Оборудование:
Сменная ширма;
Костюмы;
Стол, скамья, окно;
Музыкальное сопровождение: звукозапись колокольного звона; звукозапись метели; музыкальное произведение Н. А. Римского – Корсакова «Ночь перед Рождеством».
В зале тушится яркий свет. Горят гирлянды – звезды. Звучит нежная, тихая инструментальная композиция. Из-за занавеса по обе стороны сцены по очереди выходят два ангела – ведущих.
Ведущий 1: Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.
Ведущий 2: Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег.
Ведущий 1: Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле.
Ведущий 2: Ведьма поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе.
Ведущий 1: Скоро ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с другой стороны показалось другое пятнышко… Это был черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу.
Ведущий 2: Между тем черт крался потихоньку к месяцу, и уже протянул было руку, схватить его; но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывало, побежал далее.
Ведущий 1: В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц…
По ходу рассказа ведущих, Солоха и черт в танце-пантомиме показывают все описанные действия и скрываются за занавесом.
Ведущий 2: Но какая же была причина решиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата, наверное, придет к дочке богатого казака Чуба, красавице на всем селе, которая останется дома одна.
Ведущий 1: В досужее от дел время кузнец занимался малеваньем и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Торжеством его искусства была картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил онСвятого Петра в день страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа…
Вакула с кистью в руках «малюет» ангелов на занавесе сцены. Черт выглядывает из-за угла, злится, грозит Вакуле кулаком.
Ведущий 2: И с той поры черт поклялся мстить кузнецу. Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнице свою злобу.
Ведущий 1: Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксане не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее. Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки не было еще никогда и не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала всё, что про нее говорили, и была капризна, как красавица. Парубки гонялись за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли мало по малу и обращались к другим, не так избалованным. Один только кузнец был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то, что и с ним поступаемо было ничуть не лучше, как с другими.
Всё это время Оксана вертится перед зеркалом и прихорашивается, примеряя то одно украшение, то другое.
Оксана (сама с собою глядя в зеркало): Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? Лгут люди, я совсем не хороша. Разве черные брови и очи мои так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутом кверху носе? и в щеках? и в губах? будто хороши мои черные косы? Ух! Их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! (Отодвигает несколько подалее от себя зеркало, восклицает) Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя.
Тихо и незаметно входит Вакула. Он, пожимая плечами, наблюдает, как вертится Оксана у зеркала.
Вакула (тихо говорит в сторону): Чудная девка! И хвастовства у нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух!
Оксана (продолжает говорить сама с собою, глядя в зеркало и усмехаясь): Да, парубки, вам ли чета я? Вы поглядите на меня, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Всё это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете!
Оксана (оборачивается, видит кузнеца, вскрикивает от неожиданности и тут же набрасывается на него со словами): Зачем ты пришел сюда? Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О! я знаю вас! Что, сундук мой готов?
Вакула (говорит, комкая от волнения в руках шапку): Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука.А как будет расписан! Хоть весь околоток выходи своими беленькими ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!
Оксана (сменяя гнев на милость, кокетливо): Кто ж тебе запрещает? Говори и гляди!
Вакула (говорит с осторожностью и пытается присесть рядом на скамью): Позволь и мне сесть возле тебя!
Оксана (вскакивает, отряхивает платье и говорит свысока): Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею!
Вакула (в сторону, грустно повесив голову): Не любит она меня. Ей всё игрушки; а я стою перед нею, как дурак, и очей не свожу с нее. И всё бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! Чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит. Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил, и не будет никогда любить.
Оксана (весело): Правда ли, что твоя мать ведьма?
Вакула (тоже весело): Что мне до матери? ты у меня мать и отец и всё, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, всё отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами. Не хочу, сказал бы я царю, ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства. Дай мне лучше мою Оксану!
Оксана: Видишь какой ты! только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери. (обеспокоенно посматривает в окно) Однако ж девчата не приходят... Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
Вакула: Бог с ними, моя красавица!
Оксана (дерзко, с вызовом): Как бы не так! С ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
Вакула (с горечью в голосе): Так тебе весело с ними?
Оксана (кокетливо): Да уж веселее, чем с тобою. А! Кто-то стукнул, верно, девчата с парубками! (подбегает к окну и смотрит).
Вакула (в сторону): Чего мне больше ждать? Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я, наверное, замечу, кто ей нравится более моего; я отучу ... (громко) Постой, я сам отворю!
Вбегает толпа девушек с мешками, смеясь, окружает Оксану. Достают из мешков подарки за колядки, хвастаются. Оксана веселится. Кузнец стоит в стороне. Неожиданно Оксана обращает внимание на сапожки одной из девушек.
Оксана: Э, Одарка! У тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! И с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который всё тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики.
Вакула: Не тужи, моя ненаглядная Оксана! Я тебе достану такие черевики, какие редкая панночка носит!
Оксана (надменно, с иронией): Ты? Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве принесешь те самые, которые носит царица.
Девчата (весело): Видишь, каких захотела!
Оксана: Да! Будьте все вы свидетельницы, если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то, вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж.
Девушки убегают, смеясь.
Вакула (сам с собой): Смейся, смейся! Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня не любит - ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, девчат много хороших и без нее на селе. Да что́ Оксана? С нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться.
За занавесом слышится звонкий смех девчат и слова Оксаны: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!».
Кузнец обхватывает голову руками и убегает прочь.
В доме Солохи.
Черт молча увивается вокруг Солохи, то становясь перед ней на колено, то прижимая руки к своей груди и закатывая к небу глаза. В это время раздается стук в дверь. Черт начинает метаться по комнате. Находит пустой мешок (мешки сделаны без дна). Запрыгивает в него. Солоха отворяет двери, входит пан Голова.
Голова: Пошел я, было к дьяку, да поднялась метель, куда-то месяц запропастился. А я увидел вот свет в твоей хате и решил заглянуть на огонек.
Солоха подходит с подносом к Голове, чтобы угостить дорогого гостя, но в это время снова раздается стук в дверь.
Голова (тревожно): Спрячь меня куда-нибудь. Мне не хочется теперь встретиться с дьяком.
Солоха прячет его в мешок и впускает дьяка, который обходит комнату, потирая руки, садится к столу и с некой осторожностью спрашивает.
Дьяк (дотрагиваясь до руки Солохи): А что это у вас, великолепная Солоха?
Солоха (игриво, несколько удивленно): Как что? Рука, Осип Никифорович!
Дьяк (сердечно, довольный собой): Хм! Рука! Хе, хе, хе! (пройдясь по комнате, дотронувшись до украшения на шее Солохи) А что это у вас, дражайшая Солоха?
Солоха (игриво, несколько удивленно пожимая плечами): Будто не видите, Осип Никифорович! Шея, а на шее монисто!
Дьяк (с довольной улыбкой): Хм! На шее монисто! Хе, хе, хе!
Неожиданный стук в дверь застает дьяка врасплох.
Дьяк (испуганно): Ах, боже мой, стороннее лицо! Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата… Ради Бога, добродетельная Солоха, ваша доброта, как говорит писание Луки, глава трина… трина… Стучатся, ей Богу, стучатся! Ох! Спрячьте меня куда-нибудь!
Он в растерянности пытается спрятаться под стол, под лавку… Солоха отовсюду вытягивает его и сажает в мешок. Входит Чуб.
Чуб (весело, иронично): Здравствуй, Солоха! Ты, может быть, не ожидала меня, а? Правда, не ожидала? может быть, я помешал… Может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а?
Солоха спешит с подносом угостить гостя.
Чуб: Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого мороза… Послал же бог такую ночь перед Рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась... Эк окостенели руки: не расстегну кожуха! Как схватилась вьюга…
Вакула (сердито): Отвори!
Чуб (испуганно): Стучит кто-то!
Вакула (сердито, нетерпеливо): Отвори!
Чуб (испуганно): Это кузнец! Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обеими глазами по пузырю в копну величиною!
Солоха, испугавшись сама, мечется, как угорелая, и, позабывшись, дает знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидит уже дьяк .
Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Кузнец рассеянно оглядел углы своей хаты, остановил глаза на мешках.
Вакула: Зачем тут лежат эти мешки? Их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу! Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? Не хочу думать о ней; а всё думается, и как нарочно, о ней одной только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову? (пробует поднять мешки) Кой черт, мешки стали как будто тяжелее прежнего! Тут, верно, положено еще что-нибудь кроме угля. Дурень я! я и позабыл, что теперь мне всё кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову; а теперь мешков с углем не подыму. Скоро буду от ветра валиться. Нет, что я за баба! Не дам никому смеяться над собою! Хоть десять таких мешков, все подыму.
Вакула «поднимает» мешки без дна, «взваливает» себе на плечо (те, кто находятся в мешках незаметно идут в мешках со сцены за занавес).
За занавесом раздаются смех, колядки:
Щедрик, ведрик!
Дайте вареник,
Грудочку кашки,
Кильце ковбаски!
На сцену из-за занавеса выбегает кузнец. У него за плечами один мешок. Он бросает его. Из мешка выбирается черт и прыгает сзади ему на плечи.
Черт (загадочно): Это я - твой друг, всё сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько хочешь. Оксана будет сегодня же наша!
Вакула (почесывая в раздумье затылок): Изволь! За такую цену готов быть твоим!
Черт (в сторону, смеясь): Теперь-то попался кузнец! Теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей. Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках? (пискляво) Ну, Вакула! Ты знаешь, что без контракта ничего не делают.
Вакула: Я готов! У вас, я слышал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь!
Вакула изловчился и поймал черта за хвост.
Черт (смеясь): Вишь, какой шутник! Ну, полно, довольно уже шалить!
Вакула (крестясь и держа черта за хвост): Постой, голубчик! А вот это как тебе покажется? Постой же, будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан.
Кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на черта верхом и поднял руку для крестного знамения.
Черт (жалобно): Помилуй, Вакула! Всё, что для тебя нужно, всё сделаю, отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста!
Черт (жалобно, печально): Куда?
Вакула: В Петербург, прямо к царице!
Вакула верхом на черте скрывается за занавесом.
Появляются с другой стороны сцены. Вакула слезает с черта. Тот пытается тут же убежать. Звонят колокола.
Вакула (держит черта за хвост): Куда?Постой, приятель, еще не всё: я еще не поблагодарил тебя.
Схвативши хворостину, отвесил он ему три удара, и черт припустил бежать. Кузнец убегает вслед за ним.
В доме Чуба.
Входит Чуб, садится. Раздается стук в дверь. Входит кузнец. Опускается перед Чубом на колено.
Вакула: Помилуй, батько! Не гневись! Вот тебе и нагайка: бей, сколько душа пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только!
Чуб (несколько раз слегка ударив Вакулу по согнутой спине): Ну, будет с тебя, вставай! Старых людей всегда слушай! Забудем всё, что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
Вакула: Отдай, батько, за меня Оксану!
Чуб (немного подумав, хлопает Вакулу по плечу): Добре! Посылай сватов!
Вакула поднимается с колена. Входит Оксана. Увидев кузнеца, вскрикивает от неожиданности.
Вакула (разворачивает сверток и достает башмачки): Погляди, какие я тебе принес черевики! Те самые, которые носит царица.
Оксана (застенчиво улыбаясь кузнецу): Нет! Нет, мне не нужно черевиков! Я и без черевиков…
Вбегает веселая толпа парубков и девчат. Они окружают Вакулу и Оксану. Звучит веселая музыка. Все веселятся. Занавес.
Н.В.Гоголя перечитала: Татьяна Парфенова , учитель немецкого языка средней школы №16 им. Д.М.Карбышева города Черногорска Республики Хакасия
Иллюстрация: кадр из фильма "Вечера на хуторе близ Диканьки".
Первый советский "ужастик" "Вий" снимали в 1967 году, с приключениями. Да и не могло быть иначе, ведь экранизировали писателя-мистика. Артистам казалось, что злые чары упырей распространялись даже за пределы съемочной площадки... В выстроенную на "Мосфильме" церковь рабочие старались лишний раз не заходить. Между тем в советском триллере пролилась лишь одна капля крови: ведьма-панночка, пугая философа, пустила кровавую слезу. Картина была еще "в запуске", а ее уже купили девять стран мира. В советском прокате фильм занял символическое 13-е место.
Знаменитые полеты панночки в гробу, которые пугали целые поколения советских детей, появились благодаря тому, что под куполом павильона крепился сложный механизм. Все гробы были черного цвета, как у Гоголя. Гроб №1 считался основным - в нем лежала умершая панночка. Летал по церкви с закрытой крышкой гроб №2 - именно он по сценарию никак не мог пробить очерченный философом магический круг. Этот гроб метался в кадре порожняком и был совсем маленьким. Двигали гроб вручную - при помощи веревок. Гроб №3 был подвешен на шести металлических струнах к потолку. Именно в нем ведьма летала по церкви, стоя во весь рост. В основание гроба был вмонтирован металлический штырь-кронштейн, к которому актрису пристегивали монтажным поясом. За спиной, под балахоном, у нее была закреплена надежная опора.
Прежде чем пустить Наталью Варлей в "свободный полет", в необычном гробу перелетала чуть ли не вся съемочная группа. Например, помощник режиссера, весивший около ста килограммов, тоже проверял конструкцию на прочность. На большой высоте он раскачивал гроб и даже прыгал в нем... Кстати, сначала на роль панночки взяли актрису Киевского драматического театра. Но режиссер Александр Птушко был под впечатлением от комедии Гайдая "Кавказская пленница". Посмотрев в кадре, как лихо Наталья Варлей спускается из окна дачи товарища Саахова на веревке над горной рекой, он понял, что нашел "свою" панночку. Совпадением было и то обстоятельство, что новоявленная "ведьма" - Наталья Варлей - родом была из румынского города Констанца. А Трансильвания издавна считалась родиной колдунов и вампиров.
Первоначальный вариант сценария для фильма написали два выпускника режиссерских курсов. Натуру снимали на Западной Украине. Массовку - бурсаков-семинаристов - набирали в Чернигове. Труднее всего было найти хату, крытую снопами соломы. Траву к тому времени уже везде косили комбайнами. По просьбе киношников отыскали в дальней деревне мастера, который сжал поле серпом вручную и по-особому уложил снопы на крышу хаты.
Когда возглавляющий студию Иван Пырьев посмотрел отснятую в экспедиции натуру, он не знал, как поступить. Ясно было одно - фильм надо спасать: денег потратили много, да и картина плановая. Вытягивать ленту пригласили лучшего сказочника на "Мосфильме" Александра Птушко, которому уже приходилось снимать сокрушительной силы ветер, дремучие леса, говорящую голову, летающих карликов, гигантов и "невидимых" зверей... Мы смотрели его "Садко", "Сказку о царе Салтане", "Илью Муромца", "Алые паруса", "Руслана и Людмилу"... К тому же Александр Птушко отлично знал украинский язык и нередко растолковывал артистам те или иные национальные обороты. Неугомонный Птушко заразил своей энергией всю съемочную группу 
Декорации делали сразу в нескольких павильонах. Полгода сотрудников "Мосфильма" пугала затянутая паутиной мрачная церковь. В фильме есть эпизод, когда несметное количество чудовищ влетает в храм: падают на землю иконы, летят вниз разбитые стекла, двери срываются с петель... Тут же должна падать огромная люстра - паникадило. Бутафоры не поленились и на основание люстры навесили множество мешочков с пылью. Когда паникадило грохнулось об пол церкви, все на мгновение онемели: в поднявшемся столбе пыли казалось, что раздался взрыв... А еще на съемках "Вия" сожгли несколько центнеров свечей, хотя воск тогда был дорогой. Приходилось в специальных церковных мастерских Загорска заказывать толстенные свечи, состоящие из воска и стеарина.
Костюм Вия делали из мешковины. Один слой материи пропитывали смолами, красили, накладывали другой слой. Вместо рук из гипса лепили "жилистые, крепкие" корни деревьев. В результате одеяние чудовища получилось неимоверно тяжелым. Трое рабочих мастерской с трудом переносили костюм. А актеру, исполняющему роль Вия, предстояло в нем ходить. Поэтому на роль стали искать здорового, мускулистого артиста. Подходящую кандидатуру нашли только среди спортсменов, занимающихся тяжелой атлетикой. По сценарию Вий должен был "тяжело ступать, поминутно оступаясь". Спортсмену ничего играть не пришлось - под тяжестью костюма он еле волочил ноги и каждый раз вылезал из задубевшего одеяния мокрый как мышь.
Смертоносный" взгляд Вия делали особенно тщательно. Никакой электроники тогда не было. Веки, не видевшие "божьего света", откидывались на шарнирах, их попросту тянули за веревочки. Глаза монтировали из стекла со светоотражающей поверхностью.
Нечистая сила была представлена в "Вие" и своеобразным животным миром, например, в картине работала "бригада" черных кошек. Девять подросших черных котят достались съемочной группе в наследство от картины "Черный чертенок", где главного четвероногого героя играли сразу девять дублеров. Эти же кошки работали у Гайдая в "Бриллиантовой руке" и в фильме "Иван Васильевич меняет профессию". Мало того, что в "Вие" черные коты выскакивали из-под ног бедного философа Хомы в самый неподходящий момент, на кошек надевали еще и специальные шапочки-капоры с рожками. Их пускали прыгать с возвышения, и в прыжке снимали на стене их тени.
Для изображения всякой нечисти режиссер с оператором пробовали снимать в увеличенном виде насекомых - богомолов, жуков-носорогов, пауков... Но остановились все-таки на близких к мистическим субстанциям летучих мышах, воронах и филинах. Всю живность поставлял для съемок известный на "Мосфильме" дрессировщик и постановщик трюковых сцен с животными Тариэл Габидзшвили.
Было задействовано около 50 ворон. Ловили их тут же, на "Мосфильме", во дворе. Выкладывали в старом сарае приманку, несколько дней не подходили, чтобы не спугнуть хитрых птиц. Попавших в силки пленниц забирали только ночью, чтобы не вызвать подозрение у остальных вольных ворон. На съемочной площадке давали команду, и черные птицы с шумом выпархивали из раскрывающихся с треском окон церкви. Бывало, дрессировщик кричал режиссеру Александру Птушко: "Лукич, вороны кончились". Он объявлял перерыв, киношники тушили свет и лезли с фонариками на колосники снимать птиц, а павильоны были огромные - до 16 метров в высоту.
Были у Александра Птушко и любимые животные, которые кочевали с ним из фильма в фильм. Обожал он, например, собаку Мишку. Дрессировщик Тариэл Варламович привез пса еще из армии. Мишка был настоящий собачий звукоимитатор. Мог рычать, как настоящий медведь, выть по-волчьи. В "Вие" он отчаянно "оплакивал" во дворе умершую панночку.
Кстати, у панночки - Натальи Варлей - на съемках действительно был смертельно опасный эпизод. Однажды Наталья выпала из гроба, который на большой скорости несся по кругу. Как в калейдоскопе, мигали свечи, мелькали бревна церкви... Девушка потеряла равновесие и полетела с большой высоты вниз головой. Пан философ - Леонид Куравлев, не имея опыта страховки, каким-то чудом поймал Наталью при самом приземлении на дощатый пол церкви. Лишь потом актриса призналась, что несмотря на свою работу воздушной гимнасткой в цирке, она сильно боялась высоты. Представляете, какая сила воли должна была быть у этой хрупкой девушки, чтобы каждый раз вставать в гробу под потолком церкви?
Оборотни в фильме у Александра Птушко удивительным образом лазили по вертикальной стене. Снимал этот трюк опытнейший оператор Федор Проворов: "Из толстых досок сколотили "стену". Поставили макет под углом к полу и снимали вампиров, сползающих по наклонной плоскости, сверху: над съемочной площадкой зависал кран с оператором и режиссером. Получалось, что упыри, цепляясь когтями рук и ног, лезли прямо по вертикальной стене.
Исполнитель главной мужской роли Леонид Куравлев появился в "Вие" вполне закономерно. После фильма Шукшина "Живет такой парень", где Леонид Куравлев сыграл обаятельного шофера Пашу Колокольникова, ему не могли не предложить роль философа Хомы Брута. С семинаристской стрижкой "под горшок" Куравлеву ходить в жизни не понадобилось. Вся бурсацкая вольница в фильме была одета в парики. Зато артисту пришлось заучивать молитвы и украинские песни.
Сниматься в роли панночки Наталья Варлей согласилась... из любопытства. Полеты в гробу под куполом церкви ее не пугали, суеверного страха перед тем, что с нее снимают мерку для гроба, актриса тоже не испытывала. Наталья не только снималась в кино - в "Вий" ее взяли за проявленную во время "Кавказской пленницы" спортивную подготовку - она еще играла в театре, была секретарем комсомольской организации. "Панночку" в кадре ставили на специальный вибратор, чтобы создалось впечатление, что она трясется от злости; накладывали тусклый грим, как будто она зеленеет от злости; подсвечивали глаза, чтобы они светились изнутри сатанинским огнем... А молодая актриса, не желавшая терять напрасно время, пока на площадке устанавливали свет, лежа в гробу, читала конспекты и учебники.
Кельтская музыка, мерцание свечей, тыквы, улыбающиеся беззубыми улыбками и головокружительное веселье – все это связано с самым веселым и жутким осенним праздником – Хэллоуином. В нашем праздничном календаре он появился совсем недавно и еще не успел обрасти местными традициями.
Однако если обратиться к нашей праздничной культуре, можно невооруженным глазом увидеть, что игре с потусторонними силами и прославлению мира духов у нас отводится весьма почетное место. Скоро Хэллоуин, и почему бы не устроить яркий и интересный симбиоз западных традиций и местного колорита? Предлагаем Вашему вниманию сценарный план зажигательной , составленный по мотивам повести Н. В. Гоголя «Вий».
Создание антуража:
Наша вечеринка подразумевает обращение к неповторимому колориту украинского хутора. Основное действие повести происходит в небольшой, почерневшей от старости церквушке, где и совершается расплата панночки с философом. Нам вовсе не обязательно придерживаться сюжета буквально, пусть это будет интересно декорированный зал, в котором будут присутствовать признаки деревенского быта и, конечно же, символы праздника. Что это может быть?
- Деревянная мебель – столы, лавки;
- Небольшая поленница у камина, блюда, ведра, метлы и т.п. предметы домашней утвари;
- Фойе, декорированное под сени;
- Свечи в больших количествах;
- Тщательно задрапированные окна и стены, украшенные фигурами пауков, летучих мышей, скелетов и черепов;
- А вдруг у кого-нибудь из сотрудников живет дома черная кошка – непременно «пригласите» ее на вечеринку.
Начните праздник со встречи гостей. Помощницы – ведьмы встречают всех в фойе и провожают непосредственно в зал, где гостей ждут угощения на столах (заранее накройте шведский стол с блюдами украинской кухни) и развлечения – потрескивающий жаркий камин, видеоряд из фильма «Вий» на большом экране и традиционный для нашей культуры обряд гадания.
Гадание:
1. На поленнице.
Все желающие вытаскивают из поленницы по полену и разглядывают его: гладкое, ровное полено обещает доброго и покладистого мужа (жену), суковатое – вздорного, сердитого, а неровное, с кусочками коры сулит жизнь в богатстве и достатке.
2. По башмачку.
Женское гадание. Девушки снимают с ноги башмачок и бросают через плечо. В какую сторону ляжет носок – в ту и замуж идти.
3. По воску.
Над миской с холодной водой зажгите свечу. Когда начнет плавиться воск, наклоните свечу и дайте ему стечь в воду. По получившимся очертаниям ведьма, руководящая этим гаданием откроет Вам судьбу. Вот несколько значений, от которых можно оттолкнуться:
- Маленькие застывшие капельки – к деньгам;
- Виноград – удача в делах;
- Гриб – жизненные силы, долголетие;
- Цветы – любовный роман или счастливое супружество;
- Полоски – путешествие или переезд;
- Звезды – успехи в карьере;
- Колокол – хорошие новости;
- Человеческий силуэт – новый друг;
- Яблоко – мудрость и здоровье;
- Яйцо – новые надежды.
Инсценировка повести Н.В. Гоголя « Вий»
Звучит музыка Сибелиуса. Голос по радио: « Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал. Николай Васильевич гоголь». Сцену заполняет народ, одетый в украинские костюмы. Все что-то продают, покупают. Одним словом – ярмарка.
1 картина. « Дорога домой»
Хома: Что за черт! Сдавалось мне совершенно, как будто будет сейчас хутор.
Халява: Ей-богу! Ни чертова кулака не видно.
Хома: А где же дорога?
Хал.: Да, ночь темная.
(на коленях ищут дорогу, слышится стенание, похожее на волчий вой)
Хома: Вишь, что тут делать?
Хал. : А что? Оставаться да заночевать в поле!
Хома: Нет, Халява, не можно, как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так,
как собаке? Попробуем еще, может быть, набредем на какое-нибудь жилье, и хоть чарку горелки удастся выпить на ночь.
Хал. : Оно конечно, в поле оставаться нечего. (идут дальше)
Хома: Хутор! Ей-богу, хутор!
Хал. : Смотрите же братцы, не отставать! Во что бы то ни было, а добыть ночлега.
2 картина. « Старуха»
Все: Отвори!
Стар. : Кто там?
Хал. :Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.
Стар. : А что вы за народ?
Гороб. : Да народ необидчивый - богослов Халява, философ Брут и ритор Тиберий Горобец.
Стар. : Не можно, у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты. Куды я вас дену. Да еще все какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! Тут вам нет места.
Хома: Умилостись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что, ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того, или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает, вот что!
Стар. : Хорошо, я впущу вас. Только положу всех в разных местах. А то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.
Все: На то твоя воля. Не будем прекословить.
Хома: А что, бабуся, если бы так, как говорят… ей - Богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.
Стар. : Вишь чего захотел! Нет у меня ничего такого, и печь не топилась сегодня.
Хома: А мы бы уже за все это расплатились бы завтра как следует- чистоганом. Да, черта с два получишь ты что-нибудь.
Стар. : Ступайте, ступайте! И будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес каких нежных паничей! (Ритору) Тебе в хате спать, (Хал.) Ты в каморку пойдешь, (Хоме) Тебя в овечий хлев положу.
(Хома ворует лук, сушеную рыбу, делится с друзьями. Все ложатся спать)
3 картина « Полет»
(открылась дверь, вошла Старуха)
Хома: А что, бабуся, чего тебе нужно? (стар. Идет к Хоме) Эге-ге! Только нет, голубушка! Устарела! Слушай, бабуся! Теперь пост, а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться. Бабуся! Что ты? Ступай, ступай себе с богом! «Эге, да это же ведьма» (летит) «Что это? Хорошо же!»
(Хома запрыгивает на спину)
Стар. : Ох, не могу больше! (падает на землю)
(мы видим молодую девушку вместо Старухи)
4 картина «Харчевня»
Кухар. : Слышали, дочь одного богатого сотника вернулась вчера с прогулки вся избитая, едва дошла, бедная, и сейчас при смерти.
Кухар. : И перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжении трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов - Хома Брут.
Кухар. :Где же это произошло?
Кухар. : Да в пятидесяти верстах от Киева.
Кухар. : Ну, дела.(входит Дорош)
Дорош: Кто тут будет семинарист философ Хома Брут?
Хома: Я буду.
Дорош: Собирайся, со мной поедешь. Ждет тебя пан сотник, не дождется.
Хома: Не поеду я никуда, вот так.
Дорош: Тебя никакой черт не спрашивает о том, хочешь ты ехать или не хочешь. Я тебе скажу только то, что если будешь показывать свою рысь да мудрствовать, то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не будешь ходить. (помощнику) Философа привязать, а не то как раз удерет.
(в повозке)
Хома: Здравствуйте, братья-товарищи!
Кухар. : Будь здоров, пан философ.
Хома: (за сценой) А брика знатная! И лошади крепкие!
Дорош: Да, брика хороша и лошади хороши! (звук копыт)
Хома: Отпустите меня, ребята на волю! На что я вам?
Пом.: Может, отпустим его. Ведь он сирота. Пусть себе едет, куда хочет.
Дор.: Тррр, приехали!
Хома: (на сцене Хома один) Эх, славное место! Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или ружьем за стрепетами и крольшнепами! Фруктов же можно насушить и продать в город, или еще лучше выкурить из них водку: потому, что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится. Да, не мешает подумать и о том, как бы улизнуть из хутора! (появляется Дорош, он слышит последние слова Хомы)
Дор.: Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора! Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать. Да и дороги для пешехода плохи. Ступай лучше к пану. Он давно дожидает тебя в светлице.
5 картина
Сот.: Кто ты, и откудова, какого звания, добрый человик?
Хом.: Из бурсаков, философ Хома Брут.
Сот.: А кто был твой отец?
Хом.: Не знаю, вельможный пан.
Сот.: А мать твоя:
Хом.: И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать, но кто она, и откуда, и когда жила – ей-богу, добродию, не знаю.
Сот.: А как же ты познакомился с моею дочкою:
Хом.: Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.
Сот.: Отчего же она не другому кому, тебе именно назначила читать?
Хом.: Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и наиграмотнейший человик не разберет. И пословица говорит: « Скачи, враже, як пан скаже!»
Сот.: Да не врешь ли ты, пан философ?
Хом.: Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.
Сот.: Если бы только минуточкой долее прожила ты, то, верно, бы я узнал все. « Никому не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…» А что такое « он знает», я уже не услышал. Она, голубонька, только и могла сказать, и умерла. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнью своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.
Хом.: Кто? Я? Я святой жизнью? Бог с Вами, пан! Что Вы это говорите!
Сот.: Ну, …..верно, уже не даром так назначено. Ты должен с сего же дня начать свое дело.
Хом.: Только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мере, дьяка. Они народ толковый и знают, как все это уже делается. А я…да у меня и голос не такой, и сам я - Бог знает что, никакого вида с меня нет.
Сот.: Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалею. И когда ты с сего дня три ночи совершишь, как следует, над нею молитвы, то я награжу тебя. А не то – и самому черту не советую рассердить меня. Ступай за мною! (идут) Я не о том жалею, моя наимилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти. Если бы я знал, кто мог подумать только, оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей. Но горе мне, проживу я остальной век свой без потехи, без ясочки моей. (утирая слезы уходит)
6 картина
Хом.: Три ночи как-нибудь отработаю, за то пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами. (читает, посмотрел на нее, узнал ее) Ведьма! (читает)
Сот.: (входит) Иди, пан философ, тебе надо добро подкрепиться перед ночью. Иди на кухню ужинать. (вместе уходят)
Муж.: Правда ли, что панночка, ни тем, будь, помянута, зналась с нечистой?
Дор.: Кто? Панночка? Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!
Кух.: Полно, полно, Дорош! Это не наше дело: Бог с ним. Нечего об этом толковать.
Дор.: Что ты хочешь? Что бы я молчал? Да она на мне самом ездила! Ей-богу, ездила!
Муж.: А что, дядько, можно ли узнать по каким-нибудь приметам ведьму?
Дор.: Нельзя. Никак нельзя узнать, хоть все псалтыри перечитай, то не узнаешь.
Хом.: Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином, считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?
Кух.: Было всякого…Ты, пан философ, не знал псаря Микиту…
Дор.: Расскажи, расскажи ему.
Кух.: Эх, какой редкий был человик! Собаку каждую он, бывало так знает, как родного отца. Славный был псарь! Только с недавнего времени начал он заглядываться на панночку. Вклепался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал человик… Один раз панночка пришла на конюшню где он чистил коня. « Дай, - говорит - Микитка, я положу на тебя свою ножку.» А он, дурень, и рад тому: говорит - что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ногу, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обе ее ножки пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать. Только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка. И когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы и пустое ведро: сгорел совсем, сгорел сам собою.!
Кух.: А про Шепчиху ты не слышал?
Хом.: Нет.
Кух.: Чему вас только в бурсе учат.
Дор.: А ну, пан Хома! Теперь нам пора идти к покойнице, ночь на дворе. (открывается церковь)
7 картина « Первая ночь»
Хом.: Что ж, чего тут бояться? Человек прийти сюда не может, а от мертвецов и выходцев с того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего! Будем читать. Это хорошо, нужно осветить всю церковь, чтобы было видно, как днем, эх, жаль, что во храме божием не можно люльку выкурить! (ставит свечи, зажигает их, а в церкви становится темнее, подошел к гробу, бежит от него к двери, пытается открыть, возвращается, берет книгу, читает) Чего бояться, ведь она не встанет из своего гроба потому, что побоится божьего слова. Пусть лежит! Да и что я за казак, когда бы устрашился. (читает) « Вот-вот встанет! Вот поднимется, вот выглянет из гроба! (она приподняла голову, встала, идет по церкви с закрытыми глазами, расправляет руки, как бы желая поймать кого-нибудь, идет к нему, он очертил круг, читает, она ударила зуб о зуб и открыла глаза, хочет поймать Хому, остановилась, погрозив пальцем и легла в гроб, появились другие руки, затем исчезли, петухи, входит Дорош)
Дор.: Как отчитал?
Хом.: Да, были всякие чудеса. (поднимается, уходит с Дорошем)
8 картина « Дневные забавы»
Дор.: А ну, пора нам, пан бурсак! Пойдем на работу. (Отвели в церковь, оставили одного)
9 картина « Вторая ночь»
Хом.: Что же, теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно. Да! Оно только с первого разу страшно, а там оно уже не страшно, оно уже совсем не страшно. (очертил круг, труп стоит перед ним с открытыми глазами, творит заклинания, слышится шум, скрежет, крик петуха, Хому привели на кухню)
10 картина « За столом»
Хом.: Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются – ну…
Кух.: Здравствуй, Хома! Ай-ай-ай, что это с тобою?
Хом.: Как, что?
Кух.: Ах, боже мой! Да ты весь поседел!
Кух.: Да она правду говорит! Ты, точно, поседел, как наш старый Явтух. (достает зеркало)
Хом.: (смотрит в зеркало) Пойду к пану, расскажу ему все и объясню, что больше не хочу читать, пусть отправляет меня сей же час в Киев. (идет к сотнику)
11 картина
Сот.: Здравствуй, небоже. Что, как идет у тебя? Все благополучно?
Хом.: Благополучно- то, благополучно. Такая чертовщина водится, что бери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.
Сот.: Как так?
Хом.: Да Ваша, пан, дочка, по здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду, в том никто не станет прекословить. Только, не во гнев будет сказано, упокой Бог ее душу…
Сот.: Что же дочка?
Хом.: Припустила к себе сатану, такие страхи задает, что никакое писание не учитывается…
Сот.: Читай, читай! Она не даром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.
Хом.: Власть Ваша, пан: ей-богу, невмоготу!
Сот.: Слушай, философ! Я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе, а у меня не так: Я уже как отдеру, так не то, что ректор, знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?
Хом.: Как не знать! Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве – вещь нестерпимая.
Сот.: Да только ты не знаешь еще, как холопы мои умеют парить! Ступай, ступай. Исправляй свое дело.
(Хома пытается убежать, но ему это не удается)
Дор.: Добрая вода! Напрасно ты, пан философ, такой крюк сделал. Надо было идти как я, через конюшню. Ну, погуляли и довольно. (Хома выпивает кружку браги)
Хома: Да что я, в самом деле, боялся? Отчитал же две ночи, поможет бог и третью.
Дор.: Идем, пора.
12 картина Третья ночь
(очертил круг, читает, труп подходит, жестом призывает кого-то)
Пан.: Позовите мне Вия! Вия!
(на сцене странные звуки, свет, появляется огромное существо, оно светится, медленно двигается, само оно похоже на огромную тень человека)
Вий: Поднимите мне веки! Я ничего не вижу!
Хома: Не смотреть, только не смотреть! Не могу, что со мной! Я не могу! (смотрит на Вия)
Вий: Вот он!
(Хома падает на землю бездыханный, звуки стихают, ужасы исчезают, крик петуха, светлая музыка, на сцену выходят все участники спектакля со свечами в руках, садятся на сцену)
Финал
Гороб.: Ты слышал, что случилось с Хомою?
Халява: Так ему Бог дал. Хороший человек был Хома.
Дор.: А пропал ни за что. А я знаю, почему пропал он. Оттого, что побоялся. А если б не побоялся, то б ведьма ничего с ним не сделала. Надо ей только плюнуть на самый хвост, то ничего не будет. Я знаю уже все это.
|
|
|
|
Александр Соколянский. Билеты
на "Вия" в Театре им.Пушкина
проданы до конца сезона (Время
новостей, 30.05.2003
).
Марина Давыдова. . В Театре им.Пушкина Нина Чусова поставила "Вия" (Известия, 31.05.2003 ). Виктория Никифорова. В Театре им. Пушкина вышел "Вий" в постановке Нины Чусовой (Ведомости, 02.06.2003 ). Марина Шимадина. . "Вий" Н.В. Гоголя в постановке Нины Чусовой (Коммерсант, 03.06.2003 ). Артур Соломонов. (Газета, 03.06.2003 ). Марина Зайонц. (Итоги, 10.06.2003 ). Ирина Алпатова. "Вий" режиссера Нины Чусовой в Театре имени Пушкина (Культура, 12.06.2003 ). Елена Дьякова. . Н. В. Гоголь «Вий». Театр им. А.С. Пушкина, режиссер - Нина Чусова (Новая газета, 19.06.2003 ). |
Вий. Театр имени Пушкина. Пресса о спектакле
Время новостей , 30 мая 2003 года
Александр Соколянский
Кто подставил Хому Брута?
Билеты на "Вия" в Театре им.Пушкина проданы до конца сезона
«Первое мое - игра азиатская; второе мое - беднота кабацкая; язык у меня русский, а натура хохлацкая». Шарада решается элементарно: «го» (японские крестики-нолики) и «голь». Режиссер Нина Чусова самолично инсценировала «Вия» и наводнила единственный в своем роде русский «ужастик» цитатами из «Сорочинской ярмарки», «Майской ночи», «Выбранных мест из переписки с друзьями», а также отсылками к фильму Птушко (1967), пьесе Нины Садур «Панночка» (1986) и т.д. Она предлагает зрителям шараду посложнее. Впрочем, было бы неумно сводить спектакль Чусовой к популярной игре «Угадай аллюзию». Его увлекательность и его юмор (авторское определение жанра - «мистический фарс») не имеют ничего общего с забавами умников, вылупившихся в постмодернистском инкубаторе. Можно подумать даже, что Чусова сознательно подбрасывает ценителям всякой там интертекстуальности их любимую пустышку: сидите себе и тихо вспоминайте, что откуда взято, а мы делом займемся.
«Вий» - второй гоголевский спектакль Нины Чусовой (третий, если считать афинский ремейк «Шинели»). Хому Брута играет ее любимый артист Павел Деревянко: Башмачкин в «Шинели», Пиккеринг в IMAGO. Возраст 26 лет, рост 170 см, вес 60 кг, глаза зеленые, вид хулиганистый. Хома в исполнении Деревянко полная противоположность простодушному парубку Леонида Куравлева - молодая шпана, хитрованец в разрезе. Если он бурсак, то учится Хома Брут в бурсе, описанной Помяловским, никак не Гоголем, - а вообще-то говоря, неважно, что он такое и действительно ли пришел из Киева. Важно, что он попал как кур в ощип и никуда не денется от мертвой панночки (Виктория Исакова) и ее ужасного, разноглазого родителя (булгаковский Воланд! - Нет, «Хазарский словарь»! - встревают умники). Важно, что в филиале Театра им. Пушкина (102 зрительских места) люди будут очень веселиться и взаправду пугаться.
Немножко испугаться, помня о том, что пугают тебя все-таки понарошку, - нет ничего сладостнее. Если вы забыли об этом сами, удостоверьтесь у любого ребенка.
Главный талант Нины Чусовой - умение растормаживать простые, «детские» эмоции. Ее режиссура отличается необыкновенно высоким коэффициентом полезного действия, эффективностью несложных (во всяком случае технически несложных) решений. Сильно поддатого и перетрусившего Хому Брута запирают в церкви: он озирается. Никаких икон, никакой утвари нет и в помине - голые щелястые стены (за ними уже не хутор, а черная пустота и нехорошее шебаршение: наверное, там ад), на полу плевок тусклого света. Вдруг в правом углу кусок дощатой стены начинает поворачиваться наподобие откидной полки. Там головой к нам лежит Панночка: тело ее наполовину здесь, в церкви, наполовину же - в «черном бархате всемирной пустоты». Казалось бы, куда проще, но впечатляет: низкий поклон художнику Виктору Платонову.
Хома, как и полагается шпаненку, начинает хорохориться: да что мне мертвяки, да я, ваще, такие молитвы знаю, они у меня все, в натуре, лягут, гадом буду!.. Очень может быть, что ничего подобного Деревянко не произносит, но интонирует он так точно, что уличный словесный сор сам собою лезет в уши: этот типчик Хома не может, конечно, связать двух слов без «ваще» и «в натуре». Он судорожно вспоминает какое-то сермяжное заклинание, кружится, плюется, зажигает свечи: одну прилепляет на поставец, другую на столик, третью на скамеечку, успокаивается, надевает очочки, начинает читать тонким, слегка повизгивающим голосом: «Со духи праведных упокой...» - и тут над Панночкой вспыхивает свет, очень яркий, очень холодный. Видно: босая нога чуть приподнята, пальцы неестественно растопырены. Виктория Исакова садится, неторопливо так, сла-аденько потягивается, любуется на Хому: глаза очень веселые (шальные? блудливые? русалочьи?). Тихо-онечко начинает к нему спускаться и при каждом шаге гасит одну из свечек босой ступнею. Зрители почти не дышат: это и забавно, и жутко, и по-настоящему «пахнет серой» - куда больше, чем все демонические пантомимы, сочиненные для киношной Панночки, Натальи Варлей. Чтоб никто не сомневался, в следующей же, «утренней» сцене стилистика фильма будет очаровательно и безжалостно спародирована. Озорные казаки попотчуют Хому целым представлением на тему «нечистая сила по-староптушковски», и когда появится Вий - этакий мохнатый пенек, то и дело заваливающийся набок, - зал от смеха будет стонать и сучить пол двести четырьмя ногами. И с нетерпением ждать следующей страшной ночи.
Легкость, с которой Нина Чусова управляет зрительскими чувствами, позволяет заподозрить ее в сухой расчетливости, в неприятном режиссерском прагматизме. Нетушки: актеры в один голос говорят про увлеченность и непосредственность Чусовой. «Она эксцентрично-зарядная. У нее как будто цирк в голове, как будто цирковые номера» - Владимир Симонов (Хиггинс в IMAGO). «Она очень рискованный режиссер, бесшабашный в хорошем смысле слова» - Чулпан Хаматова (Андрия в «Мамапапасынсобаке»). Абсолютная увлеченность игрой редко соединяется с умением жестко строить рисунок и просчитывать реакцию, но все же соединяется. Ею были наделены, к примеру, лучшие из советских мультипликаторов: Котеночкин, Норштейн, Хржановский. В сценических работах Чусовой есть, условно говоря, какая-то «мультяшность»: четкость линий, выразительная простота чувств, искренняя, опять же «детская» готовность поверить в любое «как будто», умение соединять живое и условное с той уверенностью, с какой это делал Земекис в славном фильме «Кто подставил кролика Роджера?». Это замечательное свойство. Я думаю, что именно оно дает Чусовой возможность так безошибочно вызывать у зрителей смех, страх и слезы. Если же кто заявит, что, мол, «на мультиках не плачут», пусть он вспомнит гениальную «Варежку», которую Роман Качанов сделал в один год с «Вием» Птушко, и утрется. А потом сходит на «Вий» Чусовой, когда сможет достать билеты, - боюсь, правда, что до начала следующего сезона сделать это будет нелегко.
Известия , 31 мая 2003 года
Марина Давыдова
Поднимите ей веки
В Театре им.Пушкина Нина Чусова поставила "Вия"
Редкий молодой режиссер не долетел еще до малюсенькой сцены филиала Театра им. Пушкина. Редкий талант не был запримечен и привечен главрежем Пушкинского Романом Козаком. Сразу вслед за своей театральной инаугурацией он пообещал сделать этот самый филиал плацдармом для подающих и оправдавших надежды. И сделал. Теперь в обжитых уже стенах малой сцены появилась не на шутку одаренная Нина Чусова. По-моему, здесь ей самое место.
Чусова умеет превращать все, к чему прикасается, в театр. Любой автор в ее умелых руках обнаруживает удивительную сценичность. Любой сюжетный поворот становится толчком для вдохновенных актерских импровизаций. Театральные метаморфозы есть главный сюжет всех ее спектаклей, театральный розыгрыш - главный способ существования героев. Артисты должны обожать Нину Чусову. Она не давит их концепциями и не грузит умными словами - она их раскрепощает; и они такие коленца порой выделывают, так хохмят, резвятся и комикуют, что хоть всех святых выноси. Тут сам черт велел поставить "Вия"!
Чусова уже имело дело с Гоголем. Ее дебютный спектакль в РАМТе - цельный, остроумный, с филигранно проработанными ролями - назывался "Шинель". Гоголевская возвышенно-жалостливая история была транспонирована режиссером в детство и оттого приобрела совсем уж щемящий оттенок - сослуживцы гнобят Акакия Акакиевича, как школьники робкого и затюканного одноклассника. Начиная с "Шинели" специфическая ребячливость, превращаемая то в лубок ("Герой" по Сингу в том же РАМТе), то в стильный, дизайнерский гротеск ("Имаго"), то в совершенно упоительный бурлеск ("Двенадцатая ночь"), то вообще в какую-то талантливо эстетизированную АБВГДейку ("Мамапапасынсобака" в "Современнике"), стала отличительной чертой всех чусовских работ.
И "Вий" с его фольклорной, а значит, тоже по-своему детской чертовщиной - для Чусовой прямо-таки подарок какой-то. Это не просто ее материал, это слишком ее материал, а слишком - это всегда опасно.
Миргородскую страшилку о бурсаке, испугавшемся нечистой силы и оттого погубленном ею, Чусова решает поначалу как пародийный и совсем не страшный триллер. Владения Сотника (Андрей Заводюк), по совместительству папы ведьмачки-панночки, похожи у нее на сонное царство с явно инфернальным оттенком. Сотниковская челядь играет в лото, лениво бьет мух, зевает, рассказывает друг другу страшные истории и сама порой на глазах сатанеет. Сотник - уж точно ведьмак - со стеклянным взглядом и бельмом на глазу. Сакраментальную фразу "Поднимите мне веки" произносит именно он, причем в первой же сцене, сразу расставляя все по своим местам. При подобном раскладе нечистой силы как таковой, столь обстоятельно и изобретательно описанной Гоголем, в спектакле попросту нет. Нечисть не в преисподней, а здесь, на земле - в каждом из нас. И вот в это сонное и нечистое царство прибывает Хома Брут в исполнении любимого Ниной Чусовой (а заодно и мною) Павла Деревянко. Его Хома - гибрид из Хлестакова и Акакия Акакиевича, которого Деревянко, собственно, в "Шинели" и сыграл. Эдакий маленький, грешный и пустой в сущности человек, попытавшийся поначалу ерепениться, но быстро уконтропупленный сотниковской челядью.
Построенный Чусовой ад на земле по обыкновению оказывается очень ребячливым. Как только Сотник исчезает из вида, грозная челядь начинает пить, кутить, забавно дурачиться, попугивать пришельца игрой в Вия и разыгрывать сцену обольщения и умерщвления панночкой псаря Микиты на манер бродячих артистов - вроде тех, что представляют в "Гамлете" "Убийство Гонзаго". От дворовых людей не отстает и панночка, тоже веселая и обаятельная деваха (Виктория Исакова). Из мертвых она восстает под звуки какой-то волшебной музыки, словно фея из мультфильма, и тут же заводит с обалдевшим Хомой шашни, пробуждая в нем совершенно неземную любовь. Вместе с удалой покойницей они будут красиво летать по небу, красиво трепетать в сексуальном экстазе и красиво путаться в глубине сцены в красивой паутине (она же - тенеты страсти).
Смотрится это все на одном дыхании, пока не начинаешь вдумываться в смысл происходящего и пытаться увязать концы с концами. Начать с того, что в инсценировке Чусовой пропадают сюжетные мотивации: панночку до ее смерти Хома - ни в обличье старухи, ни в каком другом обличье - сроду не знал и не видел, и почему выбор нечисти пал именно на него, как-то не очень ясно. Почему во время третьей (последней) встречи с мертвячкой с Хомой случается вдруг неожиданное просветление - не ясно вовсе. Превращение героя из полу-Хлестакова в мудрого подвижника, преодолевшего искушение нечистой силы и познавшего смысл бытия, выглядит неорганично и совершенно не подготовлено предшествующим ходом событий. В чем именно состоит смысл бытия, я, по правде говоря, тоже до конца не уловила.
Как только из "Вия" уходит игровая стихия и появляется патетика, как только жутко веселая жуть становится жутким пафосом, спектакль утрачивает все свое обаяние. Ибо одно дело - метаморфозы комедийного толка (тут Чусовой сегодня нет равных), другое - метаморфозы более высокого духовного порядка. Чусова умеет чувствовать театр печенью, селезенкой, всем своим организмом (и это редкий, чтобы не сказать, уникальный дар), но понимать его головой ей еще не всегда удается. Ей, кажется, не хватает не сценического, а какого-то человеческого, душевного опыта. Ее блестящий талант пока не обрел глубины. Веки уже поднялись, но зеницы еще не отверзлись.
Ведомости , 2 июня 2003 года
Виктория Никифорова
Ночь живых мертвецов
В Театре им. Пушкина вышел "Вий" в постановке Нины Чусовой
Нина Чусова переписала гоголевскую повесть, превратив ее в сценарий модного молодежного ужастика. Вся первая половина, в которой повествуется о том, как на свою беду Хома Брут познакомился с ведьмой-панночкой, вылетела к чертям. Действие начинается энергично, как в каком-нибудь "Крике": студент философского факультета попадает в глухую деревню.
Неизвестно почему он должен читать отходную по дочери старого сотника, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Естественно, покойница оживает и начинается гибельный сюжет с участием зомби, вампиров с синими лицами и прочих насельников преисподней.
"Вий" - фирменный хоррор, самый страшный сюжет русской прозы. Приятно было бы сделать из него наш достойный ответ Фредди Крюгеру. Работящая Чусова могла бы поставить сюжет на поток и каждый сезон радовать нас сиквелом - "Вий-2", "Вий-3" и далее по списку. К сожалению, не получилось. Все хорошо в этом "Вие" - бойкий ритм, шутки, хохмы, грустные глаза Павла Деревянко в роли Брута - только не страшно ни секунды. Не визжат впечатлительные зрительницы, не дрожат театральные критики - только смеются.
Мистический ужас, пронизывающий "Вия", входит в клинч с жизнерадостным стилем режиссера. Что Чусова ни ставит, у нее выходит комедия, и этот спектакль не исключение. Жуткие истории про то, как панночка губила простодушных казаков, ее герои разыгрывают в дурацких самодеятельных представлениях. Бессмертное "Поднимите мне веки! " превращается в уморительную репризу: два казака-зомби выводят на сцену маленькое существо в овчинном тулупе и огромном треухе, сползающем на глаза.
Чусова могла бы пойти по этому пути до конца и превратить гоголевскую историю в черную комедию, малороссийский гран-гиньоль. Но в какой-то момент она вспоминает, что ставит триллер, и начинает нас пугать. Правда, спецэффектов в ее распоряжении куда меньше, чем у авторов "Кошмара на улице Вязов". Все средства устрашения в "Вие" - это заунывная музыка, подобранная Владимиром Панковым, тонкий голос Деревянко, восклицающего "Холодно! Страшно! ", да синий прожектор, который ловко крутится и часто моргает, словно в театре испортилась электропроводка.
К тому же публика, только что умиравшая от смеха, глядя, как толстая Хвеська (Наталья Скорогодова) изображает из себя роковую красавицу, не может быстро перестроиться и в самые страшные моменты хихикает. А когда оживающая панночка начинает шевелить в гробу пальцами ног, зал просто икает от хохота. Поэтому завывания Деревянко, от души жалеющего своего философа, звучат как-то неестественно: понятно же, что эта милая покойница (Виктория Исакова) не сделает ему ничего плохого.
Зря, наверное, Чусова выбросила из спектакля завязку "Вия". У Гоголя все понятно: ведьма, убитая Брутом, хочет ему отомстить. Чего хочет панночка у Чусовой, не знает никто - ни Бог, ни Вий. То она играет с бедным философом как кошка с мышкой, то требует от него любви, то начинает проделывать какие-то магические пассы на манер дона Хуана. Чусова вставила в свою инсценировку кусочки из других повестей Гоголя: в инсценировке, словно трупы в Днепре, мелькают отрывки из "Майской ночи" и "Страшной мести". Но зато она утеряла самое главное - мотивировку персонажей. Остался только вполне голливудский, достойный третьесортного ужастика прием - добродушные казаки в ночных сценах почему-то превращаются в вампиров и запугивают бедного Хому до потери сознания.
В общем, фанаты ужастиков могут оставаться дома. Умереть от страха на "Вие" не удастся. Зато можно вдоволь повеселиться.
Коммерсант , 3 июня 2003 года
Оптимистический триллер
"Вий" Н.В. Гоголя в постановке Нины Чусовой
На сцене филиала Театра Пушкина сыграли премьеру спектакля "Вий". Худрук театра Роман Козак не ошибся, предоставив молодому, но уже успешному режиссеру Нине Чусовой экспериментальную площадку. По мнению МАРИНЫ ШИМАДИНОЙ, новый спектакль похож не столько на законченный продукт, сколько на жанровые пробы.
Спектакли Нины Чусовой – это всегда праздник. Будь-то скучный Ибсен или шутник Бернард Шоу, ирландец Джон Миллингтон Синг или наш родной Николай Васильевич Гоголь, в обработке Нины Чусовой все они как на подбор выходят бравыми молодцами и кудесниками, то и дело достающими из-под полы какой-нибудь забавный кунштюк на потеху публике. Идя на спектакль, в афише которого значится фамилия ученицы Леонида Хейфеца ("Гедда Габлер" в "Сатириконе", "Шинель" и "Герой" в РАМТе, "Мамапапасынсобака" в "Современнике"), заранее потираешь руки в предвкушении аппетитного и мастерски закрученного шоу и настраиваешься просмеяться два часа.
Но вот Нина Чусова заявляет, что ей надоело смешить, сколько можно, в конце концов, и выпускает в филиале Пушкинского театра "Вия" – "мистический фарс по произведениям Н. В. Гоголя". Судя по этому определению, рецепт нового спектакля остался прежним – фарсовое, даже цирковое пересмеивание и переигрывание хрестоматийных как реалистических, так и фантастических ситуаций. И первые минут сорок постановка действительно звучит именно в этом ключе.
Колоритные казаки, развалившись на лохматом сером ковре, играют в лото и смачно бьют на себе надоедливых мух. Полное ощущение жаркого и душного ленивого украинского полдня, когда и голову тяжело поднять, и язык с трудом ворочается. Но вот из щели в дощатом заборе, которым по периметру окружена вся сцена, извиваясь, вперед пятой точкой, вылезает не мужчина, не мальчик, не казак, а черт знает что такое: субтильное существо в какой-то поношенной одежонке и путающемся в ногах длинном драном шарфике – философ Хома Брут и ходячий талисман Нины Чусовой Павел Деревянко. Именно ему выпало читать три ночи в церкви за упокой души умершей Панночки. Впрочем, церкви никакой нет. Просто в заборе откидывается ряд досок, а на них в холодном сиянии лежит Панночка, совсем не страшная – не инфернальная роковая красавица, как в фильме Птушко, и не стучащий зубами позеленевший труп, как у Гоголя. Виктория Исакова – веселая и лукавая ведьмочка, с корявой пластикой подростка, растопыренными пальцами ног и прелестной выразительной мимикой. Немудрено, что Брут-Деревянко не очень-то ее пугается и соглашается даже "поиграть" с гостьей с того света. Их первая ночь вообще похожа на детскую игру в панночку, когда все страхи понарошку. Да и Деревянко ведет свою партию, как хорохорящийся и бравирующий своей храбростью подросток: "Что мне мертвяки, ща я такие молитвы прочитаю, что вы все у меня ляжете!" В следующей, "дневной части" смехопредставление продолжается: казаки разыгрывают перед Хомой театральную сценку на тему "Как погиб казак Миколка" и пытаются напугать его, прикидываясь нечистью во главе с "вием" – уморительным коротышкой в заячьей шапке-ушанке и тулупе наизнанку.
На этом святочная по духу, потешная, "изнаночная", фарсовая стихия игры в спектакле неожиданно заканчивается. Вторая ночь Хомы Брута оказывается по-настоящему страшной. Опутанный колдовскими чарами Панночки, он клянется ей в любви, обнимает, целует "рученьки и ноженьки" и после падает без чувств, сраженный в любовном поединке. Освещенные потусторонним фиолетовым светом, они исполняют какой-то гипнотический танец и медленно, очень медленно уходят в отворившиеся ворота, вероятно, ада. Там, в темноте, свисают живописные клочья паутины, в которые Хому и Панночку начинают заворачивать потусторонние двойники уже знакомых нам казаков. Ради одной этой, вызывающей мурашки по спине сцены, ей-богу, стоит посмотреть весь спектакль. После экскурсии на тот свет Хому еле откачивают. Все происходит как в замедленной съемке, беззвучно открываются рты истошно кричащих что-то казаков, и лишь когда Хому окунают в бочку с водой, движения людей приобретают нормальную скорость, а сцена наполняется ужасным гвалтом спасителей.
Нине Чусовой еще пять баллов. Переняв киношные приемы саспенса, она вполне могла бы поставить настоящий ужастик. Но, видимо, лавры театрального Хичкока режиссера не прельстили. В третью, самую страшную ночь, когда в церкви должна появиться всякая нечисть и сам Вий, режиссер обманула приготовившихся бояться зрителей. Вероятно, заключительную часть спектакля она решила поставить в духе позднего, религиозного Гоголя. Но разговоры Хомы и Панночки о дьявольском и божественном впечатлили публику куда меньше, чем их предыдущие театральные экзерсисы. И когда Хома-Деревянко просто пошел и самостоятельно лег на смертное ложе вместо Панночки без помощи нечистой силы, зал в замешательстве не решался хлопать, не понимая, это конец или как.
Духовная проза Гоголя – это все-таки не "Миргород", и даже не "Петербургские повести". И, наверное, чтобы найти ей театральный эквивалент, нужен больший жизненный опыт и другой режиссерский темперамент, нежели у Нины Чусовой. А так, спектакль, оставшийся без внятного финала, завис между фарсом и триллером. И выходя из театра, довольная публика все же не понимала – хотели ее рассмешить или напугать.
Газета , 3 июня 2003 года
Артур Соломонов
Какой же мертвый не любит играть?
На сцене филиала театра имени Пушкина Нина Чусова, которую называют модной и скоро, похоже, начнут величать культовой, выпустила премьеру по повести Николая Гоголя "Вий". Худрук театра Роман Козак продолжает выполнять намеченную программу: большая сцена для широкой публики, сцена филиала для любителей театрального эксперимента.
«Чего ты хочешь от меня?» - спрашивает Хома Брут у покойницы. «Играть» - отвечает Панночка. Какой же мертвый не любит классной игры? И зритель ее любит и получает отменную забаву. Хохотать публика будет неустанно. Даже когда Нина Чусова, словно опомнившись, нагонит мистики и пафоса, с хохота зрителя не собьешь.
Спектакль летит от эпизода к эпизоду: вот приехал незадачливый бабник и пьянчужка Хома Брут, никакой Панночки он и знать до этого не знал, ни малейшего отношения к ее гибели не имел, и почему она выбрала его - бог знает. Хотя, ни богом, ни чертом в спектакле Чусовой не пахнет.
Тот, кто хочет испугаться или же освежить в памяти гоголевский текст, не должен пытаться купить билет в театр Пушкина. Этот спектакль для тех, кто любит театральный драйв, кто готов вместе с Панночкой (Виктория Исакова) «поиграть» в «Вия». Для тех, кто готов принять, скажем, такую сцену: ночь, Хома (Павел Деревянко) входит в церковь, пьяненький, и вопрошает: «Где мертвяк?». А потом - синий свет, обнаженные ступни покойницы начинают шевелиться, и она, встав из гроба, голой ножкой гасит свечу за свечой и в сгущающейся темноте начинает играть с Хомой…
Или вот: мужики выводят какую-то потешную тварь в мехах, называют ее "вием". Тварь оказывается казаком, просит поднять ей веки. Смеется зритель, смеется Хома, смеется "вий".
Сделать из «Вия» капустник. Кощунство! Ну и хорошо. Сделала же когда-то Нина Чусова из пьесы "Герой" в РАМТе комикс на тему отцеубийства. Ведь всегда можно, как щитом, заслониться словами «интертекстуальность», «постмодернизм». И тому подобными неприличными выражениями. Тем более что "Вий" - спектакль отменный. И более весомый, чем просто капустник.
Как и положено, текст Гоголя становится лишь отправной точкой. И спектакль летит себе с этой стартовой площадки, куда режиссеру заблагорассудится, попутно "приземляясь" на других текстах Гоголя. Вот мелькнула фразочка «а это ще у вас, прелестная Солоха?», вот мужичок делает пассы руками, словно проводит ими по стеклу, и мы вспоминаем фильм с Натальей Варлей…
Это все забавы, и, поскольку они сделаны талантливо, зритель смеется. Хотя иронический экскурс в иные тексты не был целью Чусовой.
Как, впрочем, и то, что ставил своей задачей Мейерхольд - дать не один текст Гоголя, а всего Гоголя. Чусова, конечно, не хочет этого, а дает как бы осколки своих встреч с тем, что с Гоголем связано, - словечки, образы, киноцитаты.
Однако: если движущей силой спектакля является ирония - на что она направлена? Игра проходит как бы в невесомости. Там, где нет законов тяготения, любые кульбиты удивлять перестают. Границ, которые преступает Нина Чусова и зал вместе с ней, не ощущается. Если совсем опростить, то, кажется, нет разницы между миром живым и мертвым. Или все мертво, или все живо.
Поэтому игра, бесспорно талантливая, обречена на то, чтобы стать беспредметной. Помнится, в «Герое» (который было так же увлекательно смотреть, и ни секунды не было скучно) тоже не ощущалось разграничительной линии - в данном случае моральной. Это как если бы Раскольников старушку убил, а наутро стал преспокойненько чай пить. И не для того, чтобы мир не стоял, а просто так, без всякой задней мысли. В театральном отношении такое отсутствие ценностной вертикали значило: можно лететь во все стороны, забавляться и куражиться. Но чувствовалась мечта о неком законе - театральном, моральном, всяком, - который можно было бы с наслаждением преодолевать. А энергия его преодоления, быть может, создала бы некий эстетический взрыв.
А пока можно просто резвиться, не давая почувствовать разницы между живым и мертвым, неумело бросая зрителей от смешного к страшному.
Легкие шаги по минному полю. Шаги действительно легкие, но то, что поле - минное, не чувствовалось ни в «Герое», ни в «Вие». Был просто ошеломительный театральный праздник.
 |
|
 |
|
 |
|
 |
|
 |
|
 |
Итоги , 10 июня 2003 года
Марина Зайонц.
Фото Александра Иванишина
Страшна украинская ночь
Режиссер Нина Чусова поставила на сцене филиала Театра им. Пушкина "Вия" - мистический фарс по произведениям Гоголя. В классическом "ужастике" весело до колик и страшно взаправду
Нина Чусова в этом сезоне побила все рекорды производительности труда - четыре премьеры в Москве ("Имаго", "Мамапапасынсобака", "Двенадцатая ночь", "Вий") и одна в Греции ("Шинель"). На достигнутом она не остановится, это ясно как божий день. Мощная волна какого-то совершенно буйного вдохновения швыряет ее от одного названия к другому, возбуждает фантазию, и без того раскованную, позволяет жонглировать жанрами и менять театры как перчатки. На сей раз она объявилась в филиале Театра им. Пушкина, сочинив по гоголевскому "Вию" некий мистический фарс, смешной и страшный одновременно.
Впрочем, никаких спецэффектов в этом смешном театральном "ужастике" нет, ничем жутким здесь не пугают, просто ходят по сцене мертвецы, ведьмы и ведьмаки с разными глазами (ясное дело, булгаковский Воланд вспоминается немедленно), добрых людей к себе зазывают и глядят нехорошо. И сердце замирает сладко-сладко, как в детстве. Тут кроме мертвой Панночки (Виктория Исакова), босой своей ножкой Хому Брута соблазняющей, явная нечисть и отец ее, Сотник (Андрей Заводюк), начавший свою роль с сакраментально известной фразы: "Поднимите мне веки". Другого, уморительно смешного Вия покажут потом резвящиеся казаки, пугая изрядно струсившего Хому, - выкатится какой-то мохнатый колобок, то и дело заваливающийся набок, и того же потребует: поднимите, мол, мне веки, я Вий или не Вий, в конце концов. Одним словом, ужас как смешно.
Сценарий Нина Чусова сделала сама, составив его из "Вия", "Майской ночи", "Сорочинской ярмарки" и, как ни странно, "Выбранных мест из переписки с друзьями". Историю Хомы Брута она лишила всякого реалистического обоснования, почему именно его вызвали читать молитвы над мертвой Панночкой, за какие такие провинности его жизни лишают - не ясно совершенно и не должно быть ясно. Чусова ценит в театре игру, завиральные идеи и фантастические превращения. Реализм, буквальность и бытовое правдоподобие она не любит и изгоняет со сцены всеми возможными способами, коих у нее великое множество. В случае с "Вием" это мистика. Никому ведь не придет в голову интересоваться, какого рожна Фредди Крюгер учинял с людьми свои безобразия, так и тут - ведьма на то и ведьма, чтобы вредить.
Хому Брута играет дивный актер, любимец Чусовой, ее верный соратник и талисман Павел Деревянко. Именно он должен взять да и без всякого объяснения переключить публику, только что жизнерадостно смеющуюся, к печальному осознанию бренности жизни. Так, хорохорился этот тщедушный, вертлявый недоучка-философ: мол, не видал я мертвяков ваших, сейчас я такие молитвы прочитаю, отпадете враз, а когда понял, что не спастись, и задираться перестал, и шутить бросил. Пошел да и лег на откинутое от дощатого забора смертное ложе, сам пошел, без всякой нечистой силы. Умирать, так умирать достойно - это по-нашему, по-гоголевски.
Нина Чусова когда-то сама была артисткой, работала в провинции, играла героинь в париках и косах, много плакала и страдала под руководством режиссеров. Настрадавшись всласть, она теперь знает, как важно раскрепостить актера, освободить от штампов и лишних умствований его энергию и природный талант. Во всех ее спектаклях артисты получают удовольствие от игры, играют азартно и весело, заражая публику своим энтузиазмом. Чусовой нравится, когда люди смеются, нравится доставлять им радость. Поэтому критики, недолго думая, записали ее в мастера комедии, но только смешить ей, кажется, надоело. В этом жанре она достигла высот и, похоже, не имеет соперников. Видимо, пришло время для крутого виража.
Культура , 12 июня 2003 года
Ирина Алпатова
Веки вверх!
"Вий" режиссера Нины Чусовой в Театре имени Пушкина
Хотя творческая дорожка молодого режиссера Нины Чусовой еще не столь длинна, все уже успели заметить, что чем дальше, тем она становится все более накатанной. Любимейшим эксцентрически пародийным ключом Чусова может "открыть" любое произведение, к какому бы жанру, по замыслу автора, оно ни относилось. Ее спектакли легки, как воздушные шары, – и в исполнении, и в восприятии. А действие просто фонтанирует трюками, гэгами, репризами, клоунадой и прочими веселящими элементами. Но постепенно в восприятие чусовских спектаклей начало вкрадываться ощущение их предсказуемости. Если в добром десятке рецензий звучит фраза "Нина Чусова, как всегда…", быть может, это нотка тревожная.
И вот осознанно или спонтанно, но в своем последнем спектакле "Вий" по мотивам гоголевской повести, поставленном в филиале Театра имени Пушкина, Чусова попыталась если не сломать, то расшатать рамки собственных стереотипов. И хотя жанровое определение действа и сценической редакции, ею же осуществленной, вполне традиционно – мистический фарс, но зрителю предлагается целый калейдоскоп возможных эмоциональных реакций. Быть может, это немного сказалось на цельности впечатления, что, право же, не столь большой грех.
Чусову, кажется, заинтересовала не столько знаменитая гоголевская страшилка, сколько гоголевский мир как таковой. Возможность поиграть с его персонажами, темами, хрестоматийными цитатами и даже затронуть в этой игре религиозные метания автора "Вия", поделившись ими с Хомой Брутом. Хома (неизменный спутник Чусовой, актер РАМТа Павел Деревянко) – поначалу вполне отвязный парубок, ни в Бога, ни в черта не верящий, их же не боящийся. К финалу, пройдя сквозь всяческие, смешные и жутковатые, искушения, к Высшему потянется, ерничать бросит, о свете вспомнит и твердость веры попытается выказать. Да только поздно. И тогда сам добровольно уляжется в импровизированный гроб на место Панночки, выделив себя тем самым из угнездившегося на земле-матушке "темного царства" всякой нежити.
Но поразительнее всего то, как удалось Чусовой в своем мистическом фарсе перемешать, объединить эту самую мистику и реальность. Понятное дело, условно-театральную, игровую. Но это мы, зрители, понимаем. А бедному Хоме – Деревянко каково? Сам черт не разберет, куда попал. Вроде бы казаки как казаки, пусть и в нелепых черных комбинезончиках (костюмы Евгении Панфиловой). Разомлели на жаре, сидят, в лото режутся, огурцами похрустывают, от мух отбиваются. Сотник (Андрей Заводюк), отворотившись ото всех, причитает навзрыд по умершей дочери. Раз, повернулся – а глаза-то пустые, и сам удивляется: "Что-то у меня с веками, казаки?" Обхохочешься.
А игра-то смертельная. То ли люди кругом, то ли нелюди. Впрочем, Хоме – Деревянко пока все нипочем. Такой пацан конкретный, за горсть монет что хочешь отчитает. Свет померк – нет сараюшки со щелястыми стенами, вмиг в часовню обратилась (сценография Виктора Платонова). Хлебнув для храбрости горилки, интересуется Хома: "Где мертвяк?" Свечки расставил, молитву забубнил, все чин-чинарем. А стена возьми да и опрокинься, а на ней – мертвая Панночка (Виктория Исакова), головой вниз, босыми ногами вверх. "Ужо я тебя, красавица", – юродствует Хома. А девица растопырила пальцы на ногах, да и восстала. Тихонечко, бесшумно, как кошка, к Хоме крадется, ступнями свечки гасит. Тот и обмер, а она: играть, говорит, хочу. И завораживает, очаровывает – вот уже "полетели", обнявшись. Петух пропел, упал Хома. Ночь кончилась.
Игра не кончилась. Просунулось в дыру существо в тулупе и шапке-ушанке, ползет на карачках, а потом: "Поднимите мне веки". Вот так Вий! А вокруг парубки вчерашние, как мертвецы, слепые кружатся. "Вы что, казаки?" – хихикает Хома, а они словно не слышат. Только опять напугаться решил, они как загогочут. И тут же еще одно представленьице сбацали в духе ярмарочного балагана, да на "ридной мове" – про псаря Микитку, коварной Панночкой загубленного. Уморительно донельзя. И Сотник – Заводюк вдруг ни с того ни с сего "Чуден Днепр при тихой погоде…" зачтет с выражением. Смешно... Но что ж так Хому кулаками и пинками обратно в часовенку загоняют? Вроде и любовь в нем взыграла, а как-то не по себе.
Ночью же еще одна стена открылась – в мир потусторонний. Туда Панночка Хому затянула, паутиной оплела под невидящими взорами там же застывших "казаков". Еще страшнее Хоме, так, что поутру водой отливать пришлось. И все тот же крик: "Вы что, казаки?" – теперь уже звучал вперемешку со страхом и со слезами. А дальше и вовсе день с ночью перемешались. У одного Хомы глаза живые, у прочих – сплошные бельма. Скрывать-то больше нечего. Не повезло парубку…
В отличие от зрителей. А упреки в эклектичности Нину Чусову, наверное, не смутят. Хотя и сделан спектакль, по всему видно, на скорую руку, но дорожка режиссерская накатанности лишилась.
Новая газета, 20 июня 2003 года
Елена Дьякова
Три ночи Хомы и Панночки
Н. В. Гоголь «Вий». Театр им. А.С. Пушкина, режиссер - Нина Чусова
Филиал Театра им. А.С. Пушкина «в эпоху Романа Козака» явно становится приметной лабораторией молодых режиссеров. Вслед за Центром драматургии и режиссуры Рощина и Казанцева, вслед за Центром Мейерхольда Малая сцена в Сытинском переулке собирает свою коллекцию новых имен и успешных премьер.
«Вий» - спектакль о полной гибели всерьез. О сотрясающих душу чувствах, возникших там, куда вроде и душу-то не вложили! Что, Небесная канцелярия сэкономила на этой вот людской шелупони, обойдясь заповедями рекламных роликов или суетливой прытью мелких хуторских выгод и радостей? Как бы не так...
В спектакле «Вий» это показано и доказано дуэтом молодых актеров...
Двор безутешного Сотника, потерявшего дочь-Панночку, душен, замкнут, плотно обшит крашеными, сизо-голубыми досками. Жарко. Томно. Упоительное малороссийское лето вгоняет обывателя в сонную одурь, в гомерическую лень, в оцепенение здорового животного сна. (Эта сонная одурь всех и вся - самая, может быть, страшная ипостась гоголевской жути: любопытно, что отечественный читатель заметил и осознал ее позже прочих ипостасей, чуть ли не в конце 1990-х. Но для спектакля Чусовой она важна.)
Пахнет квасом, салом, банным угаром, перегаром, стыдливой свежестью малосольного огурца. Казаки Спирид, Дорош, Явтух и кухарка Хвеська вольно дрыхнут на свежем сене. Полуголые, крепкие, молодые тела белеют в прорехах черного исподнего. Зал так мал, сцена так близка, что и плечи, и локти, и пятки актеров кажутся особо телесными, налитыми почти угрожающей плотской силой.
Казаки то охаживают, то обхаживают Хвеську. Хвеська походя жмется к хозяину-Сотнику. Все это - дело житейское. Такое же бессмысленно естественное, неостановимое, как рост подсолнуха в пьяной, теплой, распаренной земле. Человеческие соки здесь бродят, как брага в чане, по законам органической химии.
Но вот через пролом в заборе в этот рай влезает Философ Хома Брут (Павел Деревянко). Он, худо-бедно, «умеет грамоте». Это-то его и погубит.
Философ Хома легко найдет общий язык с крепкими полуголыми казаками. Но сам-то он, увы, одет. Даже закутан - в голубоватые холстинковые штаны, в вольную льняную хламиду застенчивой застиранной синевы. Голосок чуть гнусавит, пришепетывает, силится преодолеть провинциальную простоту столичной бойкостью, нажитой года за два. Он не дурак и выпить-закусить, и к булочнице под Страстной четверг ходил. И круглые глаза шныряют по двору Сотника, прикидывая, сколько тут обломится.
Такой бурсак мог забрести на сцену в Сытинском и из ближнего «Макдоналдса»: по щенячьей простоте и детской наглости ошибясь дверью.
И Панночка (Виктория Исакова) ему под стать. Маленькая, смешная, чуть жеманная, цепкая, наивно-нагловатая - встав из гроба, она неудержимо хочет играть. Играть с мальчиком в обольщение, в роковой каприз, в мимолетные взгляды, в резкий хохот, томно склонять головку к плечу...
И недоумевает, и по-детски не понимает: почему же у ж е никак нельзя?
Сценическая композиция «Вия» выполнена самой Ниной Чусовой. Цитаты из «Вия», «Майской ночи», «Пропавшей грамоты», «Страшной мести» сшиты режиссером на живую нитку довольно условного текста.
Подлинную партитуру спектакля создает игра Хомы и Панночки, одиноких в голубоватом мерцании сцены с черными проломами по углам. В черных проломах стен сквозит не ад. А стихия духа, связи с которой лишены Хвеська и веселые казаки Спирид, Дорош и Явтух. Но Панночка и Хома, мертвая и живой, познали что-то вне надежной простоты инстинкта...
К третьей ночи в церкви, потрясенный жалостью, уже влюбленный, Хома забывает насмешку, опаску, прикидку. «Житейское всякое отложив попечение», он все теперь воспринимает всерьез до нелепости! И вертлявая девочка в белом, заурядная ведьма-жеманница, при разумном отношении к жизни мало чем отличная от Хвеськи, для него теперь грозна, как полки со знаменами.
И буквы Писания налились кровью. И открылся черный пролом. И...
Опасна ли ведьма? Только ежели сумеет так отвести глаза, что примешь ее всерьез. И - ты в сетях, схваченный чем-то, чему нет имени, меры, плоти...
А кабы не этот священный страх, горний озноб, сквозняк эфира, так погибельно пронизавший сытое, знойное, сонное марево хутора, «то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, - все ведьмы».
Загрузка...
