую мысль и пытается донести до читателя автор рассказа.
На вопрос помогите срочно!! ! О чем рассказ Солоухина "Закон набата"? чему учит это рассказ? зарание спасибо заданный автором ЂанюФка Веренич
лучший ответ это Рассказ «Закон набата» - произведение интересное и мудрое, очень глубокое и серьезное, и поэтому открывается не сразу.
Скрытые в нем мысли нелегко обнаружить.
Сюжет рассказа прост, его легко пересказать.
Однажды ночью в деревне Олепино внезапно зазвонил набат.
Все высыпали на улицу с вопросом: «Где горит?». Многие побежали за околицу, откуда хорошо было видно зарево пожара. Долго спорили, какая деревня горит. Пасынково? Волково? Некрасиха или Прокошиха? Хотели ехать, да пожарного на месте не оказалось.
Он жил в другой деревне.
Решили позвонить пожарным в Ставрово, потом успокоились, сказав, что наверное черкутинские жители уже позвонили, потому что из Черкутина звонить ближе и удобнее. Долго решали, что делать. Наконец, бабы сказали, что всё это не по- людски, и на пожар надо ЕХАТЬ, а не глядеть. .
Мужикам стало стыдно за своё бездействие. Они сбили с пожарного сарая замок и поехали на пожар.
Подъехали ближе и поняли, что горит деревня Некрасиха. Въехав в деревню, увидели, что полыхают сразу два дома, вернее один уже сгорел, другой дом догорал, а третий- только занимался.
Олепинские мужики дружно и слаженно принялись за работу, и пожар был потушен.
почему автор называет рассказ «Закон набата» , почему не «Набат» или «Пожар» ?
После размышления над значением слова «закон» и смыслом названия рассказа приходим к мысли, что в обществе людей есть такие неписаные законы, которые часто оказываются не менее важными, чем законы юридические, правовые. .
Эти неписаные законы складывались в народной жизни веками, и не выполнить их нельзя (вот почему закон набата у Солоухина начинается с глаголов повелительного наклонения) .
Выражение «Бить в набат» помимо своего прямого значения («ударять в колокол в случае тревоги, пожара») имеет ещё переносное значение.
«Бить в набат» - это значит призывать обратить внимание на что-нибудь, вызывающее тревогу.
И многие мудрые мысли В. А. Солоухина связаны именно с таким пониманием роли и закона набата.
С тёплым чувством вспоминает он прошлое, когда «настоящий набат» на колокольне сельского храма созывал односельчан на пожар.
И великому закону набата подчинялись все, сбегаясь на зов колокола даже «из Самойловского леса» .
Но разрушен храм, пожарник живёт в другом селе, и «счастливый уцелевший колокольчик» уже не производит на людей того воздействия, которое оказывал на них «настоящий набат» .
Нелепо стоят они в нерешительности даже во время страшной беды – пожара в соседней деревне.
Грустью и болью отзывается их нелепое стояние в сердце автора.
Автор бьёт в набат, встревоженный разрушением вековых устоев и традиций народной жизни.
Нельзя бездумно рушить храмы и разбивать колокола.
Их разрушение что- то неизбежно разрушает и в душах самих людей.
Ответ от Артем панин
[эксперт]
В селе били в набат. Не в тот набат весом с полтонны, который висел раньше наколокольне. Тот и мертвого поднял бы, не только спящего. Когда разрушали церковь, сбрасывали и увозили разбитые колокола, оставили в селе один маленький колокольчик. Его повесили на столб у постройки для пожарной машины. Это он теперь кричал жалобным голоском, подражая настоящему колоколу. Велик и непреложен закон набата. Старый ли, усталый ли, занятой ли ты человек - бросай все и беги на зовущий голос. Этот голос всегда означал только одно: другим людям нужна твоя немедленная, безотлагательная помощь. И бегут с топорами, лопатами, ведрами. И поднимается в тебе, несмотря на беду, восторженное чувство, что ты не один, что если случится у тебя беда, то и для тебя побегут люди. Одевался я торопливо и все глядел на окна: не краснеют ли стекла, не трепещут ли отблески близкого пожара? Бежал я вроде бы один в темноте, но то справа, то слева слышал тяжелый топот и шумное дыхание. Значит, еще бежали люди. Бежали, не выбирая дорог в грязи и мраке. Но почему все мы бежим не к пожарной машине, а на луг? Не любоваться же пожаром вскочили мы с постелей? За селом собрались все бежавшие. Немного народу осталось в селе, поэтому мало собралось и здесь. Несколько мужчин, а больше женщины. Все глядим туда, где в непроглядной черноте осенней ночи за далеким бугром пылает зарево. Некоторое время мы смотрим, как пульсирует красное пятно с желтой точкой посередине, потом кто-то спрашивает: - Может, съездить туда? - Съездить можно, но ведь пожарная машина закрыта. Пожарник дома. До него два с половиной километра. Пока добежишь... - Не позвонить ли нам в райцентр? Они скорее нас доедут. И машины у них лучше. Успокоившись окончательно, глядим на далекий пожар. Но червячок сомнения, видимо, гложет совесть каждого. - Мужики, что вы стоите? Чего ждете? Разве так полагается? Через четверть часа, сбив замок с пожарной постройки, на старой пожарной машине мы ехали на полеар. Нам казалось, что едем мы больше для очищения совести. Как ни странно, машина наша ни разу не завязла и даже самое топкое место миновала благополучно. Зарево скрылось от нас за лесом, но искры взлетали выше елей. Они метались, завивались в жгуты, поднимались черно-красными клубами. Когда мы доехали, то наше полусонное состояние сразу прошло. Мы стояли в кузове, готовые на ходу выпрыгнуть из машины, чтобы бежать и действовать. От пожарища навстречу нашей машине бросились люди. Женщины закричали: - Наконец-то приехали! Выручайте, родимые! Оценить обстановку было нетрудно. Мы оказались единственной реальной силой на пожаре. Кругом только женщины. Один дом уже догорал. Крыша и стены в нем обвалились. Образовался огромный костер, к которому нельзя было даже близко подойти. Второй дом, загоревшийся от первого, также полыхал. Спасти его было невозможно: из окон с гуденьем вырывались длинные клочья пламени. Надо было спасать третий дом, который еще не загорелся. Он раскалился от близкого огня и готов был вспыхнуть в любую секунду. Женщины таскали ведрами воду, но жара мешала подбежать вплотную. Если кто и подбегал, то выплескивал воду торопливо, отвернувшись и не доставая до верхних рядов бревен. Медный, давно не чищенный пожарный шланг в моих руках вдруг дернулся, едва не вырвавшись из рук. Белая струя воды с силой ударила в черно-красное небо. В следующую секунду я перевел струю на крышу и стены. От бревен и от железной крыши повалил пар. Значит, новая пища огню была уже совсем готова. Через час огонь был полностью потушен. А если бы мы не поехали, то стояли бы на лугу до сих пор и смотрели, как горит соседняя деревня. (569 слов)
Ответ от ЕГОР ОКУНЕВ
[новичек]
Рассказ «Закон набата» - произведение интересное и мудрое, очень глубокое и серьезное, и поэтому открывается не сразу. Скрытые в нем мысли нелегко обнаружить. Сюжет рассказа прост, его легко пересказать. Однажды ночью в деревне Олепино внезапно зазвонил набат. Все высыпали на улицу с вопросом: «Где горит?». Многие побежали за околицу, откуда хорошо было видно зарево пожара. Долго спорили, какая деревня горит. Пасынково? Волково? Некрасиха или Прокошиха? Хотели ехать, да пожарного на месте не оказалось. Он жил в другой деревне. Решили позвонить пожарным в Ставрово, потом успокоились, сказав, что наверное черкутинские жители уже позвонили, потому что из Черкутина звонить ближе и удобнее. Долго решали, что делать. Наконец, бабы сказали, что всё это не по- людски, и на пожар надо ЕХАТЬ, а не глядеть. . Мужикам стало стыдно за своё бездействие. Они сбили с пожарного сарая замок и поехали на пожар. Подъехали ближе и поняли, что горит деревня Некрасиха. Въехав в деревню, увидели, что полыхают сразу два дома, вернее один уже сгорел, другой дом догорал, а третий- только занимался. Народу в деревне было мало, как автор говорит «два с половиной человека» . Олепинские подоспели вовремя. Их приезду все очень обрадовались: «Родимые, выручайте! » Олепинские мужики дружно и слаженно принялись за работу, и пожар был потушен. почему автор называет рассказ «Закон набата» , почему не «Набат» или «Пожар» ? После размышления над значением слова «закон» и смыслом названия рассказа приходим к мысли, что в обществе людей есть такие неписаные законы, которые часто оказываются не менее важными, чем законы юридические, правовые. . Эти неписаные законы складывались в народной жизни веками, и не выполнить их нельзя (вот почему закон набата у Солоухина начинается с глаголов повелительного наклонения) . Выражение «Бить в набат» помимо своего прямого значения («ударять в колокол в случае тревоги, пожара») имеет ещё переносное значение. «Бить в набат» - это значит призывать обратить внимание на что-нибудь, вызывающее тревогу. И многие мудрые мысли В. А. Солоухина связаны именно с таким пониманием роли и закона набата. С тёплым чувством вспоминает он прошлое, когда «настоящий набат» на колокольне сельского храма созывал односельчан на пожар. И великому закону набата подчинялись все, сбегаясь на зов колокола даже «из Самойловского леса» . Но разрушен храм, пожарник живёт в другом селе, и «счастливый уцелевший колокольчик» уже не производит на людей того воздействия, которое оказывал на них «настоящий набат» . Нелепо стоят они в нерешительности даже во время страшной беды – пожара в соседней деревне. Грустью и болью отзывается их нелепое стояние в сердце автора. Автор бьёт в набат, встревоженный разрушением вековых устоев и традиций народной жизни. Нельзя бездумно рушить храмы и разбивать колокола. Их разрушение что- то неизбежно разрушает и в душах самих людей. И всё же рассказ воплощает авторскую веру в великую силу закона набата для русского человека. Недаром концовка рассказа светла и оптимистична: несмотря на сомнения в душах, олепинцы помогли соседям и спасли их то пожара.
Загрузка...
