Рейтинг: / 6
Просмотров: 10815

«Я красивых таких не видел…»

В этом году младшей сестре Сергея Есенина Александре исполнилось бы 90 лет. В нашем музее к ней особое отношение, здесь о ней сохраняется особая память, потому что многие экспонаты, которые видят теперь поклонники великого русского поэта в Константинове, свято и трепетно в трудные для творчества ее брата годы сберегла именно она и завещала детям передать их в родное село. Ее воля была ими выполнена, и теперь личные вещи матери поэта и самого Сергея Есенина, его книги, фотографии, рукописи составляют основу всех музейных экспозиций и позволяют людям увидеть в музее не только Есенина - большого художника, но и Есенина - человека. Именно Александра Александровна Есенина, написав книгу воспоминаний «Родное и близкое», рассказала нам об укладе жизни семьи и родного села начала прошлого века, об отце и матери поэта и, что самое важное, об отношении Сергея Есенина к родным, к землякам и к своей малой родине.
29 марта 1911 года, когда родилась маленькая Шура, будущий поэт находился довольно далеко от родного дома: он учился тогда в Спас-Клепиках. Разница в возрасте между братом и сестрой была солидной - почти в шестнадцать лет. С огромной нежностью относился к сестре Сергей Есенин, по-отечески заботился о ней, гордился ее успехами, звал ласково Шура, Шуренок, Шуревна. Каждый приезд Сергея Есенина домой был праздником для всей семьи, и в особенности для маленькой Шуры. Ее цепкая детская память запечатлела все подробности нечастых визитов брата в Константиново. «Вечерами, - вспоминает он, - собирались все вместе и пели старинные протяжные народные песни. У Сергея было две самых любимых: «Это дело было раннею весной…» и «Прощай, жизнь, радость моя…».
Не это ли тепло родительского очага согревало поэта в его скитальческой, бездомной, полной драматизма жизни? Не эти ли песни вспоминались ему, когда он писал, обращаясь к сестре Шуре:

Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
Не жалея о сгибшей надежде,
Я сумею тебе подпевать…
…Потому так и сердцу не жестко, -
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той березкой,
Что стоит под родимым окном.

Сорока, сорока,
Где была?
- Далеко.
- Чего пила?
- Бражку.
- Чего ела?
- Кашку.
Кашку варила,
На порог становила,
Кашку студила,
Деток скликала.
Этому кашки,
Этому бражки,
Этому пивца,
Этому винца.
А ты мал-мал был,
Никуда не ходил,
Тебе кашки не дадим.
Ты дров не рубил,
Ты печь не топил,
Ты воду не носил,
Ты кашку не варил,
На порог не становил,
Ты деток не скликал,
Ты хлеб не пек,
Тебе - шишок.

(Записана у дочери А. А. Есениной - Светланы Петровны).

В теплые тихие сентябрьские дни 1925 года были написаны Сергеем Александровичем Есениным четыре лирических стихотворения, посвященные им «Сестре Шуре». Строки эти полны глубокого светлого чувства братской любви и восхищения молодостью, нетронутостью души, искренностью поведения:

Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю
Не в плохой, а в хорошей обиде -
Повторяешь ты юность мою.
Ты мое васильковое слово,
Я навеки люблю тебя.
Как живет теперь наша корова,
Грусть соломенную теребя?
Запоешь ты, а мне любимо,
Исцеляй меня детским сном.
Отгорела ли наша рябина,
Осыпаясь под белым окном?..
Что поет теперь мать за куделью?
Я навеки покинул село,
Только знаю - багряной метелью
Нам листвы на крыльцо намело.
Знаю то, что о нас с тобой вместе
Вместо ласки и вместо слез
У ворот, как о сгибшей невесте,
Тихо воет покинутый пес.
Но и все ж возвращаться не надо,
Потому и достался не в срок,
Как любовь, как печаль и отрада,
Твой красивый рязанский платок.

Строки эти сложились во время прогулки С. А. Есенина с сестрой по Москве. Александра Александровна вспоминает: «Когда мы доехали до Театральной площади, Сергей предложил зайти пообедать. И вот я в первый раз в ресторане. Швейцары, ковры, зеркала, сверкающие люстры - все это поразило и ошеломило меня. Я увидела себя в огромном зеркале и оторопела: показалась такой маленькой и неуклюжей, одетой по-деревенски и покрыта красивым, но деревенским платком… Видя мое смущение, Сергей все время улыбался, и, чтобы окончательно смутить меня, он проговорил: «Смотри, какая ты красивая, как все на тебя смотрят». Я огляделась по сторонам и убедилась, что он прав. Все смотрели на наш столик. Тогда я не поняла, что смотрели-то на него, а не на меня, и так смутилась, что уже и не помню, как мы вышли из ресторана».
Чудом сохранился стеклянный негатив, на котором снята четырнадцатилетняя Шура Есенина в том самом «красивом рязанском платке».
Известие о смерти брата застало Александру Александровну Есенину в деревне, куда она приехала в конце декабря 1925 года на каникулы. Всей семьей отправились Есенины в Москву, где 31 декабря состоялись похороны Сергея Есенина. В этот день наступила неожиданная ужасающая оттепель, лил сильный дождь, кругом стояли лужи от тающего снега. «К полудню, - пишет А. А.Есенина, - рассеялся туман и выглянуло яркое солнце, но от его тепла не растаяло наше горе». Шура Есенина осталась жить с Галиной Бениславской, была свидетелем и ее трагической кончины. Однако совсем юная, оставшись одна в большом городе, она в этой жизни не потерялась: окончив гимназию, в мае 1929 года она вышла замуж за журналиста Петра Ивановича Ильина, с которым прожила в любви и согласии всю жизнь, воспитала троих детей. На их свадьбе среди прочих гостей были и Зинаида Райх со Всеволодом Мейерхольдом, которые подарили им свою фотографию с такими надписями: «В знак радости за счастье молодых - Шуры и Петра Ивановича - пью и приветствую!!! Зинаида Райх». «Молодоженам счастливого пути до конца их дней вместе, неразлучно… В. Мейерхольд. 26-V-29. Москва».
Всю свою дальнейшую жизнь посвятила Александра Александровна семье, детям и увековечению памяти брата. С годами она все яснее понимала размеры его дарования, место его лирики в русской литературе и начала записывать воспоминания о нем, его родных, близких, знакомых, а также о том, как воспринимали люди поэзию Сергея Есенина.
Благодаря Александре Александровне, которая была дружна с дочерью великого русского певца Ф. И. Шаляпина, нам теперь известно о его отношении к творчеству Сергея Есенина. Ирина Федоровна рассказывала: «Однажды там, за рубежом, вспоминая о России, Федор Иванович попросил меня прочитать стихи Есенина. Я начала читать:

Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком…»
Когда я взглянула на отца,
его глаза были полны слез…»

А заслуженный артист республики Николай Федорович Першин, работавший в жанре художественного чтения, так рассказывал ей о своем выступлении в Маньчжурии в 1946 году: «Там доживали свой незавидный век русские эмигранты. На концерте, где исполнялись стихи Есенина о родине, о России, они занимали все первые ряды. Из-за громких рыданий мне несколько раз приходилось прерывать чтение. А после концерта эти немолодые дамы и господа, плача, обнимали мои ноги, сами стоя на коленях, рассказывая сквозь слезы, как съедает их тоска по родине».
После смерти матери, в июле 1955 года, сестры поэта Екатерина и Александра передали дом Кузьминскому сельскому Совету, чтобы сохранить его для будущего музея. Поначалу в нем разместили библиотеку, но многие тысячи ценителей поэзии Есенина со всех концов страны приезжали в Константиново поклониться его отчему дому. Именно тогда Александра Александровна решила вести тетради отзывов посетителей. Вот некоторые из них: «Слава тебе, Сергей Есенин, - наш звонкий, песенный поэт, - за ту радость, которую ты дал русскому народу! Слава тебе, село Константиново, за то, что ты выпестовало такого певца! 25 августа 1961 г. Ташкент».
Вадим Каменецкий, рабочий из города Клин, записал ей в тетрадь свои стихи в июле 1959 года:

Пускай дорог немного мной исхожено,
Я узнавал о радостях из книг.
Так много сердца
в Ваши строки вложено,
Что станешь здесь поэтом хоть на миг.
Припомнил путь,
когда-то Вами пройденный,
Читал на память сотни Ваших строк…
Спасибо Вам, что Вы любили родину,
Как полюбить никто из нас не мог.

Известный художник Федор Константинов 18 июля 1960 года записал в тетради Александры Александровны: «Сегодня исполнилась моя давняя мечта - побывать на родине великого русского поэта Сергея Есенина. Буквально с замиранием сердца подходил к домику, к месту, где родился Есенин, где проходили его детские годы.
И как бесконечно печально, что в таком запустении это место… Как мы не умеем ценить и беречь дорогие для каждого русского человека места, связанные с нашими великими людьми - гордостью русской культуры, русской истории…»
Огромна заслуга сестер поэта в создании музея в Константинове. Александра Александровна вместе со своей старшей сестрой Екатериной Александровной не уставала хлопотать о его организации. Ими были отправлены десятки писем в различные инстанции, проведено множество встреч и бесед с руководителями разных уровней. Неоценимую помощь оказали они сотрудникам музея в восстановлении исторического облика заповедного есенинского Константинова. Ими составлен детальный план родительской усадьбы, дома; указано внутреннее расположение комнат в избе. Именно сестры поэта подарили музею семейные реликвии, которые составляют основу мемориальной экспозиции, воссоздающей быт и уклад родительского дома, времени жизни Сергея Есенина.
Здесь нет ничего лишнего, только самое необходимое для отдыха, работы и молитвы. Иконы и фотографии на стенах, зеркало и часы, деревянные кровати и домотканые дорожки - все эти предметы указывают на непритязательный уют крестьянского жилища двадцатых годов прошлого века. Керосиновая лампа под зеленым абажуром стоит на столе в горнице как безмолвная спутница ночных бдений поэта. Теперь она погашена, а есенинские строки, написанные при ее мерцающем свете, продолжают жить и волновать читателя предельной искренностью:

Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге…
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.

Александра Александровна передала в наш музей множество сохраненных ею книг русских и зарубежных писателей, которые составляли личную библиотеку Сергея Есенина и по которым исследователи его творчества могут судить о его читательских пристрастиях.
А. А. Есенина оставила свидетельства об отношениях брата с людьми, которые проливают свет на некоторые стороны личной жизни поэта и его близких. К примеру, в нашем архиве хранится короткая запись, сделанная ею после прочтения всем известных теперь воспоминаний Галины Бениславской, застрелившейся на могиле Сергея Есенина в 1926 году и похороненной рядом с ним. Необходимо напомнить, что во время их совместной жизни с осени 1924 года Александра Александровна жила вместе с ними, а после смерти брата осталась у Галины Бениславской. А. А. Есенина пишет: «Читая воспоминания Бениславской, невольно вспоминаются слова Блока, которого, кстати, она очень любила декламировать:

Все-таки когда-нибудь счастливой
Разве ты со мною не была?

Галя, Галя! Неужели Есенин был таким, каким ты обрисовала его в своих «правдивых» воспоминаниях? Что же держало тебя около него? Почему ты мирилась со всеми его недостатками? Любовь тебя держала? Но как же можно, любя человека, вспоминать только плохое? А если и было плохо, то любящие люди не пишут об этом. Я что-то не читала ни одних воспоминаний, где вот с такой «правдивой» наготой говорилось о воспоминаемом любимом человеке.
А твоя смерть на его могиле? Это беззаветная, безграничная любовь к нему?
Слов нет, Сергей был трудным человеком, но ведь тебе же было около него интересно жить. Его талант, красота, его ум, его нежность и доброта в твоих воспоминаниях утонули в выпивках и буйстве.
Как же ты могла пойти через год умирать к нему на могилу? Ведь ты же после смерти Сергея любила сына Троцкого (Льва Седова - Л.А.) и умерла после разрыва с ним.

Нет, не из любви к Сергею ты умерла.
Со смертью его
ты не могла найти себя».

Александра Александровна сохранила и передала в Константиново личные вещи брата, которые оказывают глубокое эмоциональное воздействие на любителей его поэзии. Большинство из них, с которыми поэт непосредственно соприкасался, можно теперь увидеть в экспозициях нашего музея. К их числу относятся его визитная карточка и чернильница, открытки с изображением декабристов и «Библия», звонок от удочки и карандаш, ломберный стол и икона «Святой Преподобный Сергий Радонежский», подаренная С. А. Есенину Великой княгиней Елизаветой Федоровной в Царском Селе в день его именин 8 октября 1916 года во время прохождения им военной службы, а также ряд других экспонатов. Все их свято берегла младшая сестра поэта, обращаясь к которой, он написал:

Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь -
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.

Умерла Александра Александровна в Москве 1 июня 1981 года и похоронена на Ваганьковском кладбище, совсем недалеко от своего старшего брата - великого русского поэта Сергея Есенина.

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так.

Сочинение

О необходимости получения образования знает, наверное, каждый. Об этом говорят и школьные учителя, и великие писатели, и просто умудрённые опытом люди. С проблемами, встающими на нашем пути на протяжении всего периода обучения, каким бы он ни был, человек сталкивается постоянно - однако вопрос, поднятый И.А. Ефремовым, по-прежнему остается актуальным. Как образование влияет на формирование личности человека? Над этим вопросом предлагает нам задуматься в своем тексте писатель.

Проблема, выдвинутая автором, особенно существенна в наши дни, потому как все больше и больше людей предпочитают учебе развлечения и другие менее значительные вещи, считая её чем-то ненужным и неважным для обычного процесса жизнедеятельности. Большинство людей просто выбирает в приоритет что-то другое: хобби, например, или же работу, как вышло с героем истории, с которой знакомит нас автор. Рассказчик описывает свою молодость и в частности те года, когда он поступил в академию наук и все своё время тратил на реализацию своего потенциала. Он акцентирует наше внимание на том, что в те года совмещать работу с занятиями было сложно, однако он шел напролом, по возможности справляясь со всеми трудностями. Рассказчик обращает внимание читателей на то, что главными его качествами на тот момент являлись «стремление и воля к знаниям», и потому он до последнего старался увидеть, услышать и понять как можно больше, перебарывая себя и свою слабость. Писатель проводит аналогию с ездой на автомобиле и говорит о том, что в период обучения вождению трудно все: следить за дорогой, за машиной, за тем, что происходит снаружи, - однако в один момент ты перестаешь замечать свои действия и прикладывать большие усилия к тому, чтобы управлять транспортным средством, все становится гораздо проще, и ты просто привыкаешь к постоянному напряжению. Автор подводит нас к мысли о том, что привычка к преодолению жизненных трудностей - главная причина, по которой стоит получать высшее образование, ведь именно в этот период формируется характер человека, а процесс обучения способен принести нам немало открытий и сюрпризов, держа нашу нервную систему в тонусе.

Позиция автора заключается в том, что образование дает человеку незаменимый опыт, учит стремиться к своей цели и добиваться её вопреки всему. Именно в годы обучения человек сталкивается с максимальным количеством новых, никогда раньше не встречавшихся трудностей, и именно преодоление тягостей и сложностей формирует рвение к познанию большего, рвение к реализации собственного потенциала, «иммунитет» к постоянному напряжению.

Трудно не согласиться с мнением автора о том, что образование играет очень важную роль в формировании личности человека. Ведь все, что происходит за весь процесс обучения, начиная от школы и заканчивая университетом, - все это является ключом, «открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное», все это помогает в дальнейшей реализации всех своих планов за счёт приобретённых стойкости и рвения. Образование систематически прививает нам те азы, без которых нельзя выжить в обществе, и прокладывает нам почву для новых совершений и открытий, к коим каждый из нас в дальнейшем уже сам подбирает путь.

О подобной проблеме говорил Д.И. Фонвизин в комедии «Недоросль». Раскрывая читателю образ Митрофанушки, автор акцентирует внимание на том, с каким нежеланием герой берется за изучение наук, если это вообще приемлемо назвать «изучением». Сам статус человека с образованием был выгоден лишь его матери, Простаковой, и потому она нанимает учителей «для вида», без особой тщательности, надеясь, что они смогут хоть чему-то научить её любимого и обожаемого сына. Однако Митрофан не ценит даже этого и избегает любых трудностей, любой работы - умственной в том числе. Герой самостоятельно не способен решить ни одной задачи, однако и учиться чему-то, развиваться, совершенствоваться он не хочет - потому так печальна и трагична его участь и участь всех членов его семьи, таких же грубых и необразованных, как он сам.

Совершенно противоположным примером является герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети», Евгений Базаров. Его образ раскрывается через необыкновенные способности и интеллект, умение мыслить и рассуждать, умение конструктивно разговаривать и спорить, умение принимать решения и отстаивать собственную позицию. С самой юности этот герой стремился к знаниям, хотел все постигать и все совершенствовать, меняя мир к лучшему. И если опустить всю противоречивость этой натуры, можно смело назвать Евгения достойным человеком, серьезным научным деятелем и хорошим врачом, чего, наверное, невозможно было бы добиться без систематического образования, ведь именно оно воспитало в герое стойкость, силу и готовность действовать вопреки всем трудностям.

Таким образом, можно сделать вывод, что образование - это тот базис, без которого невозможно всестороннее развитие личности, невозможен стабильный рост, невозможна стояка и жизнеутверждающая гражданская позиция. Тут на ум приходит цитата Леонардо да Винчи: "Если запастись терпением и проявить старание, то посеянные семена знания непременно дадут добрые всходы. Ученья корень горек, да плод сладок ".

Реальные тексты ЕГЭ 2016 года.

1.Текст В. Сухомлинского "Об истинной красоте":

Во внешней человеческой красоте воплощены наши представления об идеале прекрасного. Внешняя красота – это не только антропологическое совершенство всех элементов тела, не только здоровье. Это внутренняя одухотворенность – богатый мир мыслей и чувств, нравственного достоинства, уважения к людям и к себе… Чем выше нравственное развитие и общий уровень духовной культуры человека, тем ярче отражается внутренний духовный мир во внешних чертах. Это свечение души, по выражению Гегеля, все больше проявляется, понимается и чувствуется современным человеком. Внутренняя красота отражается на внешнем облике…

Единство внутренней и внешней красоты – это эстетическое выражение нравственного достоинства человека. Нет ничего зазорного в том, что человек стремится быть красивым, хочет выглядеть красивым. Но, мне кажется, надо иметь моральное право на это желание. Нравственность этого стремления определяется тем, в какой мере эта красота выражает творческую, деятельную сущность человека. Ярче всего красота человека проявляется тогда, когда он занят любимой деятельностью, которая по своему характеру подчеркивает в нем что-то хорошее, свойственное его личности. При этом его внешний облик озарен внутренним вдохновением. Не случайно красоту дискобола Мирон воплотил в момент, когда напряжение внутренних духовных сил сочетается с напряжением сил физических, в этом сочетании – апофеоз красоте. Внешняя красота имеет свои внутренние нравственные истоки. Любимое творчество делает человека красивым, преобразует черты лица – делает их тонкими, выразительными.

Красоту создает и тревога, забота – то, что обычно называют «муками творчества». Как горе откладывает на лице неизгладимые морщины, так и творческие заботы являются самым тонким, самым искусным скульптором, делающим лицо красивым. И, наоборот, внутренняя пустота придает внешним чертам лица выражение тупого равнодушия.

Если внутреннее духовное богатство создает человеческую красоту, то бездеятельность и тем более безнравственная деятельность эту красоту губят.

Безнравственная деятельность уродует. Привычка лгать, лицемерить, пустословить создает блуждающий взгляд: человек избегает смотреть в глаза другим людям; в его глазах трудно увидеть мысль, он прячет её… Зависть, эгоизм, подозрительность, боязнь того, что «меня не ценят», - все эти чувства постепенно огрубляют черты лица, придают ему угрюмость, нелюдимость. Быть самим собой, дорожить своим достоинством – это живая кровь подлинной человеческой красоты.

Идеал человеческой красоты – это вместе с тем и идеал нравственности. Единство физического, нравственного, эстетического совершенства – это и есть та гармония, о которой так много говорится.

(В.А.Сухомлинский)

2.Текст И.Фонякова "Об интеллигентности"

Кажется, на глазах размываются понятия воспитанности, порядочности, душевного благородства – всего, что мы привыкли связывать со словами «интеллигент» и «интеллигентность».

Один бравый критик как-то признавался в печати: прежде чем прочесть какое-либо произведение в интернете или на дискете, он проверяет с помощью компьютера, присутствует ли там ненормативная лексика. Если нет – читать ни за что не будет: розовая водичка! Такой вот крутой представитель творческой интеллигенции. Надо ли говорить, что он сегодня не одинок? Под натиском лексики, которую называют еще «обсценной», падает один редут за другим. Слова, которые вчера еще казались запретными, проникают в произведения самых почтенных писателей.

С одной стороны, интеллигенция – это социальный слой или, как еще недавно говорилось, прослойка, возникающая в определенных обстоятельствах. И тогда все сказанное верно. С другой – те же слова несут в себе этическую и, я бы сказал, эстетическую оценку. Допустим, интеллигенция (в виде «протоинтеллигенции») действительно появилась у нас в ХV–ХVI веках. Но еще в ХII столетии появилось «Слово о полку Игореве»! Был ли его автор – гениальный художник слова, человек высоких и благородных помыслов – интеллигентом? Были ли интеллигентами его читатели – ведь не для себя же одного сочинял он свою поэму! А строители киевского Софийского собора и его новгородского тезки? А митрополит Иларион – автор «Слова о законе и благодати» (ХI век)? А Нестор и прочие монахи-летописцы?..

3. Текст Куприна "О природе"

Под его надзором и охраной было двадцать семь тысяч десятин казенного леса, да еще, по просьбе миллионеров братьев Солодаевых, он присматривал за их громадными, прекрасно сохраненными лесами в южной части уезда. Но и этого ему было мало: он самовольно взял под свое покровительство и все окрестные, смежные и чересполосные крестьянские леса. Совершая для крестьян за гроши, а чаще безвозмездно разные межевые работы и лесообходные съемки, он собирал сходы, говорил горячо и просто о великом значении в сельском хозяйстве больших лесных площадей и заклинал крестьян беречь лес пуще глаза. Мужики его слушали внимательно, сочувственно кивали бородами, вздыхали, как на проповеди деревенского попа, и поддакивали: "Это ты верно.... что и говорить... правда ваша, господин лесницын... Мы что? Мы мужики, люди темные..." Но уж давно известно, что самые прекрасные и полезные истины, исходящие из уст господина лесницына, господина агронома и других интеллигентных радетелей,., представляют для деревни лишь простое сотрясение воздуха. На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола., Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, - и, конечно, бесплодно, - устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. "Ну, понес философ свой обычный вздор", - говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать, подобно проповеднику Беде, перед пустыми стульями. Но ничто не могло сломить энергии этого упрямого хохла, пришедшегося не по шерсти сонному городишке. Он, по собственному почину, укреплял кустарником речные берега, сажал хвойные деревья на песчаных пустырях и облеснял овраги. На эту тему мы и говорили с ним, свернувшись на обширном докторском диване. - В оврагах у меня теперь столько нанесло снегу, что лошадь уйдет с дугой. А я радуюсь, как ребенок. В семь лет я поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута. Ах, если бы мне да рабочие руки! Если бы мне дали большую неограниченную власть над здешними лесами. Через несколько лет я бы сделал Мологу судоходной до самых истоков и поднял бы повсюду в районе урожайность хлебов на пятьдесят процентов. Клянусь господом богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными реками в мире,- и это будет стоить копейки! Можно увлажнить лесными посадками и оросить арыками самые безводные губернии. Только сажайте лес. Берегите лес.

4.Текст В.А. Пьецуха "О чтении книг"

Вот уже пять тысяч лет, как человечество не отстает от чтения, хотя у него забот, что называется, полон рот (тут тебе и бесконечные междоусобицы, и дети встали на кривую дорожку, и кризис неплатежей), а он все почитывает на досуге. Вроде бы и практического толка от этого занятия никакого: все-таки книжку прочитать – это не то, что делянку под картошку вскопать или починить в доме электропроводку, вроде бы и без того жизнь коротка, как заячий хвост, и глаза портить не годится, и основные вопросы бытия давно закрыты, а людей все тянет к печатному слову, точно в нем заключена какая-то вящая благодать…

И ведь действительно: с мудрым автором связаться через печатное слово – это совсем не то, что выяснить по сотовому телефону у Саши или у Маши, что они кушали на обед; это совсем не то, что выслушать от матери нагоняй за бестолковость и нерадение, претерпеть трепку от старшего брата в связи с покражей из буфета сладкого пирога… Исключительно по той причине, что большой писатель представляет собой редкостный феномен, что он есть высший подвид человека разумного, наделенный способностью мыслить и чувствовать, как никто, его сочинения непременно следует прочитать. Пушкин нас наставит тому, что не надо идеализировать любовь, состояние аномальное и, скорее, психофизического свойства, возбуждаемое органами секреции независимо от объекта страсти, поскольку в случае с Татьяной Лариной «Душа ждала… кого-нибудь», то есть на месте Онегина как объекта мог быть, например, заезжий коммивояжер, капитан-исправник, какой-нибудь заядлый бильярдист. Гоголь нам объявит: «Скучно на этом свете, господа!» – и будет отчасти прав, потому что, действительно, невесело существовать среди полулюдей, отнюдь не чающих своего высокого предназначения, хотя в другой раз занятно бывает понаблюдать за двумя провинциальными дураками, которые отравляют друг другу жизнь из-за сломанного ружья. Лев Толстой нас вдохновит своим озарением: «Мне говорят, я несвободен, а я взял и поднял правую руку», Чехов насторожит категорическим императивом: «В человеке все должно быть прекрасно…», в свою очередь, Достоевский нам сообщит, что «Широк, слишком широк русский человек, я бы сузил» и «Красотою спасется мир».

Следовательно, люди испокон веков льнут к дельной книге по той причине, что испытывают потребность в общении с самыми светлыми умами, какие только произвело человечество, и удовлетворить ее не могут ни домашние, ни приятели, ни газеты, ни тем более конференции у продовольственного ларька. Откуда взялась эта потребность, точно сказать нельзя, но можно предположить: таковая заключена в самой природе человека как пожизненного слушателя Высших курсов, тонкой штучки, мыслителя и творца. Во всяком случае, очевидно, что книга не нужна ни бабуину, ни ласточке, ни слону, у которого голова в семь раз больше, чем у homosapiens, и только человеку, этому противоестественному существу, неизвестно каким образом и зачем выведенному природой, время от времени бывает желательно почитать. Словом, скорее всего прав поэт Бродский, «Человек – это то, что читает», по крайней мере, человек – это не так просто, как полагают материалисты, и мыслящие особи должны быть постоянно настороже.

5.Текст Солоухина "О словах (и про "Мёртвые души")"

Можно исследовать химический состав, технологию производства, рецепты, тайны мастерства и все точно узнать: почему фарфоровая чашка звенит красиво и ярко, а просто глиняная издает глухой звук. Но мы никогда не узнаем - почему одни фразы, стихотворные строки, строфы бывают звонкими, а другие глухими.

Дело вовсе не в глухих согласных, шипящих, закрытых и открытых звуках. Каждое слово без исключения может звенеть, будучи поставленным на свое место. Слова одни и те же, но в одном случае из них получается фарфор, бронза, медь, а в другом случае - сырая клеклая глина. Один поет, а другой хрипит. Один чеканит, другой мямлит. Одна строка как бы светится изнутри, другая тускла и даже грязна. Одна похожа на драгоценный камень, другая - на комок замазки.

Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажутся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни Плюшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает… себя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонностей. Гоголь взял одного нормального человека (им мог быть и сам Гоголь), расщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизировав ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каждом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвастовству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характера никто из нас не , не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятны и, если хотите, даже близки.

Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не было слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не отличаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потому, что и сам принимаешь участие в его создании.

Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на улице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничего в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела река, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова наполнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим собственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал все же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем ущелье за горой, только днем ее не слышно.

Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к постоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому голосу откровения?

6.Текст С. Алексиевич "У войны - не женское лицо...".

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова - сестра, жена, друг, и самое высокое - мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь - синонимы.

На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей..

Так кто же они, эти девочки, которые в сорок первом уходили с отступающими частями, осаждали военкоматы, всеми правдами и полудетскими неправдами прибавляя себе год-два, рвались на фронт? Сами они вспоминают, что были обыкновенными школьницами, студентками. Но в один день мир для них разделился на прошлое – то, что было еще вчера: последний школьный звонок, новое платье к выпускному балу, каникулы, студенческая практика в сельской больнице или школе, первая любовь, мечты о будущем… И войну. То, что называлось войной, обрушилось прежде всего необходимостью выбора. И выбор между жизнью и смертью для многих из них оказался простым, как дыхание.

Я пробую представить себе, что такой выбор встал бы передо мной, и новыми глазами вижу свою комнату – любимые книги, пластинки, тепло настольной лампы, которая сейчас светит мне, знакомое дыхание матери за стеной… То, что могла бы потерять. И уже не тороплюсь повторить, что выбор был «простой, как дыхание», хотя для них это было именно так.

Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы…

Поклонимся низко ей, до самой земли. Ее великому Милосердию.

7.Текст В.Ф.Тендрякова "О взаимоотношении отцов и детей"

Лет пятнадцать или более того назад я попал в Лондон на международную встречу физиков, взбудораженных тогда теорией кварков. В нескольких шагах от сверкающей рекламной Пиккадилли под аркой дома, выходящей на людную мостовую, я увидел группу юнцов длинноволосых, в цветных кофтах, увешанных бусами, с подведенными глазами, крашеными губами, с зазывным выражением панельных девиц. Прохожие не обращали на них внимания - привычно, - а я выдал себя брезгливым содроганием.

У вас такого нет, мистер Гребин? - осведомился мой попутчик, известный в Англии научный обозреватель.

И я решительно, с чистой совестью ответил:

Нет. Сокрушенный вздох:

В таком случае верю - будущее за вами, ибо молодость многих развитых наций в проказе.

Я был наказан за самомнение.

К тому времени у меня уже подрос сын.

Сева - единственный сын в благополучной семье. Но для подростка наступает такое время, когда каждая семья начинает казаться ему неблагополучной. Каждая, даже самая идеальная! В ее рамках становится тесно, внешний мир манит к себе, опека материи отца угнетает. Хочется свободы и самостоятельности. Становление человека неизбежно создает этот неисключительный кризис, у одних он проходит незаметно, у других перерастает в трагедию. Сева стал чаще пропадать из дома…

Он отпустил волосы, наотрез отказался стричься, сразу утратил ухоженный домашний вид, эдакий одичавший послушничек. Он наткнулся на старую кофту матери с широкими рукавами, его только не устроили обычные пуговицы, где-то раздобыл медные бубенчики, сам их пришил. В женской кофте с бубенчиками, в потертых, с чужого зада (выменянных), с бахромой внизу джинсах, с неопрятными жиденькими косицами, падающими на плечи, - странная, однако, забота о собственной внешности: стараться не нравиться другим походить на огородное путало. Наш сын…

Навряд ли он ждал, что мы станем умиляться, но наше недоумение, досаду, презрительность воспринимал болезненно, стал повышенно раздражительным.

Теперь любая мелочь выводила его из себя: неодобрительный взгляд, горькая ухмылка на моем лице, просьба матери вынести мусорное ведро - все воспринималось как посягательство на его достоинство. И самые простенькие вопросы для него вырастали в мучительнейшие проблемы - праздновать или не праздновать дома день рождения, ехать ли вместе с классом на экскурсию в Коломенское, просить ли у матери денег на покупку новой пластинки?.. На его физиономии все чаще и чаще возникало вселенски кислое выражение, пока не застыло в постоянную мину и окончательно не обезобразило его. Мы чувствовали - чем дальше, тем больше он уже сам себя не уважал.

А я вспоминал случай в Лондоне и раскаивался в браваде - у нас нет того, не в пример другим безупречны… То, что свойственно временам и народам, в том или ином виде не может миновать и нас.

Сакраментальный конфликт отцов и детей родился не вчера. «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна». Эти слова произнес Гесиод еще в VII веке до нашей эры. Но отцам последующих поколений от столь древнего признания легче не становилось.

Это бунт, Георгий. Против нас, против всего мира. Ты собираешься его подавить?

Я ничего не ответил.

Нет, - горько проговорила она, - ты хочешь, чтобы это сделала я.

И я снова промолчал, так как она угадала. Добавить мне было нечего.

Так вот, Георгий, нам лучше отвернуться от его мальчишеского бунта, сделать вид - не заслуживает внимания. Не будем подбрасывать дров в огонь. Само погаснет.

Лишний раз Катя доказала свою непостижимую для меня мудрость. Действительно, Сева скоро забросил кофту с бубенчиками, подстригся, смыл с лица кислое выражение, взялся тянуть школьную лямку, а она нынче тяжела.

Давно исчезли альбомы с марками, детские фотоаппараты, учебники вытеснили книги научной

фантастики, даже выскочить в кино не хватало времени, постоянн

Текст К. Симонова "О солдате, который отвечал на письма"

Рано утром Лопатин с Ваниным ушли в первую роту. Сабуров остался: он хотел воспользоваться затишьем. Сначала они два часа просидели с Масленниковым за составлением различной военной отчетности, часть которой была действительно необходимой, а часть казалась Сабурову лишней и заведенной только в силу давней мирной привычки ко всякого рода канцелярщине. Потом, когда Масленников ушел, Сабуров сел за отложенное и тяготившее его дело - за ответы на письма, пришедшие к мертвым. Как-то так уже повелось у него почти с самого начала войны, что он брал на себя трудную обязанность отвечать на эти письма. Его сердили люди, которые, когда кто-нибудь погибал в их части, старались как можно дольше не ставить об этом в известность его близких. Эта кажущаяся доброта представлялась ему просто желанием пройти мимо чужого горя, чтобы не причинить боли самому себе.

«Петенька, милый,- писала жена Парфенова (оказывается, его звали Петей),- мы все без тебя скучаем и ждем, когда кончится война, чтобы ты вернулся... Галочка стала совсем большая и уже ходит сама, и почти не падает...»

Сабуров внимательно прочел письмо до конца. Оно было не длинное - привет от родных, несколько слов о работе, пожелание поскорее разбить фашистов, в конце две строчки детских каракуль, написанных старшим сыном, и потом несколько нетвердых палочек, сделанных детской рукой, которой водила рука матери, и приписка: «А это написала сама Галочка»...

Что ответить? Всегда в таких случаях Сабуров знал, что ответить можно только одно: он убит, его нет,- и все-таки всегда он неизменно думал над этим, словно писал ответ в первый раз. Что ответить? В самом деле, что ответить?

Он вспомнил маленькую фигурку Парфенова, лежавшего навзничь на цементном полу, его бледное лицо и подложенные под голову полевые сумки. Этот человек, который погиб у него в первый же день боев и которого он до этого очень мало знал, был для него товарищем по оружию, одним из многих, слишком многих, которые дрались рядом с ним и погибли рядом с ним, тогда как он сам остался цел. Он привык к этому, привык к войне, и ему было просто сказать себе: вот был Парфенов, он сражался и убит. Но там, в Пензе, на улице Маркса, 24, эти слова - «он убит» - были катастрофой, потерей всех надежд. После этих слов там, на улице Карла Маркса, 24, жена переставала называться женой и становилась вдовой, дети переставали называться просто детьми,- они уже назывались сиротами. Это было не только горе, это была полная перемена жизни, всего будущего. И всегда, когда он писал такие письма, он больше всего боялся, чтобы тому, кто прочтет, не показалось, что ему, писавшему, было легко. Ему хотелось, чтобы тем, кто прочтет, казалось, что это написал их товарищ по горю, человек, так же горюющий, как они, тогда легче прочесть. Может быть, даже не то: не легче, но не так обидно, не так скорбно прочесть...

Людям иногда нужна ложь, он знал это. Они непременно хотят, чтобы тот, кого они любили, умер героически или, как это пишут, пал смертью храбрых... Они хотят, чтобы он не просто погиб, чтобы он погиб, сделав что-то важное, и они непременно хотят, чтобы он их вспомнил перед смертью.

И Сабуров, когда отвечал на письма, всегда старался утолить это желание, и, когда нужно было, он лгал, лгал больше или меньше - это была единственная ложь, которая его не смущала. Он взял ручку и, вырвав из блокнота листок, начал писать своим быстрым, размашистым почерком. Он написал о том, как они служили вместе с Парфеновым, как Парфенов героически погиб здесь в ночном бою, в Сталинграде (что было правдой), и как он, прежде чем упасть, сам застрелил трех немцев (что было неправдой), и как он умер на руках у Сабурова, и как он перед смертью вспоминал сына Володю и просил передать ему, чтобы тот помнил об отце.

8.Текст А. Чехова "ТОСКА"

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

Извозчик, на Выборгскую! - слышит Иона. - Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

На Выборгскую! - повторяет военный. - Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...

Куда прешь, леший! - на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. - Куда черти несут? Пррава держи!

Ты ездить не умеешь! Права держи! - сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

Какие все подлецы! - острит военный. - Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

Что? - спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.

Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.

Сворачивай, дьявол! - раздается в потемках. - Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

Поезжай, поезжай... - говорит седок. - Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой...

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

Извозчик, к Полицейскому мосту! - кричит дребезжащим голосом горбач. - Троих... двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак - для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

Ну, погоняй! -И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем...

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

Милый, который теперь час будет? - спрашивает он.

Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу.

«Ко двору, - думает он. - Ко двору!»

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой...

«И на овес не выездил, - думает он. - Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...»

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

Пить захотел? - спрашивает Иона.

Стало быть, пить!

Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.

«Пойти лошадь поглядеть, - думает Иона. - Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...»

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...

Жуешь? - спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. - Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...

Иона молчит некоторое время и продолжает:

Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина...

Иона увлекается и рассказывает ей всё...

9. Текст Ю. Визбора "Песни делает время"

Мы говорим, что время делает песни. Это верно. Но и сами песни чуть-чуть делают время. Входя в нашу жизнь, они не только создают ее культурный фон, но часто выступают как советчики, выдвигают свою аргументацию в тех или иных вопросах, а то и просто рассказывают

У нас была комната площадью в 12 метров, и жили мы в ней впятером. Тетка моя, только что эвакуированная из блокадного Ленинграда, откуда она присылала письма - "бейте коричневых зверей!", вставала раньше всех и первая включала радио. Ровно в шесть часов из черного бумажного репродуктора звучала песня - тяжелая побудка военных лет: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!" И была она слышна и у соседей, и по всему Панкратьевскому переулку слышна была, и по всей Москве, и по всей стране 1942 года. С тех пор я не знаю песни, которая оказывала бы на меня такое сильное действие. Как человек, который имеет свое отношение к песне, меня занимало, что в первом куплете "Священной войны" есть не очень, как мне кажется, точная рифма: огромная - темною. Конечно, рассуждал я, такой мастер, как Лебедев-Кумач, не мог этого не заметить. Стало быть, у него были свои основания оставить эту не совсем точную рифму ради какой-то более высокой цели. Какой? Наверное, я не ошибся. Ради самого слова - ОГРОМНАЯ. Как необычайно точно оно сказано! Сколько нужно найти в себе поэтической силы, чтобы с такой меткостью, с такой фольклорной простотой сказать в грозный год слово, так необходимое стране, - будто зеркало перед ней поставить! Сколько уверенности придавала эта строчка! Сколько серьезности и драматизма в ней! Как дорога была для страны эта поэтическая находка, рождавшая несомненное чувство личной сопричастности с судьбой народа.

символы, так молодой офицер, трясущийся в полуживой полуторке где-то между Дмитровом и Москвой, сочиняет то, что будет навек выбито в граните, - "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова...". И мы стоим у "ежей" на Ленинградском шоссе и обнажаем головы перед подвигом защитников Москвы. И благодарим поэта.

Конечно, не всякую песню постигает такая судьба, не всем дано так реально быть изготовленным в бетоне, отлитым в металле, высеченным в граните. С этим в конце концов можно потерпеть. Но входить в душу человеческую, оставаться там пусть малыми, но надежными опорами гуманизма, честности, преданности - прямая задача песни-публициста. И часто наши народнохозяйственные планы, дела идущей и грядущей пятилеток ставят перед нами не только хозяйственные, но и поэтические задачи. Появляются новые стройки. Появляются новые песни о них.

Мне не кажется, что в один прекрасный день композитор, собравшись вместе с поэтом, решают написать "настоящую народную песню, которая не умрет в веках". Такая ситуация представляется маловероятной. Песня пишется как современное злободневное произведение. Годы испытывают ее на талант, на прочность конструкции, на выживание. Десятилетия жизни делают ее народной. В конце концов, "Подмосковные вечера" были написаны лишь для спортивного документального фильма, а "Звездный флаг" - будущий гимн США был сочинен его автором на обратной стороне конверта под впечатлением пожара города Бостона, обстрелянного с моря кораблями южан. Песня пишется сегодня, и если содержит она в себе "гены", обращенные в будущее, завтра она прорастет в новом своем качестве, не потеряв силы, но обретя мудрость.

И почему-то именно этот личностный, индивидуальный телеграф душ превращается в разговор для всех.

10.Текст Ефремова "Об образовании"

11.Текст З.Прилепина "О Новом годе"

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея.

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома.

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении.

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его.

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения.

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это - школа и уроки, диктовки и задачи - было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное.

Мне повезло с учителями - на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом.

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного?

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек - пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

12.Текст Б. Екимова «Мальчик на велосипеде»

В последнее время Хурдин часто вспоминал о Вихляевской горе, о велосипеде; и, думая о поездке к матери, загадывал починить старый велосипедишко и съездить на Вихляевскую гору.

До самого дома больше не обмолвились словом. И чем ближе подъезжали, тем острее понимал Хурдин, какими долгими были эти пять лет разлуки. Такими долгими... И в какое-то мгновение вдруг показалось: матери уже нет, она умерла, а ему просто не сказали. Да, вдруг почудилось такое.

Мама была жива. На гул и сигнал машины, на голоса она отворила воротца и вышла. Вышла и кинулась к сыну.Привел господь, привел... Сохранил и привел... живого...- беспамятно бормотала она. - Господи... Какую я игу снесла. Уехал и матери сердцу вынул... - бормотала мать, пригибая к себе и ощупывая сыновью голову, плечи, лицо оглаживая, волосы, лаская и словно проверяя, все ли при нем.

И, поняв, поверив, что живой перед ней сынок и целый, она ослабела, и разом, одним разом хлынули так долго копленные слезы. Мать уже не могла говорить, она лишь в исступленье колотилась легкой седой головой о сыновью грудь.

Хурдин тоже плакал. Молча, глотая слезы, он плакал и ждал, когда мать успокоится.

Давно уехала машина, вещи стояли во дворе, а мать все не могла поверить.

Какой год во слезах ничего не вижу... Все об тебе да об тебе. Войны боюся. Телевизор кажеденно гляжу, а там все недоброе гутарят: война да война. А у меня об вас сердце кровит. Начнется - и враз тебя... Мы спасемся да и помрем так возля друг дружки, а мое дите вдале, одна-одиноя... Сделалась бы гулюшкой и полетела...

Хурдин слушал и все более понимал, что пять лет - такой долгий срок, бесконечный. Пять лет - это почти десятая часть всей жизни, а если в силе и разуме взрослого бытия ее брать, то вдвое больше. А для разлуки и вовсе не мереный срок, бесконечный.

Ведь, сколько помнил себя Хурдин, всегда он был перед матерью мальчонкой, даже взрослым уже. А теперь сидел возле нее большой, широкоплечий, а мать малым воробушком жалась к нему. И, обнимая мать, чуял он птичьи ее косточки и легкую плоть. Да что там мать, когда даже хата начинала в землю уходить.

Хурдин рассказывал о жене и детях, слушал материнскую повесть о хуторской родне. В округе лишь родных братьев да сестер было четверо, теток и дядьев столько же, а уж двоюродные - самосевом росли. И все жили неплохо, грех жаловаться. И не единожды звали мать к себе средний сын Василий, дочь Раиса. Но мать жила одна. И как когда-то, при покойном отце и большой семье, держала корову, коз, птицу, кабана выкармливала. Мать хозяйством гордилась и потому очень довольна была, когда Хурдин сказал:

Текст Л. М. Леонов "Русский лес"

С глазами, полными слез, Иван глядел в снег под собою: подступал конец его сказки. Правда, добрая половина Облога стояла еще нетронутой, но в сознанье мальчика бор перестал существовать одновременно с гибелью той могучей хвойной старухи, что осеняла Калинову кровлю. Оставлять ее было немыслимо: в первую же пургу, при падении, она раздавила бы Калинову сторожку, как гнилой орех.

– Теперь раздайсь маненько, православные, – тусклым голосом сказал Кнышев. – Дакось и мне погреться чуток!

Неожиданно для всех он сбросил с себя поддевку и остался в белой, кипеня белей вышитой рубахе, опоясанной кавказским ремешком с серебряным набором. Десяток рук протянули ему сточенные, карзубые пилы; он выбрал топор у ближайшего, прикинул на вес, одобрительно, на пробу, тронул ногтем лезвие, прозвеневшее, как струна, плюнул в ладонь, чтоб не скользило, и притоптал снежок, где мешал, – прислушался к верховому шелесту леса и неторопливо, как на эшафоте, с маковки до пяты оглядел свою жертву. Она была неслыханно хороша сейчас, старая мать Облога, в своей древней красе, прямая, как луч, и без единого порока; снег, как розовый сон, покоился на ее отяжелевших ветвях. Пока еще не в полную силу, Кнышев размахнулся и с оттяжкой на себя, как бы дразня, ударил в самый низ, по смолистому затеку у комля, где, подобно жилам, корни взбегали на ствол, а мальчик Иван чуть не ахнул от удивления, что кровка не забрызгала ему рук.

– Вот как ее надоть, – наставительно промолвил Золотухин. – Учитеся!

Сперва топор отскакивал от промерзлой заболони, но вдруг железо остервенилось, и в воздухе часто засверкала мелкая, костяного цвета щепа. Сразу, без единой осечки, образовался узкий, точный выруб, и теперь нужна была особая сноровка, чтоб не увязить в древесине топора. Звонкие вначале удары становились глуше по мере углубления в тело и подобно дятловому цокоту отдавались в окрестности. Все замолкло кругом, даже лес. Ничто пока не могло разбудить зимнюю дрему старухи... но вот ветерок смерти пошевелил ее хвою, и алая снежная пыль посыпалась на взмокшую спину Кнышева. Иван не смел поднять головы, видел только краем увлажнившегося глаза, как при каждом ударе подскакивает и бьется серебряный чехолок на конце кнышевского ремешка.

Зато остальные пристально наблюдали, как разминается застоявшийся купец. По всему было видно, что он хорошо умел это,только это и умел он на земле. В сущности, происходила обычная валка, но томило лесорубов виноватое чувство, будто присутствуют при очень грешном, потому что вдобавок щеголеватом и со смертельным исходом, баловстве. И хотя Кнышев действовал без передышки, все понимали: он несколько подзатягивает свое удовольствие, чего простые люди никогда не прощали и заправским палачам... Чтоб довершить дело, купец перекинулся на другую сторону: до конца оставалось стукануть разок-другой. Никто не слышал последнего удара. Кнышев отбросил топор и отошел в сторонку; пар валил от него, как в предбаннике. Подоспевший Золотухин молча накинул поддевку на его взмокшие плечи, а Титка звучно раскупорил ту плоскую, серебряную, неусыхающую. Сосна стояла по-прежнему, вся в морозном сиянье. Она еще не знала, что уже умерла.

Ничто пока не изменилось, но лесорубы попятились назад.

– Пошла-а... – придушенно шепнул кто-то над головой Ивана.

Всем ясно стало, что когда-то и Кнышев добывал себе пропитание топоришком, и теперь интересно было проверить степень его мастерства: соскользнув с пня при падении, сосна, как из пушки, могла отшвырнуть Калинову скорлупку...

Еле заметное движение родилось в ветвях, что-то деловито хрустнуло внизу и мелкой дрожью отозвалось в вершине. Сосна накренилась, все вздохнули с облегчением; второй заруб был чуть выше начального, лесина шла в безопасную сторону, опираясь в будущий откол пня. И вдруг – целая буря разразилась в ее пробудившейся кроне, ломала сучья, сдувала снег, – сугробы валились наземь, опережая ее падение... Нет ничего медленней и томительней на земле, чем падение дерева, под чьей сенью посещали тебя смутные грезы детства!

13.Текст Б.Екимов. "Одинокая старость. Полынь":

Крым. Приморский поселок Коктебель - место известное. Справа высятся громады Карадага, Святой горы, слева - покатые холмы степного Крыма.

Осень. Середина сентября. Курортный сезон кончается. Море еще дышит теплом, ласково голубеет. Днем жарко светит солнце. Вечерами уже прохладно и по-южному быстро темнеет. Но люд отдыхающий под крышей сидеть не любит, и потому на набережной, на невеликом ее протяженье, которое издавна зовут "Пятачком", собирается народ праздный со всего поселка.

Нынешней осенью появилась на коктебельском "Пятачке" старая женщина с букетиками сухих трав. Каждый вечер она устраивалась на краю "Пятачка" с товаром не больно казистым: сухая полынь да несколько простых цветочков, из тех, что растут вокруг. Что-то желтое да сиреневое.

Повесите на стенку, - убеждает она редких любопытствующих. - Повесите, так хорошо пахнуть будут.

Но что-то не видел я, чтобы брали ее изделия. Рядом - перстни да серьги с сердоликом, броши из яшмы, пейзажи с морем, с луной. Привезешь домой - будет память. Всякий человек поймет: это - Крым. А что сухая полынь? Ее везде хватает.

Старая женщина в темном платочке, в потертом пальто одиноко сидит на краешке осеннего, но еще праздничного крымского вернисажа, порой объясняет:

На стенку повесите... Так хорошо пахнет.

Осень. Быстро темнеет. Фонари теперь редки. Говорят, что платить за них нечем и некому. Пора разоренья. Сумерки "Пятачок" сужают. Первой с него исчезает старая женщина. Она еще не ушла, но как-то стушевалась, сливаясь с серым гранитом и темным асфальтом. Народ еще ходит да бродит, разглядывая сувениры, картины, подсвеченные фонариками. Старая женщина - во тьме, сгорбленная, возле невидимых уже пучков полыни. Потом она вовсе исчезает.

А вечерами - шумный "Пятачок" от затененной диким виноградом веранды до музея Волошина. Прогулки, разговоры, толкотня. Занятные безделушки на парапете и лотках. Что-то поглядишь, что-то купишь. Себе ли, родным и друзьям в подарок.

Все - славно. И лишь старая женщина с букетами полыни отчего-то тревожила меня. Она была так ни к месту и своим видом: потертое пальто, темный плат, старость, - и своими жалкими, никому не нужными букетами. Вечерами она, сгорбившись, одиноко сидела на скамейке на самом краю "Пятачка". Она была лишней на этом осеннем, но все же празднике на берегу моря.

Сразу же, на первый ли, второй день, я, конечно, купил у нее букетик полыни, выслушав: "Повесите на стенку... Так хорошо будет пахнуть". Купил, словно долг отдал. Но от этого не стало легче. Конечно же не от хорошей жизни прибрела она сюда. Сидит, потом тащится во тьме домой. Старая мать моя обычно, еще солнце не сядет, ложится в постель. Говорит, что устала. Ведь и в самом деле устала: такая долгая жизнь. И такой долгий летний день - для старого человека.

Старые люди... Сколько их ныне с протянутой рукой! И эта, на берегу теплого моря. Просить милостыню, видно, не хочет. Хотя подали бы ей много больше, чем выручит за свои жалкие сухие веточки и цветки. Но просить не хочет. Сидит...

И всякий же вечер была старая женщина, одиноко сидящая возле букетов сухой полыни.

Но однажды, выйдя на набережную, увидел я, что возле старой женщины, на ее скамейке, сидит пара: бородатый мужчина - на краешке скамьи, на отлете, мирно покуривает, а супруга ли, подруга его живо беседует со старушкой. Сухой букетик - в руке, какие-то слова о пользе полыни и всяких других растений. А разговоры "о пользе" весьма притягательны.

Здесь же, неподалеку, почтенный человек который день бойко продает сушеные травы, коренья, четко обозначив каждое: "от головы", "от сердца", "от бессонницы", "от онкологии". Покупают вовсю.

Вот и возле старой женщины, у ее букетиков, заслышав что-то "о пользе", стали останавливаться. Дело - вечернее, день - на исходе, забот - никаких.

14.Текст Д. Корецкий "Об ученых"

В ученом мире для сохранения своего имени в веках необходимо быть первым у ленточки нового факта - нового, конечно, только для нас. Вообще-то этот факт существует с того момента, как существует Мир. Вообще-то этот факт будет открыт и объяснен рано или поздно. Это неизбежно. Эйнштейн удивлялся Галилею. Зачем старику было объяснять свои истины толпе? Достаточно того, что сам узнал. И получил высокое наслаждение. А сообщать другим - зачем? Рано или поздно все узнают то, что узнал ты. Рано или поздно все звезды будут пересчитаны, раз они есть на небе.

У художников нет Бюро патентов. Оно не нужно художникам. Художники не способны повторить друг друга даже в тех случаях, когда они ставят перед собой такую задачу. И даже если бы были картотеки художественных откровений, они не помогли бы другим художникам. Ибо открытия в художественном ощущении мира всегда первичны для каждого. Можно тысячи раз в любых географических пунктах и в любые века открыть силу тяготения или убедиться в том, что Земля - круглая. Невозможно создать вторую Джоконду, как невозможно равноценно заменить самый слабый художественный талант чистым размышлением. Ценность средней мысли равна нулю, средний талант имеет цену, ибо мысли повторяются, а художественность индивидуальна, а значит - неповторима. Попробуйте повторить Боборыкина!

Великий ученый, объяснивший великий факт природы для себя, но не могущий по какой-то причине передать свое знание другим, умирает с меньшей тяготой, нежели художник среднего таланта, который написал картину химически несовместимыми красками.

Ученый не сомневается, что рано или поздно придет другой гений, и найдет его истину, и расскажет о ней людям. Ученый знает, что исчезает только его авторство, а не истина. Когда исчезает картина, исчезает и авторство и художественная истина навсегда.

Основой творческого научного мышления является решение проблем, то есть постановка вопросов и ответ на них. Когда художник и ставит вопрос, и пытается ответить на него, чаще всего он оказывается в луже. Художественное творчество не совпадает с научным по своему стилю. Для гениального художественного шедевра достаточно вопроса. Например: совместимы ли гений и злодейство?

Если вопрос задан в совершенной художественной форме, он имеет столько ответов, сколько есть людей на планете. Конечно, эти ответы возможно сгруппировать по степеням, например, доказательности их. Но двух абсолютно одинаковых ответов не будет, потому что в такой ответ (если, конечно, он дается в развернутом, мотивированном виде) целиком входит вся философия, весь жизненный опыт, все знания отвечающего индивида.

В зависимости от степени эрудиции отвечающий может привести больше или меньше примеров соединения гения и злодея, но никаким количеством он не убедит оппонента.

Ответ на вопрос, скрытый в художественном шедевре, ищет все общество, весь мир, все дилетанты, не имеющие никакого отношения к профессии специалистов по психологии творчества. Табу на поиск ответа не накладывается ни на дикаря, ни даже на сумасшедшего. Наоборот, ответы последних еще интереснее для всех думающих над вопросом.

Художник общается с миром, а ученый - с коллегами.

Что делает вожак-олень, когда ему чудится незнакомый запах или дальний шорох?

Все видели, как застывает вожак, изображая из себя вопросительный знак. Он весь - от последнего волоска на хвосте до глаз, и ушей, и рогов - вопрос. Вожак задает вопрос себе и всему стаду. Он сразу делится вопросом со всеми - так надо для повышения безошибочности ответа, так надо, чтобы выжить.

Ведь когда рисует ребенок, он все время поглядывает на тебя, он задает вопрос: «Папа, ты понял, что это я нарисовал домик? А это коза, да, папа?» Потом вопрос, который задает художник себе и миру, все усложняется и доходит до зауми для непосвященных, ибо художник не способен сформулировать вопрос в логических понятиях. Он задает вопрос «совместимы ли гений и злодейство?» в форме «Моцарта и Сальери», но, пересказанный мною в виде слов-понятий, этот вопрос уже не существует, это я только одну из бесчисленных матрешек вытащил на свет логики. На самом деле вопрос, который задает Пушкин, так же сложен, как вся сложность Мира.

Ученый же так хочет поставить вопрос, чтобы задачу или проблему можно было не только обязательно решить, но и решить по возможности быстро и полно и при минимальных издержках. Если ученый задает вопрос, который не может лечь в русло научно разработанной стратегии ответа, то коллеги не считают этого ученого ученым. Они считают его беспочвенным фантазером и псевдомыслителем, беллетристом и сенсационником или даже мистиком и шарлатаном.

15.Текст В.Ф. Тендряков "О полбуханке хлеба"

Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так - остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью.

Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку.

Через полчаса старшина вернулся.

Ребята! - объявил он вдохновенно. - Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара!

Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! - Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.

у меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая.

Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки - семь и еще половина.

Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо.

Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я!

В жизни мне случалось делать нехорошее - врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… Но всякий раз я находил для себя оправдание:не выучил задание - надо было дочитать книгу, подрался снова - так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля - но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел…

Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!

С обочины дороги навстречу нам с усилием - ноет каждая косточка - стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.

Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием.

В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:

А где?.. Тут полбуханка была!

Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон - глаза, глаза, жуткая настороженность в них.

Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю!

Я молчал.

Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы:

Лучше, парень, будет, коли признаешься.

Да что с ним разговаривать! - Один из парней вскинул руку.

И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку.

Не бойся! - с презрением проговорил он. - Бить тебя… Руки пачкать.

И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы - темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей - я уродлив.

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой.

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор.Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

17.Текст К.Г. Паустовский " "

1)Когда при Берге произносили слово «Родина», он усмехался. (2)Он не понимал, что это значит. (3)Родина, земля отцов, страна, где он родился, – не так важно, где человек появился на свет. (4)Земля отцов! (5)Берг не чувствовал никакой привязанности ни к своему детству, ни к маленькому городку, где он родился.

– (6)Эх, Берг, сухарная душа! – с тяжёлым укором говорили ему друзья.

– (7)Какой из тебя художник, когда ты землю родную не любишь, чудак!

(8)Может быть, поэтому Бергу и не удавались пейзажи. (9)Он предпочитал портрет, плакат. (10)Он старался найти стиль своего времени, но эти попытки были полны неудач и неясностей.

(11)Однажды Берг получил письмо от художника Ярцева. (12)Он звал его приехать в муромские леса, где проводил лето.

(13)Август стоял жаркий и безветренный. (14)Ярцев жил далеко от безлюдной станции, в лесу, на берегу глубокого озера с чёрной водой. (15)Он снимал избу у лесника. (16)Вёз Берга на озеро сын лесника Ваня Зотов, сутулый и застенчивый мальчик. (17)На озере Берг прожил около месяца.

(18)Он не собирался работать и не взял с собой масляных красок. (19)Он привёз только маленькую коробку с акварелью.

(20)Целые дни он лежал на полянах и с любопытством рассматривал цветы и травы. (21)Берг собирал ягоды шиповника и пахучий можжевельник, тщательно рассматривал осенние листья. (22)На закатах журавлиные стаи с курлыканьем летели над озером на юг. (23)Берг впервые почувствовал глупую обиду: журавли показались ему предателями. (24)Они бросали без сожаления этот пустынный, лесной и торжественный край, полный безымянных озёр и непролазных зарослей.

(25)В сентябре пошли дожди. (26)Ярцев собрался уезжать. (27)Берг рассердился. (28)Как можно было уезжать в разгар этой необыкновенной осени? (29)Отъезд Ярцева Берг ощутил теперь так же, как когда-то отлёт журавлей, – это была измена. (30)Чему? (31)На этот вопрос Берг вряд ли мог ответить. (32)Измена лесам, озёрам, осени, наконец, тёплому небу, моросившему частым дождём.

– (33)Я остаюсь, – сказал Берг резко. – (34)Я хочу написать эту осень.

(35)Ярцев уехал. (36)На следующий день Берг проснулся от солнца.

(37)Лёгкие тени ветвей дрожали на чистом полу, а за дверью разлилась тихая синева. (38)Слово «сияние» Берг встречал только в книгах поэтов, считал его пафосным и лишённым ясного смысла. (39)Но теперь он понял, как точно это слово передаёт тот особый свет, какой исходит от сентябрьского неба и солнца.

(40)Берг взял краски, бумагу и пошёл на озеро. (41)Он торопился. (42)Он хотел всю силу красок, всё умение своих рук и зоркого глаза, всё то, что дрожало где-то на сердце, отдать этой бумаге, чтобы хоть в сотой доле изобразить великолепие этих лесов, умирающих величаво и просто. (43)Берг работал как одержимый. (44)Никто его никогда таким не видел!

(45)Вернувшись в город, Берг обнаружил извещение о выставке. (46)Его просили сообщить, сколько своих вещей он выставит. (47)Берг сел к столу и быстро написал: «Выставляю только один этюд акварелью, сделанный мною этим летом, – мой первый пейзаж».

(48)Была полночь. (49)Мохнатый снег падал снаружи на подоконник. (50)В соседней квартире кто-то играл на рояле сонату Грига. (51)Берг хотел проследить, какими неуловимыми путями появилось у него ясное и радостное чувство Родины. (52)Оно зрело годами, но последний толчок дали лесной край, осень, крики журавлей_. (53)Почему? (54)Берг никак не мог найти ответа, хотя и знал, что это было так.

(55)Берг знал, что теперь он связан со своей страной не только разумом, но и всем сердцем, как художник, и что любовь к Родине сделала его умную, но сухую жизнь тёплой, весёлой. (56)Во сто крат более прекрасной, чем раньше.

(По К.Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) – известный русский писатель, классик отечественной литературы.

18.Текст Б.Акунин "О страхе/смелости":

Недавно я прочитал интереснейшую статью в журнале Current Biology про одну американку, у которой начисто отсутствует чувство страха. То есть вообще ноль целых ноль десятых. Ученые обвешали ее датчиками, пугали-пугали всеми способами, на которые хватало воображения – никаких отрицательных эмоций.

Причина бесстрашия нашей американки была сугубо медицинская. В мозгу есть миндалевидный закуточек, который называется амигдала. Именно он отвечает за формирование страха.

Пытаюсь представить себе, каково это – жить вообще без страхов. Хотел бы я так или нет?

Первый порыв, конечно, ответить: да, очень хотел бы!

Страх – ужасно противное чувство.

У Толстого замечательно описано, как Николай Ростов празднует труса, убегая от французов: «Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине».

Сейчас бросит пистолет и побежит

Должно быть, поручик Толстой знал это состояние не понаслышке – оно впечатляюще описано и в «Севастопольских рассказах».

А сколько недостойных поступков и подлостей совершается от страха, сколько ломается судеб.

Нет, решено. Удалите мне амигдалу, пожалуйста. Хочу ничего не бояться. Вообще ничего. Как пел Высоцкий: «Я не люблю себя, когда я трушу».

С другой стороны… Всем наверняка в жизни приходилось делать что-то через страх.

У меня одно из ранних воспоминаний, как мы во дворе зачем-то затеяли прыгать с крыши гаража. Мне было, наверное, лет шесть-семь. Как обычно, нашелся кто-то бесшабашный, а за ним полезли остальные, и я в том числе. Сверху вниз посмотрел – ужас, оцепенение. Особенно когда мой приятель, более смелый, чем я, прыгнул, подвернул ногу и завопил от боли. А я – следующий. Снизу девочки смотрят (они умнее нас, дураков, - не полезли). Прыгнул, конечно. Куда деваться? И впервые в жизни испытал чувство победы – самой драгоценной из побед, победы над собой. Может, не такая уж это была глупость – прыгать с крыши гаража.

38)Зачем нужен страх с биологической точки зрения, понятно – срабатывает инстинкт самосохранения. 39)Но страх необходим и для развития личности. 40)Страх нужен затем, чтобы у тебя было, что побеждать. 41)Смелость – это не бесстрашие, а умение побеждать амигдалу. 42) Трусость – наоборот. 43)Когда амигдала побеждает тебя.

(здесь был кусок про профессии, не нашла)

Я подумал-подумал и отказался. Невозможно написать живую книгу, если не вибрируешь от страха, что у тебя ни черта не получится. Даже если это просто детектив.

И что бы я был без этого страха?

Нет, хочу бояться и радоваться победе над страхом.

Не троньте мою амигдалу.

Слепой лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. Он улыбался бессознательно. Ему было велено не шевелиться, во всяком случае, делать движения только в случаях строгой необходимости. Так он лежал уже третий день с повязкой на глазах. Но его душевное состояние, несмотря на эту слабую, застывшую улыбку, было состоянием приговоренного, ожидающего пощады. Время от времени возможность начать жить снова, уравновешивая себя в светлом пространстве таинственной работой зрачков, представляясь вдруг ясно, так волновала его, что он весь дергался, как во сне.

Оберегая нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно, станет вновь зрячим. Какой-нибудь десятитысячный шанс обратно мог обратить все в трагедию. Поэтому, прощаясь, профессор каждый день говорил Рабиду:

Будьте спокойны. Для вас сделано все, остальное приложится.

Среди мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос подходящей к нему Дэзи Гаран. Это была девушка, служившая в клинике; часто в тяжелые минуты Рабид просил ее положить ему на лоб свою руку и теперь с удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнет к онемевшей от неподвижности голове. Так и случилось.

Когда она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно понимать движения своего сердца, понял еще раз, что главным его страхом за последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. Еще когда его привели сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством больного, в нем шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа, нарисованного звуком этого голоса. Это был теплый, веселый и близкий душе звук молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как теплое утро.

Постепенно в нем отчетливо возник ее образ, произвольный, как все наши представления о невидимом, но необходимо нужный ему. Разговаривая в течение трех недель только с ней, подчиняясь ее легкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить ее уже с первых дней; теперь выздороветь - стало его целью ради нее.

Он думал, что она относится к нему с глубоким сочувствием, благоприятным для будущего. Слепой, он не считал себя вправе задавать эти вопросы, откладывая решение их к тому времени, когда оба они взглянут друг другу в глаза. И он совершенно не знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думает о его выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. Ее чувство к нему возникло из одиночества, сознания своего влияния на него и из сознания безопасности. Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим отношением, - и она знала, что он любит ее.

До операции они подолгу и помногу разговаривали. Рабид рассказывал ей свои скитания, она - обо всем, что делается на свете теперь. И линия ее разговора была полна той же очаровательной мягкости, как и ее голос. Расставаясь, они придумывали, что бы еще сказать друг другу. Последними словами ее были:

До свидания, пока.

Пока... - отвечал Рабид, и ему казалось, что в "пока" есть надежда.

Он был прям, молод, смел, шутлив, высок и черноволос. У него должны были быть - если будут - черные блестящие глаза со взглядом в упор. Представляя этот взгляд, Дэзи отходила от зеркала с испугом в глазах. И ее болезненное, неправильное лицо покрывалось нежным румянцем.

Что будет? - говорила она. - Ну, пусть кончится этот хороший месяц. Но откройте его тюрьму, профессор Ребальд, прошу вас!

Когда наступил час испытания и был установлен свет, с которым мог первое время бороться неокрепшим взглядом Рабид, профессор и помощник его и с ними еще несколько человек ученого мира окружили Рабида.

Дэзи! - сказал он, думая, что она здесь, и надеясь первой увидеть ее. Но ее не было именно потому, что в этот момент она не нашла сил видеть, чувствовать волнение человека, судьба которого решалась снятием повязки. Она стояла посреди комнаты как завороженная.

20.Текст Т.Н. Толстая "О милосердии":

Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.

После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых (это я, привет!), собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.

И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.

Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую на пару с Марфой котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.

Но и нам их поносить не разрешает.

* * *

Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое (за них ходатайствовал Горький). Кстати, чекисты разгадали папин план (ну, стукачей-то вокруг всегда хватало). Недавно издали дневник Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный (детскосельский) чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Вася все-таки женился.

21.Текст Ю.М.Нагибин "Что такое красота?":

Что такое красота? Правда, не всегда, у людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством

Чем поражает Джоконда? Сложностью выражения, глубиной душевной жизни, обнаруживающей себя в многозначной полуулыбке, взгляде, погруженном в даль, но готовом откликнуться и сиюминутности. Разве можно сказать, что Мона Лиза безукоризненно красива? У самого Леонардо есть на полотнах женщины куда красивей (хотя бы эрмитажная «Мадонна Литта»), но манит, притягивает, сводит с ума поэтов, вдохновляет музыкантов, пленяет сложные и простые души бессмертная Джоконда - в ней явлен не холодный, обобщающий тип красоты, а горячая, пульсирующая, бездонная жизнь единственной души. Человеку, сказал Паскаль, по-настоящему интересен только человек. И потому над тайной Джоконды, тайной вполне реальной женщины, жившей в нашем мире, а не на Олимпе и не в горних высях, флорентийской гражданки, жены купца Джокондо не устают биться поколение за поколением.

Словами красоту не передашь. Это прекрасно знал Лев Толстой. В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей - Наташи Ростовой, или романтической - Татьяны Лариной? А между тем Пушкин не дал ее портрета. Ведь нельзя же считать портретом: «Татьяны бледные красы и распущенные власы». А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». Чего же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты - физической и духовной? Колдовством рассеянных по роману легких мазков чарующей авторской интонацией, исполненной нежность и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения.

Бездушная, внешняя красота - ничто, ценна лишь красота, светящаяся изнутри, она озаряет мир добром, возвышает самого человека и укрепляет веру в будущее.

Как хорошо сказал великий педагог К. Ушинский: «Всякое искреннее наслаждение изящным само по себе источник нравственной красоты».

22.Текст М.М.Пришвин "Любовь"

Когда человек любит, он проникает в суть мира.

Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.

Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! И вот эта холодная бегущая вода в реке... и этот огонь, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.

Любовь - это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем.

Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.

Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле.

И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разоренная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку - следы кошек.

Что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками.

Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого.

Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана.

Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнуть и зеленеет.

Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону.

И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.

Осенью 1925 года молодой помощник моториста учебно-летного отряда Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского задумал новую конструкцию, уже не планера, а авиетки – легкого двухместного самолёта. Проектирование потребовало около года, потом началась постройка самолета. Работали исключительно вечерами, с 5 до 11 часов, после трудового дня на аэродроме. Вся постройка заняла восемь месяцев, причем приходилось преодолевать недоверие некоторых слушателей и сотрудников ВВА, не допускавших возможности создания самолета 20-летним рабочим-самоучкой и всячески тормозивших работу. Но немало было и доброжелателей - комсомольцы ВВА, слушатели С. В. Ильюшин, В. С. Пышнов, некоторые руководители Академии.
И вот почти сто лет назад летчик Юлиан Иванович Пионтковский поднял эту авиетку в первый пробный полет (12 мая 1927 года). Авиетка получила название АИР-1 ("А. И. Рыков-1" в благодарность за поддержку которую конструктор, получал от ОДВФ и его преемника Авиахима), а её конструктором был Александр Сергеевич Яковлев. Авиетка – «получилась», за хорошую конструкцию самолёта А. С. Яковлева зачислили слушателем Академии им. Н. Е. Жуковского.
Хотя 19 марта тоже имело значение в жизни Александра Яковлева – это его День рождения (19 марта 1906 года).
Жизнь его интересна и поучительна и недаром одна из его книг носит название «Цель жизни». В 1919-1922 годах Александр работал курьером, продолжая учиться в школе. С 1922 года строил летающие авиамодели в школьном кружке. В 1920-е годы Яковлев - один из зачинателей советского авиамоделизма, планеризма и спортивной авиации. В 1924 году Александр Яковлев построил свой первый летательный аппарат - планёр АВФ-10, который был премирован как один из лучших советских планёров на всесоюзных соревнованиях. В 1924 - 1927 годах Яковлев работал сначала рабочим, затем мотористом лётного отряда ВВИА имени Н. Е. Жуковского. Несмотря на многочисленные просьбы и обращения, в академию его не брали, ввиду «не пролетарского происхождения», но все же в 1931 году он закончил её и в том же 1931 году поступает на работу инженером на авиазавод № 39 им. Менжинского, где в августе 1932 года организовал группу лёгкой авиации.
15 января 1934 года Яковлев стал начальником конструкторского бюро Спецавиатреста Авиапрома, в 1935 - 1956 годах был главным конструктором. Член ВКП(б) с 1938 года.
С 11 января 1940 года по 1946 год одновременно являлся заместителем наркома авиационной промышленности по новой технике. В июле 1946 года оставил должность заместителя министра по собственному желанию.
С 1956 по 1984 год - Генеральный конструктор ОКБ имени Яковлева.

И декларационная сдача министрами-эмигрантами своих полномочий в пользу Советской Белоруссии. Но затем, когда «блудные сыновья» пересекут границу СССР и получат советское гражданство, первоначальный сценарий их прощения будет зачеркнут…

Блудный сын. Николай Лосев. 1882 г. Холст, масло. Национальный художественный музей Республики Беларусь

«Господа все в Париже!» - строго утверждал один персонаж советской литературы двадцатых годов и был прав в том, что французская столица сосредоточила монархистов-белогвардейцев и тому подобную непримиримую с Советами публику. А на иной тип эмигрантов - либеральной и социал-демократической ориентации - могла указывать фраза другого популярного персонажа: «Мы с коллегой прибыли из Берлина».

Берлин в 1925 году: Hausvogteiplatz. Фото: berlinleipzigerstrasse.com

Именно в германской столице свершилось в октябре 1925 года поворотное событие: публичная капитуляция лидеров Белорусской Народной Республики с последующей просьбой принять их на родине - теперь уже советской.

Печатный документ:

«ПАСТАНОВА ДА ПРАТАКОЛУ

пасяджэньня Рады Народных Мiнiстраў Беларускай Народнай Рэспублiкi 15 кастрычнiка 1925 г.:

У сьвядомасьцi таго, што ўлада сялян i работнiкаў, замацаваная ў Менску - сталiцы Радавай Беларусi, запраўдна iмкнецца адрадзiць Беларускi народ культурна, эканамiчна i дзяржаўна, што Радавая Беларусь ёсьць адзiная рэальная сiла, якая можа вызвалiць Заходнюю Беларусь ад польскага iга, ў поўным паразуменьнi з краявымi арганiзацыямi, пастанавiлi: спынiць iстнаваньне Ўраду Беларускай Народнай Рэспублiкi i прызнаць Менск адзiным цэнтрам нацыянальна-дзяржаўнага адраджэньня Беларусi.

Старшыня Рады Мiнiстраў Б.Н.Р. А. ЦЬВIКЕВIЧ

Дзяржаўны Сэкратар ПРАКУЛЕВIЧ

Дзяржаўны Кантралёр Л. ЗАЯЦ

Бэрлiн, 15 кастрычнiка 1925 г."

Премьер-министр БНР Александр Цвикевич (сидит справа в светлом френче) среди соратников

Фоном служили следующие события. Год 1925-й - время серьезных упрочений в БССР. В предшествующие годы осуществлены широкие амнистии. Благодаря нэпу прилавки заполнены товарами, в промышленности и сельском хозяйстве имеются положительные сдвиги. Проведена белорусизация, громадные успехи сделаны в культурном строительстве. Демонстрируются эти достижения всему миру, и все было бы хорошо, если бы не политэмиграция. Из совсекретной аналитической записки бывшего уполномоченного НКИД СССР при СНК БССР, члена ЦК КП (б)Б С.Л. Козюры, адресованной Партколлегии ЦК:

«Нужно сказать, что нам особенно гадило это „Правительство БНР“, которое путалось в Лиге Наций со своими дурацкими протестами против гнета в БССР, в передних различных министерств иностранных дел и различных контрразведок».

Понятно, что большевикам нужна была громкая акция, которая бы деморализовала белорусскую политэмиграцию. Таковой по их замыслу могла стать капитуляция в пользу БССР правительства Белорусской Народной Республики. Насколько трудоемкой явилась данная операция?..

На архивном столе передо мной лежит оригинал протокола заседания Бюро ЦК КП (б)Б от 6 января 1925 года с рукописной пометкой «Шифр». Читаю этот основополагающий документ, написанный отчасти «одесским» языком:

«Присутствовали: тт. Криницкий, Дьяков, Игнатовский, Червяков, Адамович.

1. Сообщение тов. Итви о белорусских деятелях.

Личности эмигрантских вождей требовали деликатного подхода. Вот Александр Цвикевич - премьер-министр БНР в 1923-1925 годах. Родился в Бресте в 1888 году. Окончил в 1912-м юридический факультет Петербургского университета, служил присяжным поверенным в Бресте и Пружанах. В Первую мировую работал в Тульском комитете помощи беженцам. Один из основателей в 1917 году Белорусской народной Громады, участник Первого всебелорусского конгресса. Один из инициаторов провозглашения 25 марта 1918 года Белорусской Народной Республики. Первоначально в правительстве БНР занимал пост министра юстиции, выполнял дипломатические миссии в Украине и в странах Западной Европы. Затем жил в Ковно и Праге.

Александр Цвикевич в кругу семьи

Милейший Александр Иванович мог бы называться белорусским Керенским, если бы не его рефлексии по части народных масс. Когда иные политики утверждали, что массу следует презирать, премьер Цвикевич с романтизмом земского деятеля вынашивал идею национальной гармонии и, верно, переживал по поводу отсутствия всенародного признания:

А может, пора объединительную белорусскую идею поставить выше политического неприятия большевизма?..

Пора наступает после XII съезда РКП (б) в апреле 1923 года, который принял либеральную резолюцию по нацвопросу. Привлекательный образ советского строя также создает объявленная в 1923-м в СССР политическая амнистия. В эмиграции находится все больше людей, готовых чесать затылки.

Похоже, что большевики уже не те…

И вконец смущает закордонных мечтателей укрупнение БССР территориями на востоке.

Выходит, многие наши цели уже достигнуты!

В большинстве это были разумные честные люди: педагоги, врачи, юристы, агрономы, земские работники. Не следует поголовно представлять их как скудоумных националистов с единственной базовой идеей - ненавистью к Московии. Но в достижении практических результатов мешало им, как мне кажется, одно: чрезмерный романтизм.

И почти всех белорусских мечтателей обработал минский уроженец Александр Ульянов - дипломат и разведчик. Весьма работоспособный, пластичный, контактный, умеющий слушать - этот субтильный шатен с редкой мягкой бородкой становится осью закордонной беларускай справы.

Варшава, Прага, Берлин, Данциг, Ковно, Вильно, Рига… Со всеми знакомый, всюду принятый, всех (или почти всех) обаявший и приручивший, Александр Федорович снует между центрами белорусской эмиграции подобно челноку. И, что немаловажно, не скупится на деньги.

Из показаний Антона Луцкевича: «Ульянов обещал материальную помощь. Как и через кого она в дальнейшем давалась, я не интересовался».

Тщаниями Ульянова в августе 1925 года в курортном Сопоте проводится тайная конференция (в историографии она именуется Данцигской) с участием таких фигур, как В. Игнатовский, Р. Островский, Н. Орехво, А. Славинский, С. Рак-Михайловский, Б. Тарашкевич. Здесь оформляется идея будущей Белорусской крестьянско-рабочей громады - структуры, которая оттянет на себя беларускую справу и тем самым заложит мину под БНР.

На заседания Бюро ЦК КП (б)Б 6 января 1925 года, как видно из опубликованного выше текста, присутствовали всего лишь пятеро членов. Но вот наступает середина осени, поставленная задача успешно выполнена, и на триумфальное заседание 22 октября 1925 года собираются аж 14 членов Бюро. У победы, в отличие от поражения, не бывает недостатка в авторах. Обратим внимание на то, как суетливо-радостно погуляло по черновику протокола перо секретаря ЦК А. Криницкого:

Для справки приведу окончательный текст, опубликованный в современном мидовском научно-историческом сборнике:

Выписка из протокола № 67 закрытого заседания Бюро ЦК КП (б)Б о Берлинской конференции и дальнейшей работе А.Ф. Ульянова

I. Слушали: Информацию А.Ф. Ульянова о конференции в Берлине.

Постановили:

1. Признать, что:

а) исход конференции подтвердил правильность позиции бюро ЦК КП (б)Б, занятой им в этом вопросе;

б) т. Ульянов выполнил целиком и полностью директивы бюро ЦК КП (б)Б в деле проведения конференции.

2. Принять к сведению сообщение т. Ульянова о том, что в связи с запрещением Головинскому въезда в Литву временно во главе Белорусского национального комитета в Ковно оставлены Яковюк, Гузней и Валькович. На бюро после сессии ЦИКБ более подробно обсудить вопрос о национальном комитете в Ковно.

4. Признать целесообразным дать информацию о Берлинской конференции и ее резолюциях с соответствующим освещением в выступлениях тт. Адамовича и Червякова на заседании Витебского горсовета.

5. Разрешить въезд в БССР Головинскому, Цвикевичу, Прокулевичу и Зайцу. Оказать поддержку Головинскому и Цвикевичу по 400 долларов.

6. Поручить т. Ульянову все решения согласовать с НКИД.

II. Слушали: Заявление т. Славинского о дальнейшей работе Ульянова.

Постановили: Признать необходимым оставить т. Ульянова советником Полпредства в Варшаве. Поручить т. Славинскому в Москве защищать это предложение.

Секретарь ЦК КП (б)Б А. Криницкий

Дополню, что Криницкий не преминул похвалиться в телеграмме в адрес ЦК РКП (б): «Опыт с посылкой т. Ульянова в Варшаву оправдал себя целиком».

А как же: где белорусский ЦК - там победа!

Александр Криницкий, 1925 г. Национальный музей истории и культуры Беларуси

Усилия эти были оценены Москвой, и через месяц с небольшим Криницкий становится первым секретарем ЦК КП (б)Б.

Как только лидеры БНР (теперь уже бывшие) пересекли границу СССР, с ними начали общаться без реверансов - языком передовых газетных статей.

Начало передовой статьи «Ликвидация „Правительства БНР“» в номере газеты «Савецкая Беларусь» от 15 ноября 1925 года.

Пляска на костях поверженного врага выражалась в смаковании публикуемых документов.

Подборка материалов о капитуляции лидеров БНР в газете «Савецкая Беларусь» от 15 ноября 1925 г.

Поинтересуемся финалами биографий главных участников той истории.

Газета «Известия» 1 декабря 1930 года в рубрике «По Советскому Союзу» опубликовала заметку «Арестована контрреволюционная группа национал-демократов»:

МИНСК , 30 ноября. (ТАСС). ОГПУ Белоруссии арестована контрреволюционная интеллигентская группа национал-демократов, состоящая в подавляющем большинстве из бывших эсеров и белогвардейских эмигрантов, вернувшихся из-за границы. Советское правительство Белоруссии в свое время разрешило возвращение из эмиграции ряду лиц в виду их заверения добросовестно и честно работать в интересах советского строительства. В действительности эти лица, воспользовавшись оказанным доверием, продолжали свою контрреволюционную деятельность в согласии с зарубежными буржуазными национал-фашистскими организациями и по их указаниям. В числе арестованных - бывшие министры: Ластовский, Цвикевич, Красковский, Смолич, а также Лесик, Некрашевич и другие. Ведется следствие.

Александр Цвикевич. 1937 г.

Это было начало конца Александра Цвикевича: сперва осужден к пяти годам высылки, жил в Перми и Сарапуле. Снова арестован в 1937 году и 30 декабря расстрелян в Минске. В фальсифицированных обвинениях фигурировали связи с Польшей. Реабилитирован по обоим приговорам в 1988-м и 1989 годах.