Рассказ «Челкаш» Горького был написан в 1894 году. Впервые напечатан в 1895 году в журнале «Русское богатство». Литературные критики относят произведение к позднему романтизму с элементами реализма. Рассказом «Челкаш» Горький предвосхитил появление в русской литературе направления соцреализм. В произведении автор затрагивает темы свободы, смысла жизни; противопоставляет бродяжничество и крестьянство, но не приходит к точному выводу, какой путь лучше.
Главные герои
Гришка Челкаш – «заядлый пьяница и ловкий, смелый вор» , «длинный, костлявый, немного сутулый» с горбатым, хищным носом и «холодными серыми глазами» .
Гаврила – помощник Челкаша, деревенский парень, «широкоплеч, коренаст, русый, с большими голубыми глазами, смотревшими доверчиво и добродушно» .
Гавань. Звон якорных цепей, грохот вагонов, свистки пароходов, крики рабочих «сливаются в оглушительную музыку трудового дня» . Бегающие люди «смешны и жалки» . «Созданное ими поработило и обезличило их» .
«Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол» . Наступило время обеда.
I
Грузчики, спрятавшись в тени мостовой, обедали. Появился Гришка Челкаш – «среди сотен таких же, как он, резких босяцких фигур, он сразу обращал на себя внимание своим сходством с степным ястребом» . Было видно, что он здесь «свой» . Челкаш был не в настроении. Вор искал своего друга и подельника Мишку. Однако таможенный сторож Семеныч сказал, что Мишке отдавило ногу чугунной штыкой, и его отвезли в больницу. Несмотря на досадную новость, разговор со сторожем развеселил вора. «Впереди ему улыбался солидный заработок» , но ему нужен был помощник.
На улице Челкаш заметил молодого крестьянского парня. Тот начал жаловаться, что ему очень нужны деньги, но заработать их не удается. Он был на «косовице» в Кубани, но там сейчас платят очень плохо. Недавно у парня умер отец, осталась старая мать и дом в деревне. Если бы ему где-то «рублей ста полтора» заработать, он мог бы стать на ноги. Иначе придется идти «в зятья» к богатому человеку.
На вопрос парня, чем Челкаш занимается, вор ответил, что он рыбак. Парень усомнился в том, что Челкаш зарабатывает деньги законным путем, и признался, что, как и бродяги, очень любит свободу. Немного подумав, вор предложил парню поработать с ним этой ночью – нужно будет только «грести» . Парень начал колебался, опасаясь, что может «во что-то влететь» с новым знакомым.
Челкаш испытал ненависть к парню за то, «что он имеет где-то там деревню, дом в ней» , «а больше всего за то, что этот ребенок смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна» .
Однако парень согласился подработать, и они пошли в трактир. Парень представился – его звали Гаврила. В трактире Челкаш заказал еду в долг. Парень тут же проникся уважением к новому хозяину. Челкаш сильно напоил Гаврилу. Вор «видел перед собою человека, жизнь которого попала в его волчьи лапы» . Челкашу стало жаль парня, все его чувства наконец слились в нечто «отеческое и хозяйственное. Малого было жалко, и малый был нужен» .
II
Темная ночь. Челкаш и Гаврила отплывают, выходят в открытое море. Вор очень любил море, парню же было страшно. Гаврила, заподозрив неладное, спросил, где снасть. Вору стало «обидно лгать перед этим мальчишкой» и он прикрикнул на парня. Неожиданно издалека послышались крики «чертей» – охраны. Челкаш шипя приказал Гавриле грести как можно быстрее. Когда они отплыли, вор сказал, что, если бы их догнали, им был бы конец.
Испуганный Гаврила начал умолять Челкаша отпустить его, заплакал и продолжал всхлипывать, пока они не доплыли до стены гавани. Чтобы парень не сбежал, Челкаш забрал у него котомку с паспортом. Исчезнув в воздухе, вор вскоре вернулся и спустил в лодку что-то кубическое и тяжелое. Им оставалось только еще раз «у чертей между глаз проплыть» , и тогда все будет хорошо. Гаврила начал грести во всю силу. Парню хотелось быстрее сойти на берег и бежать от Челкаша.
Мужчины подплывали к кордонам. Теперь лодка шла совершенно беззвучно. Понимая, что рядом могут быть люди, Гаврила уже хотел позвать на помощь, как неожиданно на горизонте появился «огромный огненно-голубой меч» . Испугавшись, парень упал на дно лодки. Челкаш выругался – это был фонарь таможенного крейсера. К счастью, им удалось пройти незамеченными.
По дороге к берегу Челкаш поделился с Гаврилой, что за сегодня удалось «полтысячи тяпнуть» , а может и больше – как повезет продать украденное. Гаврила сразу вспомнил свое убогое хозяйство. Пытаясь ободрить парня, Челкаш завел беседу о крестьянской жизни. Гаврила даже успел забыть, что перед ним вор, увидев в Челкаше такого же крестьянина. Задумавшись, вор вспомнил свое прошлое, свою деревню, детство, мать, отца, жену, как был гвардейским солдатом, и отец перед всей деревней гордился своим сыном.
Подплыв к барке сообщников, они поднялись наверх и, улегшись на палубе, заснули.
III
Челкаш проснулся первым. Отойдя на пару часов с добычей, он вернулся уже в новой одежде. Челкаш разбудил Гаврилу и они поплыли к берегу. Парень уже не был так напуган и спросил, сколько Челкаш выручил за украденное. Вор показал ему пятьсот сорок рублей и отдал долю Гаврилы – сорок рублей. Парень с жадностью спрятал деньги.
Когда они вышли на берег, Гаврила неожиданно бросился к ногам Челкаша и свалил его на землю. Вор только хотел ударить парня, как тот начал умолять отдать ему деньги. «Испуганный, изумленный и озлобленный» Челкаш вскочил на ноги и бросил в Гаврилу купюры, «дрожа от возбуждения, острой жалости и ненависти к этому жадному рабу» .
Гаврила в восторге прятал деньги за пазуху. Смотря на парня, Челкаш думал, что никогда не будет таким жадным и низким. Гаврила же на радостях рассказал, что уже думал ударить Челкаша веслом и забрать деньги – все равно вора никто не хватится.
Разозлившись и схватив Гаврилу за горло, Челкаш потребовал деньги назад. Отобрав заработанное, вор пошел прочь. Гаврила бросил в него камнем. Челкаш схватился за голову и упал. Бросив вора, Гаврила сбежал. Начался дождь. Гаврила неожиданно вернулся и начал просить у вора прощения. Обессиленный Челкаш прогонял его прочь, но тот не унимался. Вор оставил себе одну купюру, а остальные деньги отдал Гавриле.
Мужчины ушли в разные стороны. «На пустынном берегу моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми» .
Заключение
Главный герой рассказа, Гришка Челкаш, предстает перед читателем личностью неоднозначной, у него есть свои моральные принципы, собственная жизненная позиция. За внешним образом закоренелого вора и бродяги скрывается сложный внутренний мир. Мужчина с грустью вспоминает о прошлом. Однако свобода, независимость от денег и спокойствие для него важнее собственного дома, семьи. Горький противопоставляет проявившего благородство Челкаша жадному Гавриле, способному даже убить ради денег.
Пересказ «Челкаша» будет полезен школьникам при подготовке к проверочным работам, а также всем, кто интересуется творчеством Максима Горького.
Тест по рассказу
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.4 . Всего получено оценок: 841.
«Челкаш» является Гришка Челкаш, старый травленый волк, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор и контрабандист в одном из южных черноморских портов. Босой, в старых вытертых плисовых штанах, в грязной ситцевой рубахе, с разорванным воротом, открывавшим его подвижные, угловатые, сухие кости, обтянутые коричневой кожей, длинный, костлявый, немного сутулый, он сразу обращал на себя внимание своим сходством со степным ястребом, своей хищной худобой и прицеливающеюся походкой, такой же плавной и покойной с виду, но внутренне возбужденной, зоркой, как полет злой, нервной птицы, которую он напоминал.
По сюжету рассказа Горького, Челкашу предстояла ночью очень выгодная контрабандная кража, как вдруг товарищ его, Мишка, сломал себе ногу, а одному Челкашу трудно было справиться с делом, и он бесцеремонно завербовал себе первого встречного на улице, деревенского парня Гаврилу, пробиравшегося домой с летних заработков. Парень был широкоплеч, коренаст, рус, с загорелым, обветренным лицом и с большими голубыми глазами, смотревшими доверчиво-добродушно. Отец у него умер, осталась на руках мать-старуха; земля была вся истощена, и решился он идти в зятья в хороший дом, надеясь, что тесть выделит дочку. Но тесть не захотел выделить земли дочери; приходилось Гавриле годы быть у него батраком. Надумал он пойти на Кубань рублей двести сработать там и встать на ноги при помощи их; но и это не выгорело. Цены за покос на Кубани были сбиты вследствие избытка пришлых рабочих, и пришлось Гавриле возвращаться домой почти с пустыми руками.
Вот его-то, случайно встретив на улице, нанял Челкаш себе в помощники. Они поехали на лодке с целью кражи тюков с шелком. Гаврила греб, а Челкаш сидел на руле. Путешествие было полно опасностей на каждом шагу. Гаврила умолял, чтобы Челкаш высадил его на берег. Челкаш издевался над его трусостью, но в то же время простые мужицкие речи Гаврилы о деревенской жизни привели сердце его в крайнее умиление. Горький описывает, как перед Челкашом воскресли картинки далекого прошлого, он вспоминал себя ребенком, вспомнил отца, мать, видел себя женихом и видел жену – черноглазую Анфису, и пр., и пр. Челкаш чувствовал себя овеянным ласковой струей примиряющего воздуха родной страны, донесшегося до его слуха, и ласковые слова матери, и солидные речи исконного мужика-отца, и много забытых звуков, и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими... И он чувствовал себя сбитым, упавшим, жалким и одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах.
Эти чувства так умилили Челкаша, что когда дело их увенчалось успехом, – Челкаш выкрал несколько тюков шелку и в ту же ночь продал их за пятьсот сорок рублей, – он отдал все их Гавриле, когда тот при прощании с ним на берегу моря бросился ему в ноги и просил его осчастливить, уделивши ему хоть двести рублей из вырученных денег. Каково же было и удивление, и негодование Челкаша, когда Гаврила тут же сознался ему, что при возвращении он боролся с мыслью убить Челкаша ударом весла, ограбить и выкинуть за борт лодки. – Кто, мол, его хватится? И найдут – не станут допытываться: как, да кто убил, да и не такой человек, чтобы из-за него шум подымать; не нужный он на земле!.. Кому за него встать!
Тогда между ними завязалась смертельная борьба. Челкаш бросился на Гаврилу и отнял у него деньги. Гаврила же кинул вслед ему камень, сильно ранил его в голову и оглушил до беспамятства, но сам, по своему крестьянскому добродушию, ужаснулся своему поступку, и, когда Челкаш очнулся, начал валяться у него в ногах, прося прощения. Челкаш обозвал его гнусом, заметив, что и блудить-то он не умеет и, с усилием подняв его голову за волосы, сунул ему деньги в лицо. «Бери, бери, – сказал он при этом. – Недаром работал, чай, бери, не бойсь! Не стыдись, что человека чуть не убил! За таких людей, как я, никто не взыщет. Еще спасибо скажут, как узнают. На, бери; никто ничего не узнает о твоем деле, а награды оно стоит. Ну, вот!»
Челкаш пошел, пошатываясь и все поддерживая голову ладонью левой руки, а правой подергивая свой бурый ус. Гаврила же снял свой мокрый от дождя картуз, перекрестился, посмотрел на деньги, зажатые в ладони, свободно и глубоко вздохнул, спрятал их за пазуху и широкими твердыми шагами пошел берегом в сторону, противоположную той, где скрылся Челкаш.
Раб «общественной тенденции» своего творчества, Горький всячески старался изобразить в «Челкаше» моральное превосходство городского люмпена-босяка над крестьянином. Несмотря на явно неправдоподобное великодушие уголовника Челкаша, несмотря на то, что трудовой деревенский житель Гаврила показан здесь предателем, полуидиотом, почти недочеловеком, левая русская интеллигенция встретила рассказ Горького бурей восторженных рукоплесканий. Его дух целиком соответствовал «пролетарским» идеям марксистов , вошедшим в моду у русских левых вместо «крестьянского» народничества как раз в середине – второй половине 1890-х годов.
Рецензия Екатерины Петроченко на рассказ М. Горького «Челкаш» в рамках конкурса «Моя любимая книга» литературного портала «Букля». .
Два главных героя в центре повествования противопоставлены друг другу. Первый необычный герой, которого мы видим, Гришка Челкаш сравнивается с ястребом, смелая, вольная и сильная птица. Это «старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор». В самом начале рассказа читатель видит мир его глазами. Вот как описывает Горький гавань: «И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их фигурки: суетливо бегают то туда, то сюда: созданное ими поработило и обезличило их». Это мир грохочущей, пыльной гавани. Этот угнетающий зной негативно воздействует и на читателя и мы можем в полной мере представить себе этот пейзаж. Описание мира людей, которых поработила техника. Челкаш зарабатывает неплохие деньги воровством и такой способ его вполне устраивает.
В противоположность «старому травленому волку» его же напарник Гаврила, молодой сильный парень-крестьянин. Он беден и пришел в портовый город, чтобы заработать денег, разбогатеть и вести благополучную жизнь в деревне. Он хочет стать хозяином, в то время как Челкаш ненавидит власть и собственность и прежде всего ценит личную свободу.
Истинные натуры героев проявляются в финальной сцене и Горький делает положительным персонажем именно вора и бродягу, а к деревенскому Гавриле заставляет чувствовать отвращение и неприязнь. Используя этот прием Горький явно дает понять, что и у босяков есть чувство собственного достоинства и свои ценности. И иногда этот слой общества бывает лучше по своим качествам, чем другие: «Я видел, что хотя они живут хуже «обыкновенных людей», но чувствуют и сознают себя лучше их, и это потому, что они не жадны, не душат друг друга, не копят денег».
Всего два ярких персонажа способны выразить, передать и донести весь замысел писателя. Повествование довольно динамично и не отпускает твое внимание ни на минуту. Позволяет самому судить о героях, так как мнение автора открывается только в конце. Этот рассказ напоминает нам о том, что нельзя судить по внешности и что первое впечатление бывает обманчиво. Показывает со стороны, каким можно стать под действием жажды наживы. Он очень реалистичен (хоть и написан в стиле романтизма) и производит сильное впечатление.
Рецензия написана в рамках конкурса “ ”.
Потемневшее от пыли голубое южное небо — мутно; жаркое солнце смотрит в зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями турецких фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань. Закованные в гранит волны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.
Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз, металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой, глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузчиков, матросов и таможенных солдат — все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью, — к ним вздымаются с земли все новые и новые волны звуков — то глухие, рокочущие, они сурово сотрясают все кругом, то резкие, гремящие, — рвут пыльный, знойный воздух.
Гранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди — все дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию. Но голоса людей, еле слышные в нем, слабы и смешны. И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали. Созданное ими поработило и обезличило их.
Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам, наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда. До слез смешны длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для своего желудка. Рваные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные этими людьми, — машины, которые в конце концов приводились в движение все-таки не паром, а мускулами и кровью своих творцов, — в этом сопоставлении была целая поэма жестокой иронии.
Шум — подавлял, пыль, раздражая ноздри, — слепила глаза, зной — пек тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в городе, на море, в небе станет тихо, ясно, славно...
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Глава I
Когда грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани шумными группами, покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут же, на мостовой, в тенистых уголках, — появился Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор. Он был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его сухие и угловатые кости, обтянутые коричневой кожей. По всклокоченным черным с проседью волосам и смятому, острому, хищному лицу было видно, что он только что проснулся. В одном буром усе у него торчала соломина, другая соломина запуталась в щетине левой бритой щеки, а за ухо он заткнул себе маленькую, только что сорванную ветку липы. Длинный, костлявый, немного сутулый, он медленно шагал по камням и, поводя своим горбатым, хищным носом, кидал вокруг себя острые взгляды, поблескивая холодными серыми глазами и высматривая кого-то среди грузчиков. Его бурые усы, густые и длинные, то и дело вздрагивали, как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами. Даже и здесь, среди сотен таких же, как он, резких босяцких фигур, он сразу обращал на себя внимание своим сходством с степным ястребом, своей хищной худобой и этой прицеливающейся походкой, плавной и покойной с виду, но внутренне возбужденной и зоркой, как лет той хищной птицы, которую он напоминал.Когда он поравнялся с одной из групп босяков-грузчиков, расположившихся в тени под грудой корзин с углем, ему навстречу встал коренастый малый с глупым, в багровых пятнах, лицом и поцарапанной шеей, должно быть, недавно избитый. Он встал и пошел рядом с Челкашом, вполголоса говоря:
— Флотские двух мест мануфактуры хватились... Ищут.
— Ну? — спросил Челкаш, спокойно смерив его глазами.
— Чего — ну? Ищут, мол. Больше ничего.
— Меня, что ли, спрашивали, чтоб помог поискать? И Челкаш с улыбкой посмотрел туда, где возвышался пакгауз Добровольного флота.
— Пошел к черту! Товарищ повернул назад.
— Эй, погоди! Кто это тебя изукрасил? Ишь как испортили вывеску-то... Мишку не видал здесь?
— Давно не видал! — крикнул тот, уходя к своим товарищам.
Откуда-то из-за бунта товара вывернулся таможенный сторож, темно-зеленый, пыльный и воинственно-прямой. Он загородил дорогу Челкашу, встав перед ним в вызывающей позе, схватившись левой рукой за ручку кортика, а правой пытаясь взять Челкаша за ворот.
— Стой! Куда идешь?
Челкаш отступил шаг назад, поднял глаза на сторожа и сухо улыбнулся.
Красное, добродушно-хитрое лицо служивого пыталось изобразить грозную мину, для чего надулось, стало круглым, багровым, двигало бровями, таращило глаза и было очень смешно.
— Сказано тебе — в гавань не смей ходить, ребра изломаю! А ты опять? — грозно кричал сторож.
— Здравствуй, Семеныч! мы с тобой давно не видались, — спокойно поздоровался Челкаш и протянул ему руку.
— Хоть бы век тебя не видать! Иди, иди!.. Но Семеныч все-таки пожал протянутую руку.
— Вот что скажи, — продолжал Челкаш, не выпуская из своих цепких пальцев руки Семеныча и приятельски-фамильярно потряхивая ее, — ты Мишку не видал?
— Какого еще Мишку? Никакого Мишки не знаю! Пошел, брат, вон! а то пакгаузный увидит, он те...
— Рыжего, с которым я прошлый раз работал на «Костроме», — стоял на своем Челкаш.
— С которым воруешь вместе, вот как скажи! В больницу его свезли, Мишку твоего, ногу отдавило чугунной штыкой. Поди, брат, пока честью просят, поди, а то в шею провожу!..
— Ага, ишь ты! а ты говоришь — не знаю Мишки... Знаешь вот. Ты чего же такой сердитый, Семеныч?..
— Вот что, ты мне зубы не заговаривай, а иди!.. Сторож начал сердиться и, оглядываясь по сторонам, пытался вырвать свою руку из крепкой руки Челкаша. Челкаш спокойно посматривал на него из-под своих густых бровей и, не отпуская его руки, продолжал разговаривать:
— Ну, ну, — ты это брось! Ты, — не шути, дьявол костлявый! Я, брат, в самом деле... Али ты уж по домам, по улицам грабить собираешься?
— Зачем? И здесь на наш с тобой век добра хватит. Ей-богу, хватит, Семеныч! Ты, слышь, опять два места мануфактуры слямзил?.. Смотри, Семеныч, осторожней! не попадись как-нибудь!..
Возмущенный Семеныч затрясся, брызгая слюной и пытаясь что-то сказать. Челкаш отпустил его руку и спокойно зашагал длинными ногами назад к воротам гавани. Сторож, неистово ругаясь, двинулся за ним.
Челкаш повеселел; он тихо посвистывал сквозь зубы и, засунув руки в карманы штанов, шел медленно, отпуская направо и налево колкие смешки и шутки. Ему платили тем же.
— Ишь ты, Гришка, начальство-то как тебя оберегает! — крикнул кто-то из толпы грузчиков, уже пообедавших и валявшихся на земле, отдыхая.
— Я — босый, так вот Семеныч следит, как бы мне ногу не напороть, — ответил Челкаш.
Подошли к воротам. Два солдата ощупали Челкаша и легонько вытолкнули его на улицу.
Челкаш перешел через дорогу и сел на тумбочку против дверей кабака. Из ворот гавани с грохотом выезжала вереница нагруженных телег. Навстречу им неслись порожние телеги с извозчиками, подпрыгивавшими на них. Гавань изрыгала воющий гром и едкую пыль...
В этой бешеной сутолоке Челкаш чувствовал себя прекрасно. Впереди ему улыбался солидный заработок, требуя немного труда и много ловкости. Он был уверен, что ловкости хватит у него, и, щуря глаза, мечтал о том, как загуляет завтра поутру, когда в его кармане явятся кредитные бумажки... Вспомнился товарищ, Мишка, — он очень пригодился бы сегодня ночью, если бы не сломал себе ногу. Челкаш про себя обругался, думая, что одному, без Мишки, пожалуй, и не справиться с делом. Какова-то будет ночь?.. Он посмотрел на небо и вдоль по улице.
Шагах в шести от него, у тротуара, на мостовой, прислонясь спиной к тумбочке, сидел молодой парень в синей пестрядинной рубахе, в таких же штанах, в лаптях и в оборванном рыжем картузе. Около него лежала маленькая котомка и коса без черенка, обернутая в жгут из соломы, аккуратно перекрученный веревочкой. Парень был широкоплеч, коренаст, русый, с загорелым и обветренным лицом и с большими голубыми глазами, смотревшими на Челкаша доверчиво и добродушно.
Челкаш оскалил зубы, высунул язык и, сделав страшную рожу, уставился на него вытаращенными глазами.
Парень, сначала недоумевая, смигнул, но потом вдруг расхохотался, крикнул сквозь смех: «Ах, чудак!» — и, почти не вставая с земли, неуклюже перевалился от своей тумбочки к тумбочке Челкаша, волоча свою котомку по пыли и постукивая пяткой косы о камни.
— Что, брат, погулял, видно, здорово!.. — обратился он к Челкашу, дернув его штанину.
— Было дело, сосунок, было этакое дело! — улыбаясь, сознался Челкаш. Ему сразу понравился этот здоровый добродушный парень с ребячьими светлыми глазами. — С косовицы, что ли?
— Как же!.. Косили версту — выкосили грош. Плохи дела-то! Нар-роду — уйма! Голодающий этот самый приплелся, — цену сбили, хоть не берись! Шесть гривен в Кубани платили. Дела!.. А раньше-то, говорят, три целковых цена, четыре, пять!..
— Раньше!.. Раньше-то за одно погляденье на русского человека там трьшну платили. Я вот годов десять тому назад этим самым и промышлял. Придешь в станицу — русский, мол, я! Сейчас тебя поглядят, пощупают, подивуются и — получи три рубля! Да напоят, накормят. И живи сколько хочешь!
Парень, слушая Челкаша, сначала широко открыл рот, выражая на круглой физиономии недоумевающее восхищение, но потом, поняв, что оборванец врет, шлепнул губами и захохотал. Челкаш сохранял серьезную мину, скрывая улыбку в своих усах.
— Чудак, говоришь будто правду, а я слушаю да верю... Нет, ей-богу, раньше там...
— Ну, а я про что? Ведь и я говорю, что, мол, там раньше...
— Поди ты!.. — махнул рукой парень. — Сапожник, что ли? Али портной?.. Ты-то?
— Я-то? — переспросил Челкаш и, подумав, сказал: — Рыбак я...
— Рыба-ак! Ишь ты! Что же, ловишь рыбу?..
— Зачем рыбу? Здешние рыбаки не одну рыбу ловят. Больше утопленников, старые якорья, потонувшие суда — все! Удочки такие есть для этого...
— Ври, ври!.. Из тех, может, рыбаков, которые про себя поют:
Мы закидывали сети По сухим берегам Да по амбарам, по клетям!..
— А ты видал таких? — спросил Челкаш, с усмешкой поглядывая на него.
— Нет, видать где же! Слыхал...
— Нравятся?
— Они-то? Как же!.. Ничего ребята, вольные, свободные...
— А что тебе — свобода?.. Ты разве любишь свободу?
— Да ведь как же? Сам себе хозяин, пошел — куда хошь, делай — что хошь... Еще бы! Коли сумеешь себя в порядке держать, да на шее у тебя камней нет, — первое дело! Гуляй знай, как хошь, бога только помни...
Челкаш презрительно сплюнул и отвернулся от парня.
— Сейчас вот мое дело... — говорил тот. — Отец у меня — умер, хозяйство — малое, мать-старуха, земля высосана, — что я должен делать? Жить — надо. А как? Неизвестно. Пойду я в зятья в хороший дом. Ладно. Кабы выделили дочь-то!.. Нет ведь — тесть-дьявол не выделит. Ну, и буду я ломать на него... долго... Года! Вишь, какие дела-то! А кабы мне рублей ста полтора заробить, сейчас бы я на ноги встал и — Антипу-то — на-кося, выкуси! Хошь выделить Марфу? Нет? Не надо! Слава богу, девок в деревне не одна она. И был бы я, значит, совсем свободен, сам по себе... Н-да! — Парень вздохнул. — А теперь ничего не поделаешь иначе, как в зятья идти. Думал было я: вот, мол, на Кубань-то пойду, рублев два ста тяпну, — шабаш! барин!.. АН не выгорело. Ну и пойдешь в батраки... Своим хозяйством не исправлюсь я, ни в каком разе! Эхе-хе!..
Парню сильно не хотелось идти в зятья. У него даже лицо печально потускнело. Он тяжело заерзал на земле.
Челкаш спросил:
— Теперь куда ж ты?
— Да ведь — куда? известно, домой.
— Ну, брат, мне это неизвестно, может, ты в Турцию собрался.
— В Ту-урцию!.. — протянул парень. — Кто ж это туда ходит из православных? Сказал тоже!..
— Экой ты дурак! — вздохнул Челкаш и снова отворотился от собеседника. В нем этот здоровый деревенский парень что-то будил...
Смутно, медленно назревавшее, досадливое чувство копошилось где-то глубоко и мешало ему сосредоточиться и обдумать то, что нужно было сделать в эту ночь.
Обруганный парень бормотал что-то вполголоса, изредка бросая на босяка косые взгляды. У него смешно надулись щеки, оттопырились губы и суженные глаза как-то чересчур часто и смешно помаргивали. Он, очевидно, не ожидал, что его разговор с этим усатым оборванцем кончится так быстро и обидно.
Оборванец не обращал больше на него внимания. Он задумчиво посвистывал, сидя на тумбочке и отбивая по ней такт голой грязной пяткой.
Парню хотелось поквитаться с ним.
— Эй ты, рыбак! Часто это ты запиваешь-то? — начал было он, но в этот же момент рыбак быстро обернул к нему лицо, спросив его:
— Слушай, сосун! Хочешь сегодня ночью работать со мной? Говори скорей!
— Чего работать? — недоверчиво спросил парень.
— Ну, чего!.. Чего заставлю... Рыбу ловить поедем. Грести будешь...
— Так... Что же? Ничего. Работать можно. Только вот... не влететь бы во что с тобой. Больно ты закомурист... темен ты...
Челкаш почувствовал нечто вроде ожога в груди и с холодной злобой вполголоса проговорил:
— А ты не болтай, чего не смыслишь. Я те вот долбану по башке, тогда у тебя в ней просветлеет...
Он соскочил с тумбочки, дернул левой рукой свой ус, а правую сжал в твердый жилистый кулак и заблестел глазами.
Парень испугался. Он быстро оглянулся вокруг и, робко моргая, тоже вскочил с земли. Меряя друг друга глазами, они молчали.
— Ну? — сурово спросил Челкаш. Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел за то, что у него такие чистые голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь прошлую и будущую, а больше всего за то, что он, этот ребенок по сравнению с ним, Челкашем, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна. Всегда неприятно видеть, что человек, которого ты считаешь хуже и ниже себя, любит или ненавидит то же, что и ты, и, таким образом, становится похож на тебя.
Парень смотрел на Челкаша и чувствовал в нем хозяина.
— Ведь я... не прочь... — заговорил он. — Работы ведь и ищу. Мне все равно, у кого работать, у тебя или у другого. Я только к тому сказал, что не похож ты на рабочего человека, — больно уж тово... драный. Ну, я ведь знаю, что это со всяким может быть. Господи, рази я не видел пьяниц! Эх, сколько!.. да еще и не таких, как ты.
— Ну, ладно, ладно! Согласен? — уже мягче переспросил Челкаш.
— Я-то? Аида!.. с моим удовольствием! Говори цену.
— Цена у меня по работе. Какая работа будет. Какой улов, значит... Пятитку можешь получить. Понял?
Но теперь дело касалось денег, а тут крестьянин хотел быть точным и требовал той же точности от нанимателя. У парня вновь вспыхнуло недоверие и подозрительность.
— Это мне не рука, брат! Челкаш вошел в роль:
— Не толкуй, погоди! Идем в трактир!
И они пошли по улице рядом друг с другом, Челкаш — с важной миной хозяина, покручивая усы, парень — с выражением полной готовности подчиниться, но все-таки полный недоверия и боязни.
— А как тебя звать? — спросил Челкаш.
— Гаврилом! — ответил парень.
Когда они пришли в грязный и закоптелый трактир, Челкаш, подойдя к буфету, фамильярным тоном завсегдатая заказал бутылку водки, щей, поджарку из мяса, чаю и, перечислив требуемое, коротко бросил буфетчику:
«В долг все!» — на что буфетчик молча кивнул головой. Тут Гаврила сразу преисполнился уважения к своему хозяину, который, несмотря на свой вид жулика, пользуется такой известностью и доверием.
— Ну, вот мы теперь закусим и поговорим толком. Пока ты посиди, а я схожу кое-куда.
Он ушел. Гаврила осмотрелся кругом. Трактир помещался в подвале; в нем было сыро, темно, и весь он был полон удушливым запахом перегорелой водки, табачного дыма, смолы и еще чего-то острого. Против Гаврилы, за другим столом, сидел пьяный человек в матросском костюме, с рыжей бородой, весь в угольной пыли и смоле. Он урчал, поминутно икая, песню, всю из каких-то перерванных и изломанных слов, то страшно шипящих, то гортанных. Он был, очевидно, не русский.
Сзади его поместились две молдаванки; оборванные, черноволосые, загорелые, они тоже скрипели песню пьяными голосами.
Потом из тьмы выступали еще разные фигуры, все странно растрепанные, все полупьяные, крикливые, беспокойные...
Гавриле стало жутко. Ему захотелось, чтобы хозяин воротился скорее. Шум в трактире сливался в одну ноту, и казалось, что это рычит какое-то огромное животное, оно, обладая сотней разнообразных голосов, раздраженно, слепо рвется вон из этой каменной ямы и не находит выхода на волю... Гаврила чувствовал, как в его тело всасывается что-то опьяняющее и тягостное, от чего у него кружилась голова и туманились глаза, любопытно и со страхом бегавшие по трактиру...
Пришел Челкаш, и они стали есть и пить, разговаривая. С третьей рюмки Гаврила опьянел. Ему стало весело и хотелось сказать что-нибудь приятное своему хозяину, который — славный человек! — так вкусно угостил его. Но слова, целыми волнами подливавшиеся ему к горлу, почему-то не сходили с языка, вдруг отяжелевшего.
Челкаш смотрел на него и, насмешливо улыбаясь, говорил:
— Наклюкался!.. Э-эх, тюря! с пяти рюмок!.. как работать-то будешь?..
— Друг!.. — лепетал Гаврила. — Не бойсь! я тебе уважу!.. Дай поцелую тебя!.. а?..
— Ну, ну!.. На, еще клюкни!
Гаврила пил и дошел наконец до того, что у него в глазах все стало колебаться ровными, волнообразными движениями. Это было неприятно, и от этого тошнило. Лицо у него сделалось глупо восторженное. Пытаясь сказать что-нибудь, он смешно шлепал губами и мычал. Челкаш, пристально поглядывая на него, точно вспоминал что-то, крутил свои усы и все улыбался хмуро.
А трактир ревел пьяным шумом. Рыжий матрос спал, облокотясь на стол.
— Ну-ка, идем! — сказал Челкаш, вставая. Гаврила попробовал подняться, но не смог и, крепко обругавшись, засмеялся бессмысленным смехом пьяного.
— Развезло! — молвил Челкаш, снова усаживаясь против него на стул.
Гаврила все хохотал, тупыми глазами поглядывая на хозяина. И тот смотрел на него пристально, зорко и задумчиво. Он видел перед собою человека, жизнь которого попала в его волчьи лапы. Он, Челкаш, чувствовал себя в силе повернуть ее и так и этак. Он мог разломать ее, как игральную карту, и мог помочь ей установиться в прочные крестьянские рамки. Чувствуя себя господином другого, он думал о том, что этот парень никогда не изопьет такой чаши, какую судьба дала испить ему, Челкашу... И он завидовал и сожалел об этой молодой жизни, подсмеивался над ней и даже огорчался за нее, представляя, что она может еще раз попасть в такие руки, как его... И все чувства в конце концов слились у Челкаша в одно — нечто отеческое и хозяйственное. Малого было жалко, и малый был нужен. Тогда Челкаш взял Гаврилу под мышки и, легонько толкая его сзади коленом, вывел на двор трактира, где сложил на землю в тень от поленницы дров, а сам сел около него и закурил трубку. Гаврила немного повозился, помычал и заснул.
Потемневшее от пыли голубое южное небо – мутно; жаркое солнце смотрит в зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями турецких фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань. Закованные в гранит волны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.
Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз, металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой, глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузчиков, матросов и таможенных солдат – все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью, – к ним вздымаются с земли все новые и новые волны звуков – то глухие, рокочущие, они сурово сотрясают все кругом, то резкие, гремящие, – рвут пыльный, знойный воздух.
Гранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди – все дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию. Но голоса людей, еле слышные в нем, слабы и смешны. И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали. Созданное ими поработило и обезличило их.
Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам, наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда. До слез смешны длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для своего желудка. Рваные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные этими людьми, – машины, которые в конце концов приводились в движение все-таки не паром, а мускулами и кровью своих творцов, – в этом сопоставлении была целая поэма жестокой иронии.
Шум – подавлял, пыль, раздражая ноздри, – слепила глаза, зной – пек тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в городе, на море, в небе станет тихо, ясно, славно…
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря стали слышней. Это – наступило время обеда.
Когда грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани шумными группами, покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут же, на мостовой, в тенистых уголках, – появился Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор. Он был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его сухие и угловатые кости, обтянутые коричневой кожей. По всклокоченным черным с проседью волосам и смятому, острому, хищному лицу было видно, что он только что проснулся. В одном буром усе у него торчала соломина, другая соломина запуталась в щетине левой бритой щеки, а за ухо он заткнул себе маленькую, только что сорванную ветку липы. Длинный, костлявый, немного сутулый, он медленно шагал по камням и, поводя своим горбатым, хищным носом, кидал вокруг себя острые взгляды, поблескивая холодными серыми глазами и высматривая кого-то среди грузчиков. Его бурые усы, густые и длинные, то и дело вздрагивали, как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами. Даже и здесь, среди сотен таких же, как он, резких босяцких фигур, он сразу обращал на себя внимание своим сходством с степным ястребом, своей хищной худобой и этой прицеливающейся походкой, плавной и покойной с виду, но внутренне возбужденной и зоркой, как лет той хищной птицы, которую он напоминал.
Когда он поравнялся с одной из групп босяков-грузчиков, расположившихся в тени под грудой корзин с углем, ему навстречу встал коренастый малый с глупым, в багровых пятнах, лицом и поцарапанной шеей, должно быть, недавно избитый. Он встал и пошел рядом с Челкашом, вполголоса говоря:
– Флотские двух мест мануфактуры хватились… Ищут.
– Ну? – спросил Челкаш, спокойно смерив его глазами.
– Чего – ну? Ищут, мол. Больше ничего.
– Меня, что ли, спрашивали, чтоб помог поискать? И Челкаш с улыбкой посмотрел туда, где возвышался пакгауз Добровольного флота.
– Пошел к черту! Товарищ повернул назад.
– Эй, погоди! Кто это тебя изукрасил? Ишь как испортили вывеску-то… Мишку не видал здесь?
– Давно не видал! – крикнул тот, уходя к своим товарищам.
Откуда-то из-за бунта товара вывернулся таможенный сторож, темно-зеленый, пыльный и воинственно-прямой. Он загородил дорогу Челкашу, встав перед ним в вызывающей позе, схватившись левой рукой за ручку кортика, а правой пытаясь взять Челкаша за ворот.
– Стой! Куда идешь?
Челкаш отступил шаг назад, поднял глаза на сторожа и сухо улыбнулся.
Красное, добродушно-хитрое лицо служивого пыталось изобразить грозную мину, для чего надулось, стало круглым, багровым, двигало бровями, таращило глаза и было очень смешно.
– Сказано тебе – в гавань не смей ходить, ребра изломаю! А ты опять? – грозно кричал сторож.
– Здравствуй, Семеныч! мы с тобой давно не видались, – спокойно поздоровался Челкаш и протянул ему руку.
– Хоть бы век тебя не видать! Иди, иди!.. Но Семеныч все-таки пожал протянутую руку.
– Вот что скажи, – продолжал Челкаш, не выпуская из своих цепких пальцев руки Семеныча и приятельски-фамильярно потряхивая ее, – ты Мишку не видал?
Загрузка...
