Роман "Мы" писал литературный Мефистофель,
скептик и в то же время — романтик, идеалист.
И. Сухих 1
«Еретик» в жизни и в литературе. Евгений Замятин был «еретиком» и вечным революционером и в жизни, и в литературе.
Детство Замятина прошло в тихом провинциальном городке Лебедяни Тамбовской губернии (ныне Липецкая область). О своих детских годах Замятин писал: «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояле мать играет Шопена — и уездное — окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...»
Русская провинция на долгие годы стала основной темой творчества писателя, как, например, в повестях «Уездное» (1911), «На куличках» (1914). Американский литературовед П. Фишер в связи с этим замечает: «Мне кажется, что вообще у Замятина только одна тематика - и она, как я уже теперь понимаю, сугубо русская. Он занят некой центральной метафорой, имя ей — провинциализм, всемогущий провинциализм, духовный и нравственный застой, по терминологии самого Замятина - энтропия… Мир он видит в каком-то провинциальном оцепенении… И в этом провинциальном, подавляющем личность мире появляются еретики, причем всегда эти еретики - неудачники. Бунт им не удается…» 2
В 1893-1896 годах Е. Замятин учился в Лебедянской прогимназии, где Закон Божий преподавал его отец. Образование было продолжено в 1896 году в Воронежской гимназии, которую будущий писатель окончил в 1902 году с золотой медалью (однажды впоследствии заложенной в Петербургском ломбарде за 25 рублей, да так и не выкупленной).
Замятин вспоминал о гимназических годах: «Много одиночества, много книг, очень рано — Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щеки — от “Неточки Незвановой”. Достоевский долго оставался — старший и страшный даже; другом был Гоголь (и гораздо позже — Анатоль Франс)».
«В гимназии я получал пятерки с плюсами за сочинения, и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно поэтому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума».
В период учебы во время летней практики будущий писатель много путешествовал: он побывал в Севастополе, Нижнем Новгороде, Одессе, на Камских заводах, плавал на пароходе в Константинополь, Смирну, Бейрут, Порт-Саид, Яффу, Александрию, Иерусалим. В 1905 в Одессе стал свидетелем знаменитого восстания на броненосце «Потемкин», о чем впоследствии написал в рассказе «Три дня» (1913). В 1905 году в Петербурге принимал участие в революционных выступлениях большевиков, за что был арестован и провел несколько месяцев в одиночной камере тюрьмы. Выслан в Лебедянь, но нелегально вернулся в Петербург, откуда вновь был выслан в 1911 году, уже по окончании института.
В 1908 году Е. Замятин окончил Политехнический, получил специальность морского инженера, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры, с 1911 года в качестве преподавателя. Литературный дебют Евгения Замятина состоялся осенью 1908 года в журнале «Образование», где был опубликован рассказ «Один».
Революции (и 1905, и 1917 годов) принял восторженно. В 1906 году в одном из писем писал о событиях 1905 года: «И вдруг — революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, как смерч, поднимающий голову к небу, — ради чего стоит жить».
За антивоенную по духу повесть «На куличках» (1913), героями которой являются не только дальневосточные офицеры и солдаты, но и вся «загнанная на кулички Русь», Е. Замятин был привлечен к суду, а номер журнала «Заветы», в котором была опубликована повесть, был конфискован. Критик А. Воронский считал, что повесть «На куличках» — это политическая художественная сатира, которая «делает понятным многое из того, что случилось потом, после 1914 года».
Писательство Е. Замятин совмещал с работой морского инженера и в этом качестве продолжал служебные поездки по России. «Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мурман, Кавказ, Крым», — из автобиографии Е. Замятина.
В марте 1916 года Замятин был командирован в Англию, где на судоверфях при его участии был построен ряд ледоколов для России, в том числе один из самых крупных — «Святой Александр Невский» (после революции — «Ленин»). В Англии же начался новый период творчества писателя. Английские впечатления легли в основу как многочисленных очерков, так и повестей «Островитяне» (1917) и «Ловец человеков» (1921). Повесть «Островитяне» (которую называют прообразом романа "Мы") посвящена изображению обывательского мира, символом которого является в этом произведении викарий Дьюли.
Узнав о революции в России, Замятин возвращается домой, надеясь увидеть здесь начало возрождения нового мира и нового человека: «Веселая, жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы». (Из автобиографии.) Но то, что писатель увидел и почувствовал вскоре в России, особенно в период военного коммунизма, побудило его критически отнестись к пореволюционной действительности: это была нетерпимость властей, пренебрежение к творческой личности, к человеку, человеческой жизни.
В советском государстве явственно проступали черты некоего бюрократического чудовища — Левиафана; тоталитаризм — эта чума ХХ века — использовал человека как кирпичик в государственном строительстве, нивелировал человека, требовал от него безусловного и полного подчинения, превращал в винтик одного единого отлаженного механизма. Сама действительность дала Е. Замятину в руки материал для его фантастического (хотя не такого уж и фантастического, если вспомнить отечественную и мировую историю ХХ века) антиутопического романа "Мы" (1920; впервые был опубликован в 1924 году на английском, затем в 1926 — на чешском, в 1929 — на французском, на родине публикация романа состоялась лишь в 1988 году). Пафосом этого романа стало оправдание живой личности, любви, творчества, самой жизни, а не механистического ее эрзаца. Неудивительно, что этот первый в мировой литературе роман-антиутопия впоследствии сыграл роковую роль в судьбе автора — жителя не фантастического, описанного в романе "Мы", а реального Единого сталинского Государства.
Роман "Мы" стал первым в ряду европейских романов-антиутопий, таких как «Прекрасный новый мир» О. Хаксли, «Скотный двор» и «1984» Дж. Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери и др.
Е. Замятин был наставником молодых писателей — членов литературной группы «Серапионовы братья», в которую входили К. Федин, М. Зощенко, Вс. Иванов, Н. Тихонов, Л. Лунц и др. Преподавал в Политехническом институте, читал курс новейшей русской литературы в Педагогическом институте им. Герцена и курс техники художественной прозы в студии Дома искусств, работал в редколлегии «Всемирной литературы», в правлении Всероссийского союза писателей (избран председателем в 1928 году), в издательствах, редактировал несколько литературных журналов.
В начале 1920-х годов появляются рассказы «Мамай» (1920) и «Пещера» (1921), резко критические по отношению к эпохе военного коммунизма в большевистской России, а также книга о Г. Уэллсе «Герберт Уэллс» (1922).
В 1920-е годы Е. Замятин создает ряд драматических произведений: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла».
В 1929 году Е. Замятин за роман "Мы" (одновременно с Б. Пильняком, которого критиковали за повесть «Красное дерево») был подвергнут сокрушительной критике официозной прессы, его перестали печатать, работать он не мог. Не помогло заступничество М. Горького. В этих условиях писатель в июне 1931 года обращается с письмом к Сталину, просит разрешить выехать за границу. В своем письме Е. Замятин не скрывал своих взглядов на ситуацию в стране, в частности, писал: «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал — и продолжаю считать — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию».
Живя во Франции, Е. Замятин оставался советским гражданином, с советским паспортом. За границей был написан роман «Бич божий», посмертно изданный в Париже в 1938 году.
Похоронен в пригороде Парижа.
Читайте также другие статьи по творчеству Е.И. Замятина и анализу романа "Мы":
- Биография Е.И. Замятина
ЗАМЯТИН, ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ (1884–1937), русский писатель. Родился 20 января (1 февраля) 1884 в г.Лебедянь Тамбовской губ. (ныне Липецкая обл.) в семье небогатого дворянина. Кроме впечатлений от природы тех мест, с которыми так или иначе были связаны многие русские писатели – Толстой, Тургенев, Бунин, Лесков, Сергеев-Ценский, – большое влияние оказало на Замятина домашнее воспитание. «Рос под роялем: мать – хорошая музыкантша, – писал он в Автобиографии. – Гоголя в четыре – уже читал. Детство – почти без товарищей: товарищи – книги». Впечатления лебедянской жизни воплотились впоследствии в повестях «Уездное» (1912) и «Алатырь» (1914).
В 1896 Замятин поступил в Воронежскую гимназию. Окончив ее с золотой медалью, в 1902 поступил в Санкт-Петербургский политехнический институт на кораблестроительный факультет. Летняя практика давала будущему писателю возможность путешествовать. Замятин побывал в Севастополе, Нижнем Новгороде, Одессе, на Камских заводах, плавал на пароходе в Константинополь, Смирну, Бейрут, Порт-Саид, Яффу, Александрию, Иерусалим. В 1905, находясь в Одессе, стал свидетелем восстания на броненосце «Потемкин», о чем впоследствии написал в рассказе «Три дня» (1913). Вернувшись в Петербург, принимал участие в революционной деятельности большевиков, за что был арестован и провел несколько месяцев в одиночной камере. Это время Замятин использовал для того чтобы изучать английский язык и писать стихи. Затем был выслан в Лебедянь, но нелегально вернулся в Петербург, откуда вновь был выслан в 1911, уже по окончании института.
Литературный дебют Замятина относится к 1908. Настоящий успех ему принесла публикация в петербургском журнале «Заветы» (главный редактор – критик Р.Иванов-Разумник) повести Уездное. В Уездном писатель изобразил косную, застывшую провинциальную жизнь, символом которой явился звероподобный и безжалостный обыватель Анфим Барыба. Замятин уподобил его «старой воскресшей курганной бабе, нелепой русской каменной бабе». Повесть получила высокую оценку современников – в том числе писателей А.Ремизова и М.Пришвина. А.М.Горький спустя семь лет написал о Замятине: «Он хочет писать как европеец, изящно, остро, со скептической усмешкой, но, пока, не написал ничего лучше Уездного». Критики находили в повести мотивы, схожие с Мелким бесом Ф.Сологуба. В.Полонский писал о безжалостной правдивости Замятина и вместе с тем отмечал: «Симпатия к человеку грязному, пришибленному, даже одичавшему, сквозит на его страницах».
Замятин относил свою прозу к литературному направлению, которое называл неореализмом. Стилистика его произведений отчасти соотносится с «орнаментальной прозой» А.Ремизова, однако Замятин довел эту манеру до гротескного сюрреализма.
За антивоенную по духу повесть «На куличках» (1913), героями которой являются не только дальневосточные офицеры и солдаты, но и вся «загнанная на кулички Русь», Замятин был привлечен к суду, а номер журнала «Заветы», в котором была опубликована повесть, был конфискован. Критик А.Воронский считал, что повесть «На куличках» – это политическая художественная сатира, которая «делает понятным многое из того, что случилось потом, после 1914 года». Будучи высококвалифицированным морским инженером, Замятин продолжал служебные поездки по России. Впечатления от путешествия в 1915 в Кемь и на Соловки отразились в цикле произведений о русском Севере – в частности, в повести Север.
В 1916 Замятин был командирован в Англию для участия в строительстве российских ледоколов на верфях Ньюкасла, Глазго и Сандерленда; побывал в Лондоне. Был одним из главных проектировщиков ледокола «Святой Александр Невский», после Октябрьской революции названного «Лениным». Английские впечатления легли в основу как многочисленных очерков, так и повестей «Островитяне» (1917) и «Ловец человеков» (1921). Уважение к людям, обеспечившим высокий уровень развития цивилизации, не помешало писателю увидеть недостатки западного общественного устройства. Повесть Островитяне посвящена изображению тотального мещанства в технократическом обществе, символом которого является в этом произведении викарий Дьюли.
В 1917 Замятин вернулся в Петроград. Вскоре стал одной из самых заметных фигур в российской литературной жизни. Оказал влияние на литературную группу «Серапионовы братья», с которой был творчески близок. Преподавал в Политехническом институте, читал курс новейшей русской литературы в Педагогическом институте им. Герцена и курс техники художественной прозы в студии Дома искусств, работал в редколлегии «Всемирной литературы», в правлении Всероссийского союза писателей, в издательствах Гржебина и «Алконост», редактировал несколько литературных журналов. При этом скептически относился ко «всяческим всемирным затеям», возникавшим на фоне разрушения цивилизованной жизни. Поездки по Тамбовской, Вологодской, Псковской губерниям также не способствовали историческому оптимизму. В рассказах «Мамай» (1920) и «Пещера» (1921) Замятин сравнил эпоху военного коммунизма с доисторическим, пещерным периодом развития человечества.
Наблюдения над тоталитарным обществом художественно воплотились в фантастическом романе-антиутопии «Мы» (1920, опубл. на рус. яз. в 1952 в США). Роман был задуман как пародия на утопию, написанную идеологами Пролеткульта А.Богдановым и А.Гастевым. Главной идеей пролеткультовской утопии провозглашалось глобальное переустройство мира на основе «уничтожения в человеке души и чувства любви». Действие романа «Мы» происходит в Едином Государстве, изолированном от мира и возглавляемом Благодетелем. Главный герой – инженер Д-503, создатель сооружения, предназначенного для господства человека над космосом. Существование в Едином Государстве рационализировано, жители полностью лишены права на личную жизнь, любовь сводится к регулярному удовлетворению физиологической потребности. Попытка Д-503 полюбить женщину приводит его к предательству, а его возлюбленную к смерти. Повествовательная манера, в которой написан роман, заметно отличается от стилистики предыдущих произведений Замятина: язык здесь предельно прост, метафоры носят рационалистический характер, текст изобилует техническими терминами.
Роман «Мы» стал первым в череде европейских романов-антиутопий – «Прекрасный новый мир» О.Хаксли, «Скотный двор» и «1984» Дж. Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Р.Брэдбери и др.
Замятин отправил рукопись «Мы» в берлинский филиал издательства Гржебина. В 1924 текст был переведен на английский язык и опубликован в Нью-Йорке. Несмотря на отсутствие публикаций в СССР, роман подвергся идеологическому разгрому советских критиков, читавших его в рукописи. Д.Фурманов увидел в «Мы» «злой памфлет-утопию о царстве коммунизма, где все подравнено, оскоплено». Другие критики посчитали, что Замятин готов встать на путь обывателя, брюзжащего на революцию. В 1929 были сняты с репертуара МХАТа пьеса Замятина «Блоха» (1925, инсценировка «Левши» Лескова), запрещена постановка его трагедии «Атилла» (1928). Не была поставлена и пьеса о преследовании еретиков «Огни святого Доминика» (1923).
В 1931, понимая бесперспективность своего дальнейшего существования в СССР, Замятин обратился к Сталину с письмом, в котором просил разрешения на отъезд за границу, мотивируя свою просьбу тем, что для него «как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать». Решение об эмиграции нелегко далось Замятину. Любовь к родине, патриотизм, которыми проникнут, например, рассказ «Русь» (1923), – одно из лучших тому свидетельств. Благодаря ходатайству М.Горького в 1932 Замятин смог выехать во Францию. Умер Замятин в Париже 10 марта 1937.
PS Наиболее полной работой о творчестве Замятина является до сих пор единственная научная биография, которую опубликовал в 1968 г. в Лос-Анджелесе известный американский исследователь Алекс Майкл Шейн.
Евгений Иванович Замятин(1884-1937) - русский писатель. Родился в городе Лебедянь, Тамбовской области. Окончил политехнический университет в Петербурге. В 1908 году опубликовал свой первый рассказ «Один», за ним через два года последовал рассказ «Девушка» и первая повесть «Уездное». Широкому читателю Замятин известен, прежде всего, как автор романа «Мы» - философской антиутопии о жизни тоталитарного государства будущего. Роман был написан в 1920 году, но вышел на русском только в конце 80-х.
|
этом рассказе не появляются на сцене никакие в Бозе почившие высокие особы. Мой скромный герой Семен Зайцер - или, если угодно, товарищ Зайцер - благополучно здравствует по сей день и проживает все там же, в доме № 7 по Караванной улице в Ленинграде. И тем не менее - это рассказ исторический, ибо описываемые здесь происшествия случились в ту романтическую эпоху, когда время в России считалось ещё на года, а не на пятилетки, когда водка была объявлена буржуазным ядом и жаждущие забвения пили одеколон, когда в синей морозной пустыне петербургских улиц всю ночь щелкали выстрелы, когда весёлые бандиты отпускали домой прохожих в одном воротничке и галстуке, когда лучшим подарком любимой девушке был перевязанный ленточкой фунт сахару, когда всего за один воз дров товарищ Зайцер приобрёл свои знаменитые золотые часы. |
|
Зайцер был великий человек: он заведовал заготовкой дров для замерзающего Петербурга, он подписывал дровяные ордера, он согревал людей, как солнце, - круглый, рыжий, сияющий. И если вы осмеливались когда-нибудь смотреть на солнце, вы заметили, вероятно, что у него не только сияющий, но как бы несколько ошеломлённый своим собственным сиянием вид. Именно такое самоудивление было на лице товарища Зайцера: брови у него всегда были выразительно вздёрнуты вверх, как будто он до сих пор никак не мог поверить, что он, Зайцер, вчерашний портновский подмастерье в городе Пинске, сидит теперь в собственном служебном кабинете, что в его распоряжении находится секретарша Верочка, что у него в жилетном кармане лежат золотые часы, что… |
|
Впрочем, раскроем лучше все карты сразу и, не тратя драгоценных строк, скажем прямо, что вышеупомянутый фунт сахару с розовой ленточкой был преподнесён именно товарищем Зайцером секретарше Верочке и что золотые часы были им приобретены тоже ради Верочки - в качестве противоядия серебряному кавказскому поясу, на днях появившемуся на тонкой талии товарища Кубаса, секретаря коммунистической ячейки и редактора стенной газеты в зайцерском учреждении.
Но Верочка - увы! - не замечала знаменитых золотых часов. Товарищ Зайцер уже несколько раз щёлкал крышкой, он положил часы перед собой на груду бумаг, а Верочка по-прежнему рассеянно смотрела в окно на медленные хлопья снега. Товарищ Зайцер наконец не выдержал и сказал:
Слушайте, товарищ Верочка, вы видели такие часы, а? Так я вам скажу, что вы - нет, не видели!
Он сверкнул в воздухе часами, сунул их в жилетный карман - и Верочка сейчас же услышала как бы исходившую из недр самого Зайцера нежнейшую фейную музыку и затем серебряный звон: девять. Верочка широко открыла глаза (они были синие). Зайцер, сияя, объяснил, что стоит только незаметно нажать в часах «вот здесь, на ихний, так сказать, животик, - и вы уже имеете и музыку, и время!» Верочке сейчас же захотелось попробовать самой - можно? Боже мой, ну что за вопрос! Ну, конечно!
Верочка подошла к товарищу Зайцеру. Она стала нащупывать рукой скрытую в его груди (точнее - в жилетном кармане) музыку. Совсем близко перед глазами Зайцера была ее шея, ее обнаженная до локтя рука. Верочка была вся чуть позолочена, она вся была покрыта тонким золотым пушком, она была слегка меховая - и может быть, именно это-то в ней и было то самое, что могло свести с ума хоть кого. Когда Верочка нашла наконец часы и надавила на них рукой, это было так, как будто она тихонько сжала в руке сердце товарища Зайцера. Его пойманное сердце забилось, он решил: как только часы кончат свою музыку - он немедленно скажет Верочке то, что он давно уже хотел сказать, но все никак не мог набраться храбрости.
Очень вероятно, что он и в самом деле сказал бы, если бы в этот момент в кабинет не вошел товарищ Кубас. Верочка, покраснев, выпрямилась, Зайцер зашуршал бумагами, ядовитый змеиный хвостик улыбки мелькнул и спрятался в углу губ товарища Кубаса. Он нарочно помедлил секунду и затем подсушенным официальным тоном заявил, что товарищ Вера должна быть сегодня откомандирована для составления очередного номера стенной газеты. Зайцер приветливо улыбнулся:
Дорогой товарищ Кубас, вы же забываете, что сегодня вечером у нас заседание и я должен продиктовать моей (подчёркнуто) секретарше доклад о весенней кампании по заготовке дров. Товарищ Вера, принесите сюда свою пишущую машинку, я вас прошу…
Верочка вышла. Снимая чехол с машинки, она слышала сквозь дверь кабинета, как голоса там становились все громче, как они поднялись до крика. «Без неё я не могу выпустить стенгазету! Вы срываете работу по политическому воспитанию трудящихся!» - кричал Кубас. «А вы суете свою палку в колесо отопления красной столицы!» - кричал Зайцер. Верочка знала, что именно от нее зависит политическое воспитание трудящихся и отопление красной столицы. Но она до сих пор не могла понять своего сердца: кто - товарищ Зайцер или товарищ Кубас? Зайцер - уютный и теплый, у него дрова и часы и квартира (не комната, а целая квартира!). У Кубаса - перетянутая серебряным поясом тонкая талия, у него острые птичьи глаза, с ним страшновато, но… Что «но», Верочке было неясно. Ясно было только одно, что срок пришёл, что если не сейчас - там, в кабинете, то сегодня вечером, ночью, завтра утром все должно было наконец как-то разрешиться. Но как? Как - чтобы не пришлось потом жалеть о сделанной ошибке? Верочка вздохнула, своими пушистыми руками осторожно подняла тяжёлую, как судьба, машинку и понесла ее навстречу роковым решениям в кабинет.
Сидите, прошу вас, - сказал Верочке Зайцер. - Я сейчас буду вам диктовать.
Ах, так? Очень хорошо! - товарищ Кубас клюнул Зайцера глазами и вышел.
Верочка положила руки на клавиши. В тишине было слышно, как тяжело дышал Зайцер. Он смотрел на ее руки… За окном падал пушистый снег.
Да… Так вот, значит, - весна, - сказал Зайцер.
Весна? - удивилась Верочка.
Если я говорю, что весна, то, значит, - да, весна. Пишите: «К началу нашей весенней кампании…»
Товарищ Зайцер, наперекор стихиям, был прав. Вы думаете, что весна - это розовое, голубое и соловьи? Сентиментальный предрассудок! На снежной поляне два вчера ещё пасшихся рядом оленя вдруг кидаются один на другого из-за оленьей девушки - это весна. Вчера ещё смирные, как олени, люди сегодня становятся героями и окрашивают снег своей кровью - это весна. Цвет весны не голубой, не розовый, а красный - опасности, страсти, лихорадки, сражения.
Вечернее заседание в зайцеровском кабинете было сражением, вернее, поединком. Верочка лихорадочно стенографировала выстрелы - иначе нельзя было назвать реплики, которыми обменивались противники. Каждый пункт в докладе Зайцера Кубас осыпал двадцатидюймовыми цитатами из Ленина. Каждый куб дров становился чем-то вроде знаменитого «дома паромщика» в марнских боях.
|
Слушайте, товарищ Кубас, этак мы и к утру не кончим! - не выдержал председатель. Чтобы не компрометировать себя капиталистическим блеском золота, Зайцер ещё в начале заседания положил свои часы в ящик письменного стола. Теперь он незаметно выдвинул ящик, взглянул: двенадцать. Уже замолкли звонки последних трамваев, уже вышли на промысел ночные бандиты, когда наконец началась баллотировка. Верочка в лихорадке подсчитывала голоса: она знала, что голосуются не кубические метры дров, но человеческие сердца. Десять голосов против одного. Этот один, разбитый наголову, туго стянув свой серебряный кавказский пояс, ушёл, не прощаясь ни с кем. И, разумеется, счастливый победитель - Зайцер отправился провожать Верочку домой. |
|
Чуть сияющие снегом ущелья улиц были темны и пусты: нигде ни души, ни единого огонька в черных окнах. Если бы товарищ Зайцер был теперь в этой пустыне один, он, может быть, шел бы на цыпочках, чтобы не было слышно скрипа его сапог на снегу, он, вероятно, шарахнулся бы от первого встречного в сторону, он, конечно, пустился бы бежать во всю прыть. Но сейчас, когда где-то впереди мелькнул выстрел и теплая рука Верочки вздрогнула в его руке, Зайцер только засмеялся:
Ну и что? Пусть себе стреляют, я же с вами.
Это был новый, героический Зайцер. Этому Зайцеру даже хотелось, чтобы случилось что-нибудь страшное, он ничего не боялся. Кроме только одного: предстоящего сейчас объяснения с Верочкой. Боже мой… как, с чего начать? Начать - это страшнее всего.
Зайцер неистово крутил пуговицу своего пальто, как будто она-то и мешала ему раскрыть рот. Пуговица наконец оторвалась, Зайцер заговорил:
Я вам хочу сказать, Верочка, одну вещь…
«Вот оно!» Верочкина рука вздрогнула, как недавно от выстрела.
Какую вещь? - спросила Верочка, хотя она и отлично знала - какую.
У моей мамаши - кошка вчера окотилась, - выпалил Зайцер.
Верочка в полном недоумении посмотрела на Зайцера. Зажмурив глаза, он продолжал умилённым, тёплым голосом:
- …Знаете, лежит и себе поёт, и семеро котят. И я смотрю и говорю: «Ой, Семен, ты тоже мог бы петь, как эта счастливая семейная кошка…»
По-видимому, Верочка слишком живо вообразила товарища Зайцера в счастливом положении семейной кошки: ямочка на правой щеке у ней задрожала, она закрыла рот рукой. Зайцер увидел это и понял: она сейчас вслух засмеется - и тогда погибло все… Он в ужасе ждал этого смеха, как в романах Толстого герои ждут взрыва крутящейся бомбы.
И вдруг он почувствовал, что пальцы Верочки крепко стиснули его руку, она вся прижалась к нему. Зайцеру захотелось неистово закричать от счастья. Он нагнулся к Верочке ближе…
Да смотрите же! - испуганно шепнула ему Верочка.
Тогда Зайцер увидел: с противоположной стороны улицы наперерез им быстро шёл высокий человек в военной шинели без погон. Одну секунду, не больше, существовал прежний Зайцер, попятившийся назад. Но тотчас же новый, героический Зайцер скомандовал Верочке: «Прячьтесь в подъезд!» - шагнул навстречу бандиту и, заняв позицию недалеко от проглотившего Верочку тёмного подъезда, остановился. Зайцер весь дрожал, но это не был страх: так, бурля, дрожит паровой котёл, напряжённый до предела своих пятнадцати атмосфер.
Человек в военной шинели подошёл и тоже остановился. Страшная бесконечная пауза. Зайцер не мог больше ждать. Пересохшим голосом он сказал:
Ну, и что?
Держа руку в кармане (револьвер!), человек молчал. Зайцер успел схватить глазами наглые, как у кайзера Вильгельма, усы и очень белые, крепкие зубы.
Человек молчал, явно издеваясь: это для Зайцера было ясно. И еще яснее это стало, когда усы зашевелились и хрипло спросили:
Спички есть?
Зайцер кипел, ему хотелось сразу же кинуться, ударить, но он принял вызов, он притворился, что поверил в спички, он достал коробок, зажёг. Человек нагнулся к Зайцеру совсем вплотную, бесцеремонно взял его рукою за борт пальто, отогнул - чтобы ветром не задуло зажжённую спичку, закурил. Зайцер увидел: на пальце человека блеснул перстень (снятый с кого то, может быть, в эту же ночь). Зайцер почувствовал лёгкое, едва заметное прикосновение чужой руки. Он хотел уже потушить спичку, чтобы не видеть издевательски шевелящихся усов, как вдруг в красноватом пламени спички перед Зайцером проплыли в воздухе… золотые часы.
Потребовалась какая-то доля секунды, чтобы Зайцеру стала ясна вся механика проделанного бандитом трюка с закуриванием папиросы. И еще доля секунды, чтобы схватиться за свой жилетный карман: часов там уже не было. Сердце у Зайцера бешено забилось, он бросил ещё горящую спичку прямо в лицо грабителя, выхватил у него свои часы и дико заорал (он никогда не думал, что у него может быть такой голос):
Руки вверх! Застрелю! - и сунул руку в карман своего пальто.
Этот жест был так решителен, отпор был так неожидан, что бандит поднял руки вверх, а затем, не дожидаясь, пока Зайцер выстрелит, согнулся и, делая петли, побежал в темноту за углом.
Зайцер вынул из пальто платок (никакого револьвера, конечно, у него там не было) и вытер пот. Он еще весь дрожал, когда к нему подбежала бледная Верочка.
Что? Что? - схватила она его за руку.
Ничего. Вот… - Зайцер встряхнул на ладони отвоёванные часы. - Негодяй! Он их уже вытащил, вы понимаете? Но он-таки серьёзно ошибся со мной.
|
Но как же вы не боялись, что он… Нет, я даже не думала, что вы - такой! - глаза у Верочки восторженно блестели. Я вам скажу, Верочка, что если бы он даже выстрелил, то мне это все равно, потому что я сейчас как сумасшедший, потому что я вас… Ой, боже мой, вы же, Верочка, знаете! Верочка, блестя глазами, молчала. Но там, внизу, в темноте, рука Верочки, ласкаясь, как кошка, медленно вползла в рукав Зайцера, его ладони коснулась кисть, покрытая невыносимым пушком. Сердце Зайцера оторвалось, как от ветки сладкое, спелое яблоко, и упало вниз. Ну, и что же вы молчите? Я же не могу больше! - крикнул Зайцер. |
|
Я вам лучше скажу завтра утром, хорошо?
Но Верочкины глаза и легкое движение ее руки все сказали Зайцеру уже сейчас… На утро осталась, по-видимому, только банальная счастливая развязка. Впрочем, не правильнее ли будет сказать, что банальной из зависти называют ее те, кому не дано судьбой чувствовать весну в любое время года.
Неизвестно, спал ли товарищ Зайцер в эту весеннюю снежную ночь (едва ли). Неизвестно, спала ли Верочка (может быть). Но наутро к приходу товарища Зайцера все в его учреждении уже знали, что он - герой. Когда наконец он появился, его окружили, его засыпали вопросами, поздравлениями, улыбками. Не останавливаясь, пробормотав что-то неясное, Зайцер устремился в свой кабинет. Странно, но вид у него был совершенно не соответствующий его геройскому положению: он был растерян, бледен. Может быть, это было результатом бессонной ночи, может быть, он слишком волновался в ожидании встречи с Верочкой и ее обещанного ответа. Ещё страннее было, что, вбежав в свой кабинет, он только испуганно, боком взглянул на Верочку, кивнул ей и сейчас же кинулся к письменному столу. Торопливо расстегнув пиджак, он вынул свои золотые часы, бросил их на груду бумаг, выдвинул ящик стола - и, нагнувшись над ним, застыл. Брови его были подняты до крайнего, допускаемого природой, предела.
Что случилось? - испуганно подбежала к нему Верочка.
Из ящика письменного стола он достал и рядом с золотыми часами положил… золотые часы. Верочка круглыми глазами смотрела, ничего не понимая.
Так я же его ограбил - этого негодяя! - в отчаянии закричал Зайцер. - Вот же мои часы, они себе лежали здесь, а тот подлый бандит имел свои часы, вы поняли, да?
Верочка поняла. Зайцер увидел, как задрожала ямочка на ее правой щеке. Она отвернулась. Какой-то странный звук, похожий на задушенное рыдание, через секунду - взрывы неистового, неудержимого смеха - и Верочка стремглав вылетела в дверь.
Вероятно, она упала там, корчась, задыхаясь, на первый попавшийся стул. Из кабинета было слышно, как она сказала, вернее, крикнула что-то столпившимся около неё сослуживцам - и следом за тем стихийная катастрофа хохота, перекидываясь из комнаты в комнату, из этажа в этаж, охватила все учреждение товарища Зайцера.
Засунув пальцы в волосы, он сидел один в кабинете. Перед ним лежало двое золотых часов. Когда скрипнула дверь и в кабинет просунулась чья-то голова, Зайцер, не поднимая глаз, пробормотал:
Я сейчас занят. Завтра…
Больше уж никто не рисковал к нему войти - и меньше всех Верочка: она знала, что, как только она его увидит - она не вытерпит и опять засмеётся ему в лицо.
Когда в учреждении затихли последние шаги, захлопнулись последние двери, Зайцер встал, сунул в карман свои (настоящие свои) часы, подошёл к столику, на котором стояла прикрытая чехлом Верочкина машинка. Горькими глазами он посмотрел на ее пустой стул, прижал руки к сердцу. Рядом с сердцем помещались часы - и эти проклятые, погубившие его часы заиграли свою музыку. Зайцер яростно надавил рукой, чтобы музыка перестала, в часах что-то хрустнуло - они замолчали.
Пустые, обезлюдевшие комнаты, лестница, вестибюль. На стене в вестибюле Зайцер увидел экстренный номер стенгазеты, выпущенный сегодня Кубасом (и может быть, Верочка ему помогала). Там был изображён маленький смешной человечек с свирепо вздёрнутыми бровями, в каждой руке у него были огромные часы. Внизу была крупная подпись: «Руки вверх!»
Зайцер поспешно отвернулся и вышел, навсегда, из своего учреждения, из сердца Верочки, из этого рассказа.
ЕВГЕНИЙ ЗАМЯТИН (1884-1937)
В общей чрезвычайно сложной и противоречивой картине литературной жизни XX столетия яркая фигура Е. И. Замятина, прозаика и драматурга, публициста и литературного критика, теоретика и историка литературы, воспитателя литературной молодежи, редактора и переводчика, литературно-общественного деятеля, одного из самых образованных людей своего времени, воспринимается как во многом знаковая, объединяющая. В разные годы своего сравнительно непродолжительного творческого пути он отметился во всех потоках русской литературы: был реалистом и модернистом, творил в русле литературы Серебряного века и советской литературы, принадлежал к литературе русского зарубежья, был "еретиком". В творчестве
Замятина отразились все перипетии национальной жизни и наиболее характерные поиски искусства не только первой трети, но и всего столетия. Французский славист Ж. Кат-то подчеркнул, что "замятинская манера письма была средоточием литературных потенций целой литературной эпохи - эпохи, богатейшей потенциями". Замятинский человек в литературе - это ярко выраженный национальный характер, сотканный из кричащих противоречий духа и поведения. На протяжении всего столетия он преподавал нравственные уроки, без усвоения которых наши представления об онтологических потрясениях русской жизни первой трети XX в. будут неполны.
Творческая биография и художественный мир Е. И. Замятина
Евгений Иванович Замятин родился в семье священника в тамбовском городке Лебедянь (ныне Липецкая область). Мать, Мария Александровна, была образованным человеком, любила литературную классику, играла на рояле, чему обучала и детей. Замятин хорошо играл на фортепиано. Особенно любил и глубоко чувствовал А. Н. Скрябина. Позже эта любовь отзовется в рассказе с "интегральной", по определению писателя, образностью "Пещера" (1920), в связи с которым критик-эмигрант Д. П. Святополк-Мирский в статье "Русская литература после 1917 года" (1922) напишет: "Среди молодого поколения только Замятин достоин упоминания. Это очень сильный, возможно, даже могучий мастер реалистического выражения..." В квартире героев рассказа Мартина и Маши среди книг, лепешек, картофелин, других вещей и предметов особо привлекает опус 74 Скрябина. Высказано предположение, что и рассказ выстроен автором под впечатлением от скрябинского опуса и с учетом его мелодики И КОМПОЗИЦИИ3.
В 1893-1896 гг. Замятин учился в Лебедянской прогимназии, где уроки Закона Божьего преподавал его отец, Иван Дмитриевич, потом - в Воронежской гимназии, которую окончи,! в 1902 г. с золотой медалью.
"В гимназии я получал пятерки с плюсом за сочинения, - вспоминал Замятин позднее, - и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно потому (из упрямства) я выбрал самое, что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума".
Замятин посещал студенческие сходки в Политехническом институте, участвовал в митингах и демонстрациях на Невском проспекте с пением Марсельезы, вступил в РСДРП. Осенью 1905 г. Замятин - большевистский агитатор среди рабочих. Первую русскую революцию он встречает восторженно, "влюбленно". В 1906 г. Замятин пишет Людмиле Николаевне Усовой (будущей жене): "Революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное - как смерч, поднимающий голову к небу, - ради чего стоит жить. Да ведь это почти счастье!" Однако пройдет десяток лет, и революционно-максималистский восклицательный знак сменится вопросительным.
Литературно-художественный дебют Замятина совпал с окончанием в 1908 г. Политехнического института, где он получил специальность морского инженера и был оставлен при кафедре корабельной архитектуры, с 1911 г. преподавал этот предмет. Позже он напишет ряд специальных статей по кораблестроению. Осенью 1908 г. журнал "Образование" опубликовал рассказ "Один", написанный, по словам Замятина, "одним духом" во время экзаменов при окончании Политехнического института3. Для критики рассказ прошел почти незамеченным, а сам автор впоследствии в автобиографии напишет:
"Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ, мне так же неловко, как при встречах с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье".
Однако уже через пять лет после публикации рассказа о Замятине заговорят критики. Его имя сразу поставят в контекст отечественной литературы рядом с именами М. Горького, М. М. Пришвина, И. А. Бунина, И. С. Шмелева, А. И. Куприна и других крупнейших представителей русского реализма начала XX столетия. В 1913 г. на страницах журнала "Заветы" (№ 5) была опубликована повесть Замятина "Уездное", в связи с которой, как вспоминал автор, "покойный Измайлов решил печатно, что я - в высоких сапогах, уездный, лохматый, с толстой палкой - и был очень удивлен, когда я оказался совсем не таким...", а К. И. Чуковский сообщил о рождении "нового Гоголя".
В 1913 г. по рекомендации врачей Замятин был вынужден уехать в Николаев, где, как он шутил, "построил... несколько землечерпалок, несколько рассказов и сатирическую повесть "На куличках"". Повесть действительно получилась в какой-то степени сатирической, вскрывающей подлинное, в коросте и провалах, лицо царской армии, да и не только армии. Написанная накануне мировой войны, она сокрушала один из дряхлеющих оплотов монархической государственности, что было отчетливо понято цензурой, которая поспешила предпринять соответствующие меры. Третий помер журнала "Заветы" за 1911 г., где было опубликовано произведение, конфисковали, а редакция (в том числе Р. В. Иванов-Разумник) и автор за будто бы антимилитаристскую пропаганду, стремление опорочить армию и оскорбить военное сословие, наконец, за нарушение нравственности привлечены к суду.
На страницах отечественной печати повесть "На куличках" вторично появится только в начале 1920-х гг., и на нее сразу же отреагирует литературная критика. Одну из первых оценок, в основном не отвергнутую никем и в последующие годы, даст А. К. Воронский. В статье "Евгений Замятин" критик особенно подчеркнул лиризм замятинской прозы - Воронский называет его "женственным", особым: "подлинный, высокий и трогательный" лиризм
Замятина "всегда - в мелочах, в еле уловимом..." Вместе с тем Воронский воспринял произведение как сатиру, причем сатиру политическую, делающую понятным все то, что случилось после 1914 г. Более того, Воронский в духе официальной цензуры воспринял и изображенных на страницах повести офицеров. По мнению критика, ""Поединок" Куприна бледнеет перед картиной нравственной гнили и разложения, нарисованной писателем: яма выгребная па задворках".
Воронский и последующие критики справедливо говорили о том, что повесть "На куличках" продолжает линию "Поединка" А. И. Куприна и закрепляет открытия романа С. Н. Сергеева-Ценского "Бабаев": разложение жизни царской армии калечило человеческие судьбы, ломало личности. Однако Замятиным, думается, расставлены иные акценты. У него свой предмет художественного исследования, и этот предмет - Россия, подчеркнуто русский характер.
"...Создание армии - только лишнее доказательство неспособности к подлинной созидательной работе. Потому что создание армии - работа производительная не более, чем производство пушек и бомб. Потому что всякая армия - это голодный миллионный рот, это многоголовый потребитель, который не производит ни единой нитки <."> Пулеметом нельзя пахать. А пахать давно уже пора".
К этой мысли, изложенной в "Беседах еретика" (1919), Замятин подошел постепенно, и именно с таким подходом к самой идее создания армии связаны многие художественные решения писателя.
Период с осени 1917-го по начало 1920-х гг., т.е. первое послереволюционное пятилетие, в жизни писателя - один из самых плодотворных, творчески насыщенных.
"Веселая, жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность, - напишет Замятин в автобиографии конца 1920-х гг. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом - всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира..."
Замятин включается в активную общественную работу, сотрудничает в редколлегии и коллегии экспертов издательства "Всемирная литература", занимает крупные посты в издательствах "Алконост", "Петрополис", "Мысль", "Эпоха". В разные годы писатель работал в редколлегиях и печатался на страницах журналов, имеющих самые разные направления: "Дом Искусств" и "Современный Запад", "Русский современник" и "Записки мечтателей", "Русское искусство" и "Литературные записки", "Вестник литературы" и "Россия" ("Новая Россия"), "Голос России" (Берлин). Замятин редактировал сборник "Завтра" (Берлин), состоял в правлении Всероссийского союза писателей, в комитете Дома литераторов, совете Дома искусств, секции исторических картин Петроградского театрального отдела. Кроме того, он читал лекции по истории и теории литературы, писал литературную критику и публицистику, тематический диапазон которых был весьма широк.
Художественное творчество Замятина первых лет советской власти демонстрировало удивительную последовательность и постоянство в творческом поведении писателя, выборе тематики и направления в ее осмыслении. Реагируя на высказывания в печати А. А. Измайлова об "Уездном", Е. И. Замятин уточнил: критик, мол, удивился, что на самом деле я как автор повести оказался "совсем не таким, не "лохматый" и не "с толстой палкой"". "Впрочем, - продолжал Замятин, - совсем не таким я стал после Англии", куда он уехал в марте 1916 г. и работал там на судоверфях. Следует внимательно прислушаться к уточнению: "совсем не таким я стал после Англии". В Англии действительно начался новый, хотя и не принципиально иной, но с другими, чем прежде, акцентами и решениями период творчества художника. Возвращаясь домой, писатель вез с собой навеянные наблюдениями над жизнью англичан и почти завершенные повесть "Островитяне" (1917) и рассказ "Ловец человеков" (1918), на первый взгляд действительно не похожие на произведения предшествующего этапа с их подчеркнуто провинциально-русским антуражем. В творчестве самого Замятина они зафиксировали новые поиски, а йотом помогли приоткрыть тайну более поздних произведений писателя со сложной метафористикой, подчеркнуто общечеловеческой проблематикой.
Одновременно с "Островитянами", в том же 1917 г., в одном философском ключе Замятин написал два произведения, очень разные по жанру и общей стилистике, но единые но проблематике: сатирическую миниатюру "Третья сказка про Фиту" и лирический экспромт о собаке "Глаза". Замятинские сказки про Фиту (их было четыре) принято считать сатирическими. На деле же они написаны скорее в жанре иронико-комической миниатюры, в традициях русского анекдота. В них автор опровергал свое собственное утверждение, записанное позже в статье "Новая русская проза", о том, что ирония есть "оружие европейца, у нас его знают немногие; это - шпага, а у нас - дубинка, кнут", лишний раз демонстрировал свою приверженность народным формам нравственного наказания юмору и иронии. Лирический экспромт "Глаза" значителен сам по себе как образец открытого лирического начала в прозе писателя-эпика, но не в меньшей степени он привлекает внимание и как фрагмент сложившейся к 1917 г. общей нравственно-философской концепции Замятина, наиболее полно заявленной в "островных" произведениях. Сказки про Фиту, "Глаза" вместе с "Островитянами", "Ловцом человеков", статьей "О равномерном распределении", другими сочинениями 1917-1918 гг. - переходных в общественно-политической и литературной жизни страны - готовили появление цикла замятинских работ, нравственно-философским ядром которых стала нравственно-этическая заповедь апостола Иоанна Богослова о грехе и истине. Здесь прочерчены контуры не только "Огней св. Доминика", романа "Мы", но и "Пещеры", "Рассказа о самом главном", "Атиллы", других произведений.
Удивительно, но "островные" создания Замятина, городские и антитехнократические по материалу и лейтмотивам, продолжают и тем самым закрепляют непреходящий интерес писателя к проблематике ранних, "посадских" его повестей. "Островные" произведения Замятина создавались в период, когда автор решал для себя вопрос, над которым бились А. Белый, В. В. Розанов, Л. II. Карсавин, А. А. Блок, В. Г. Короленко, М. Горький, А. И. Бунин и другие его современники. Это вопрос о сути русского характера и предназначении России, о ее месте между Западом и Востоком, о "скифстве" русского человека. Тот взгляд на русский характер, который, например, философ Н. О. Лосский определил для себя лишь к концу жизни, был присущ Замятину на протяжении всего его творческого пути. Одну из последних работ Н. О. Лосский так и назовет "Характер русского народа" (1957).
"Русские - вулканы", могучая сила воли, страстность отличают русских. Это проявляется в быту, в политической и религиозной жизни. Максимализм, экстремизм, фанатическая нетерпимость - проявления такой страстности. Преобладающая черта русского характера - доброта. Однако в русской жизни немало и жестокости. Русский человек поражает многосторонностью своих способностей. Беда русских - недостаток средней области культуры. Они максималисты: "все или ничего". В русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкнн и Хлестаков.
В конце 1917 г. после возвращения из Англии, где, кажется, еще более окрепло "скифство" Замятина (во всяком случае, столь тепло и открыто о "русской душе" он ранее не писал), появилась его статья "Скифы ли?". Впервые опубликованная в 1918 г., она написана в виде отклика на выход второго выпуска альманаха "Скифы" (вышел на исходе 1917, в выходных данных - 1918), объединившего писателей, деятелей культуры (А. Белого, М. М. Пришвина, Н. А. Клюева, С. А. Есенина, О. Д. Форш и др.) идеей "революции духа". Идейным вдохновителем издания был Р. В. Иванов-Разумник. В статье Замятин поэтизировал образ скифа, "вечного кочевника", характер которого передан уже в эпиграфе, взятом из предисловия к первому сборнику альманаха: "Нет цели, против которой побоялся бы напречь лук он, скиф..."
В какой-то мере статьей "Скифы ли?" Замятин вторгался в исторически сложившуюся многолетнюю полемику "западников" и "славянофилов". В контексте этого спора статья и все последующее творчество писателя по-особому интересны. Замятин порицает Иванова-Разумника за его слепоту к "основному, лучшему, величайшему, что есть в русской душе: благородству русскому, нежности русской, любви к последнему человеку и к последней былинке... А именно это лучшее русской души и лежит в основе неодолимой русской тяги к миру всего мира". Другие слова, равные страстным сыновним признаниям, произнесенным после возвращения из заграницы в статье "Скифы ли?", Замятин напишет уже вдали от родины, в Париже, в последние годы жизни. Это известные строчки из аналитического очерка "О моих женах, о ледоколах и о России" (1933), имеющего итоговый характер. Здесь есть прекрасные и точные, пережитые им слова о своей родине:
"Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь - неровный, судорожный, она набирается вверх - и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра - "шпангоуты", особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно - нужны ледоколу, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной массивной прочности для этого все же еще было бы мало: нужна особая хитрая увертливость, похожая на русскую "смекалку" <...> Он переносит такие улары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, какие пустили бы ко дну всякий другой, более избалованный, более красиво одетый, более европейский корабль".
Тут не только объяснение писателя в любви к родной земле, но и оценочная позиция, в которой присутствуют и сопоставляются "хитро увертливый" российский "ледокол" и комфортабельный европейский "корабль". О том, что это не просто проходные сравнения, а своеобразный итог многолетних размышлений, оригинально выраженное авторское кредо, при прочтении очерка, опубликованного на страницах французского издания, догадывались только те, кто хорошо знал творчество автора или близко, долго с ним общался. Здесь весь Замятин, с его "иронией" и "сарказмом", "неореализмом" и "постмодернизмом", "невротизмом" и "болезнью души". Не постигнув в замятинском наследии этой его вершины, какой-то безоглядной - словно головой в омут! - любви к России, мы никогда не разглядим и его подножья, представленного разнообразием жанров, стилей и художественных манер.
В 1922 г. по заказу издательства "Аквилон" Замятин написал текст к русским типам художника Б. М. Кустодиева, ставший основой лирического повествования "Русь", написанного годом позднее. В это же время он создает обобщенно-метафорический с использованием философии и эстетики экзистенциализма "Рассказ о самом главном". Проблематика рассказа эхом откликнулась в "Руси", а может быть, наоборот, картины "Руси" нашли свое прочтение и развитие в "Рассказе...". Оба произведения фиксировали наступающий перелом в творческой эволюции писателя, возврат к земле, к природе, демосу. Одновременно они закрепили замятинское "почвенничество" как форму отношения к национальной и мировой литературной традиции, выраженной в попытке примирения западного, восточного и специфически русского. То же подтвердят и ближайшие по времени создания произведения, прежде всего пьеса "Блоха. Игра в четырех действиях", написанная по мотивам Н. С. Лескова и с большим успехом прошедшая в МХАТ-2 (1925) и на сцене Ленинградского Большого драматического театра (1926).
В 1926 г. Замятин написал рассказ "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" (опубликован в альманахе "Круг" в 1927 г. под названием "Слово принадлежит Т. Чурыгину"). Этот эпически-трагикомический сказ свидетельствовал о намеренном возвращении автора к своей неореалистической прозе в том ее варианте, который представлен в ранних "русских" повестях - "Уездное", "Алатырь", "Север" с их обращенностью к уездной жизни и уездному человеку, с поэтической ориентацией на сказ, реалистические изобразительные эффекты и местные речения. Замятин словно устал от универсального, абстрактно-философского метафоризирования и связанного с ним формального экспериментаторства "Островитян", "Мы", "Пещеры", "Рассказа о самом главном", других произведений этого плана. Теперь он критически размышляет о "зыбучих песках периодов", "карамзинском синтаксисе", "пензенстве" (приводит пример с дирижером из Пензы, который рассаживал оркестрантов ромбиками, ступеньками) Пильняка и о " пешеходности" фантазии современников.
Рассказ "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" в творческой эволюции писателя стал своеобразным мостиком от экзистенциально-экспрессионистского реализма "Рассказа о самом главном" к романтическому реализму "Елы" (1928), к тому творческому направлению, которое укрепляли и драматургия "Атиллы", и эпос "Бича Божия" (1935). "Слово..." свидетельствовало не только о закреплении интереса писателя к героическому началу народной жизни в переломную, чреватую катастрофизмом эпоху, но и о продолжающемся его "скифстве", пожалуй, ярче всего в то время проявившемся, по определению Замятина, в "романтической трагедии" "Атилла", написанной в стихах, с "далекими отголосками" разговоров революционных лет "об азиатском и западном в нас". В феврале 1928 г. в связи со своими творческими планами Замятин писал:
"Запад - и Восток. Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство цивилизации, - и новая, буйная, дикая сила, идущая с Востока, через наши, скифские, степи. Вот тема, которая меня сейчас занимает, тема наша, сегодняшняя - и тема, которую я слышу в очень как будто далекой от нас эпохе. Эта тема - один из обертонов моей новой пьесы - трагедии "Атилла"..."
В этом же году он завершил работу над исторической трагедией "Атилла", которую писал около трех лет. Замятин не отвергал огульно западные достижения, а на протяжении всего своего творческого пути пытался "проинтегрировать" специфику русского национального характера и русской истории в параметрах мировой и прежде всего европейской цивилизации. В 1932 г. в интервью Фредерику Лефевру для журнала "Les Nouvelles Litteraires" Замятин так объяснял причину своего обращения к историческому роману "Бич Божий" с материалом пьесы "Атилла" в основе:
"Если я заинтересовался этой темой, которая кажется далекой от нас, то лишь потому, что я полагаю, что мы живем в век, близкий к эпохе Атиллы. Как и тогда, паше время определяется большими войнами и социальными катастрофами. Быть может, завтра мы также будем свидетелями гибели очень высокой культуры, находящейся уже на ущербе. К тому же напомню, что государство Атиллы простиралось от Волги до Дуная и что главные силы его войск составляли славянские и германские племена".
Незавершенный роман "Бич Божий" (по плану автора создавалось огромное эпическое полотно под названием "Скифы", а "Бич Божий" составлял одну из его частей) был издан посмертно в Париже в 1938 г.2 Состояние Европы, распоротой восстаниями и революциями, войнами и предчувствием грядущих катастроф передано в романе уже в первых строках, на первых страницах. Замятин в последний раз обратился к своему трагическому, пугающему, но близкому и понятному полифоническому образу чрева, на этот раз какого-то особого, космического, глобально-катастрофического масштаба.
Евгений Иванович Замятин родился в 1884 г. в уездном тамбовском городе Лебедянь (ныне Липецкая область). Его мать, Мария Александровна (урожденная Платонова), была образованным человеком, любила литературную классику, играла на рояле. Все это передалось детям. Отец Замятина, Иван Дмитриевич, был священником.
Лебедянь по переписи 1883 г. насчитывала 6678 жителей. Это была типичная российская провинция, однако далеко не самая отсталая. Вспоминая детство Замятин писал: «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояле мать играет Шопена — и уездное — окна с геранями, посреди улицы поосенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...»
Замятин в 1893-1896 г.г. учился в Лебедянской прогимназии, где Закон Божий преподавал его отец. Образование было продолжено в Воронежской гимназии, которую будущий писатель окончил в 1902 г. с золотой медалью (однажды впоследствии заложенной в Петербургском ломбарде за 25 руб., да так и не выкупленной). Замятин вспоминал: «В гимназии я получал пятерки с плюсами за сочинения, и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно поэтому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума».
Параллельно с учебой были митинги и демонстрации с пением Марсельезы, летняя практика на заводах и в портах, заграничное плавание на пароходе «Россия» от Одессы до Александрии, вступление в РСДРП. В декабре 1905 г. Замятина арестовывают за большевистскую агитацию среди рабочих, весной благодаря стараниям матери его освобождают.
В 1908 г. окончен Политехнический, получена специальность морского инженера. Замятин оставлен при кафедре корабельной архитектуры и с 1911 г. преподает этот предмет. Литературный дебют Евгения Замятина состоялся осенью 1908 г., в журнале «Образование» был опубликован рассказ «Один».
По состоянию здоровья Замятин в 1913 г. переехал в Николаев. Как шутил писатель, он «построил там несколько землечерпалок, несколько рассказов и сатирическую повесть «На куличках ». Повесть вскрывала неприглядное лицо царской армии и общества. Решением С.-Петербургского окружного суда номер журнала «Заветы» с повестью был арестован, а писатель выслан на Север. По северным впечатлениям были написаны повесть «Север» и рассказы «Африка», «Ела».
В марте 1916 г. Замятин уехал в Англию, работал на судоверфях Глазго, Ньюкасла, Сандерленда. При его участии был построен ряд ледоколов для России, в том числе один из самых крупных — «Святой Александр Невский» (после революции — «Ленин»). В Англии же начался новый, с иными акцентами и решениями период творчества писателя.
Узнав о революции Замятин спешит домой. Послеоктябрьские события внесли в трагикомический, но в общем жизнерадостный колорит его произведений мрачные краски. В творчестве Замятина появляется призыв к спасению человеческой личности от надвигающегося распада и «нивелирования». Событием в литературе стал 1920 г., год написания Замятиным романа «Мы ». Первый в мировой литературе роман-антиутопия впоследствии сыграл роковую роль в судьбе автора.
В 20-е годы Замятин много работает, наряду с рассказами и повестями создает ряд драматургических произведений: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла». Для официальной советской критики того периода Замятин «противник революции и представитель реакционных идей, проповедущий мещанский покой и тихую жизнь как идеал бытия» (МСЭ, 1929 г.). В скандальной истории с публикацией романа «Мы» Замятину не помогло заступничество крупных писателей, в том числе Горького. Писатель принимает решение временно покинуть СССР.
С февраля 1932 г. Замятин жил в Париже не меняя советского гражданства. Он активно работал в качестве пропагандиста русских литературы, кино, театра за рубежом. Главное же произведение, которое Замятин создавал за границей, это роман «Бич божий», посмертно изданный в Париже в 1938 г. Оторванный от родины, писатель внимательно следил за жизнью России. Свои произведения старался отдавать в «русские руки», но в эмигрантской печати принципиально не печатался. Отношение к нему на родине начало теплеть. В мае 1934 г. Замятина заочно приняли в Союз писателей СССР, а в 1935 г. он принимал участие в работе Антифашистского конгресса в защиту культуры в составе советской делегации.
Умер Евгений Иванович Замятин 10 марта 1937 г. и был похоронен в пригороде Парижа на кладбище в Тие. Время расставило все по своим местам и произведения Замятина прочно вошли в историю мировой и отечественной литературы.
Литературное творчество Е. И. Замятина
Литературный дебют Замятина, рассказ «Один» (1908 г., журнал «Образование»), был почти не замечен критикой. Евгений Иванович впоследствии был невысокого мнения о своем первом произведениии. Далее последовали «Уездное» (написано в Лахте под Петербургом), сатирическая повесть «На куличках» (создана в Николаеве) и ряд рассказов. О Замятине шумно заговорила критика, его имя ставили рядом с Горьким, Пришвиным, Буниным, Куприным. Повесть «На куличках» вызвала гнев цензуры, увидевшей в ней только унижение и оскорбление русского офицерства. Решением Петербургского окружного суда тираж номера журнала «Заветы» был арестован, а Замятин выслан на Север. На самом деле в повести не чувствуется желания «оскорбить военное сословие». Кроме отрицательных персонажей есть прекрасные и сильные в страстях поручик Андрей Иванович Половец, приехавший из Тамбова в тихоокеанскую часть на край света, капитан Шмит и его жена Маруся. Отнюдь не примитивны капитан Нечеса, поручики Тихмень и Молочко. Повесть «На куличках» полна любви и сострадания автора к соотечественникам и протеста против общественных условий, унижающих человеческое достоинство.
По северным впечатлениям были написаны повесть «Север», рассказы «Африка» и »Ела». Произведения свидетельствовали о закреплении в творчестве Замятина лирико-романтического начала, идеи сопротивления человеческого в человеке, торжества силы духа.
Новый период творчества Замятина связан с работой в Англии в 1916-17 г.г. и революцией в России. События 1917 г. добавили в произведения писателя мрачных красок. С 1918 по 1922 год Замятин создал целую серию рассказов, сказок, повестей: «Север» (1918), «Землемер» (1918), «Ловец человеков» (1918), «Дракон» (1918), «Сподручница грешных» (1918), «Иваны» (1918), «Огненное А» (1918), »Мамай» (1920), «Детская» (1920), «Пещера » (1920) и другие. Именно в связи с рассказом «Пещера» критик-эмигрант Д. Святополк-Мирский напишет: «Это... история деградации и нищеты людей, одержимых единственной идеей — добычи пищи и топлива. Это кристаллизированный кошмар, слегка напоминающий По, с той лишь небольшой разницей, что кошмар Замятина предельно правдив».
К этому же периоду относится создание книги о Г. Уэллсе «Герберт Уэллс » (1922), в которой Замятин рассматривал научную фантастику как наилучший метод отражения действительности.
Особо надо сказать о романе «Мы». Написанный в 1920 г. он был нов не только в содержательном, но и в формальном отношении. До появления «Мы» в литературе не было романа-антиутопии. Как вспоминал в 1932 г. Замятин, на Кавказе ему рассказали басню о петухе, у которого была дурная привычка петь на час раньше других: хозяин петуха попадал из-за этого в такие неудобные положения, что в итоге отрубил петуху голову. «Роман «Мы», — заключает писатель, — оказался персидским петухом: этот вопрос и в такой форме поднимать было еще слишком рано, и поэтому после напечатания романа (в переводах на разные языки) советская критика очень даже рубила мне голову». Изображенное в романе тоталитарное Единое Государство превратило каждого в «стального шестиколесного героя великой поэмы». Любовь, этика, счастье организованы и математизированы, периодически всем нумерам (обитателям этого государства) делают Великую операцию по удалению фантазии. Одна из линий романа — любовь нумера Д-503 к девушке 1-330, осветившая ослепительным светом его жизнь, но вскоре погашенная самим же нумером, предавшим свою возлюбленную и холодно созерцавшим потом ее казнь. Характерная для послеоктябрьского творчества Замятина ситуация: луч света, надежды пробивается через зловещие тучи и гибнет в бессилии остановить их движение.
В 1927 г. в издательстве «Круг» вышел сборник произведений писателя »Нечестивые рассказы», куда были включены его новейшие произведения.
В 1929 г. — в издательстве «Федерация» четырехтомное собрание сочинений, прерванное на четвертом томе. Но крупнейшими, наметившими начало нового, светлого, похожего на раннее творчество, этапа, были драматургические произведения писателя: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла». Историческую трагедию «Атилла» Замятин писал около трех лет. Идея крушения государственности и тема патриотизма возвращали Замятина к времени революции, способствовали и пересмотру, и укреплению прежних убеждений. Следствием публикации романа «Мы» и последовавшего давления на Замятина стало решение писателя временно покинуть СССР. С 1932 г., оставаясь советским гражданином, Замятин жил в Париже. Здесь он пишет ряд статей, очерков, воспоминаний о деятелях русской культуры: Станиславском, Мейерхольде, А. Толстом, Лавреневе и других. Главным же произведением парижского этапа был роман »Бич Божий», создававшийся на том же материале, что и «Атилла». Состояние Европы, потрясенной революциями и войнами, предчувствующей грядущие небывалые катастрофы, передано в романе уже с первых страниц. Роман вышел в свет уже после смерти автора в 1938 г. в Париже.
Постепенно отношение к Замятину на родине улучшалось, в 1934 г. он был принят в Союз писателей СССР. Но вернуться домой писателю не было суждено, он умер в Париже в 1937 г.
Произведения Замятина, творившего в революционную эпоху, так или иначе связаны с нею и стали ярчайшим художественным документом своего времени, прочно вошли в историю отечественной и мировой литературы, легли в основу фундамента национальной культуры. Один из замечательных художников XX века, в своем творчестве Замятин стремился к той «настоящей правде», которая «всегда неправдоподобна» (эти слова из «Бесов» Достоевского он любил повторять). Несмотря на деление творчества писателя на разные этапы, можно говорить о цельной и стройной художественной системе Замятина.
____
Форматировал: О. Даг
Последняя модификация: 2020-01-07
«Страстной апологией социальной фантастики» назвала исследование Замятина «Герберт Уэллс» (1922) В. А. Чаликова . В этой работе, и сегодня являющейся одной из самых выразительных характеристик творчества английского романиста, Замятин последовательно и убедительно анализирует социальную и художественную природу фантастики, определяет перспективы развития жанра и метода. Неожиданными выглядят комментарии произведений самого Г. Уэллса: «Война миров» — миф о лешем; «Машина времени» — миф о ковре-самолете; «Освобожденный мир» — городской вариант сказки о разрыв-траве; «Человек-невидимка» — современная интерпретация о шапке-невидимке и т. д. Замятину также принадлежат предисловия к произведениям английского фантаста, ряд статей о жизни и творчестве Г. Уэллса.
Загрузка...
