На сегодняшнем уроке мы поговорим о теме свободы в поэзии Пушкина. Речь пойдет о двух стихотворениях, написанных в разных жанрах и в разное время. Это ода «Вольность», написанная Пушкиным сразу после выхода из лицея в 1817 году, и элегическое послание «К морю», над которым он начнет работать еще в Одессе, а завершит его уже в Михайловском, во время ссылки в 1824 году.
Тема: Русская литература XIX века
Урок: Тема свободы в поэзии и творчестве А.С. Пушкина («Вольность», «К морю»)
Начнем с оды «Вольность». Есть резон напомнить, что сам Пушкин дал определение жанра этого стихотворения, отсылая тем самым к уже известному стихотворению, созданному в конце 18 века А.Н. Радищевым.
Его знаменитая ода «Вольность», частично вошедшая в состав не менее знаменитой книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».
Давая своей оде название «Вольность», Пушкин, безусловно, продолжал традицию, заданную А.Н. Радищевым. Это обстоятельство неизбежно рождает необходимость сопоставления идеи Радищевской оды и оды Пушкина. В этом смысле, Радищев окажется более значительным и глубоким социально-политическим философом, потому что предметом его размышлений становится трагичность воплощения вольности в истории человечества. Он рассматривает самые крайние точки общественного развития человечества: с одной стороны, это республиканское устройство, с другой стороны, это тираническая монархия. И всякий раз оказывается, что люди в борьбе за свободу свергают тирана и монарха и приходят к республике. Республика, в свою очередь, разваливается, превращаясь в анархию. Все начинают жаждать единовластия, выбирают вновь царя, который в конце концов превращается в тирана. И так, к сожалению, история человечества разворачивается трагически, двигаясь между этими двумя полюсами, но при этом всякий раз мечта и идея вольности и свободы остается как некая невоплотимая в исторической реальности величина. С этой точки зрения, политическая философия Пушкина выглядит более спокойно. Напомним, что мы воспеваем не столько драматичность вольности, сколько те условия, в которых эта вольность может существовать. А это идея социальной гармонии, идея социального мира, которая вырастает на почве всеобщего подчинения законам. И когда речь идет о том, что именно ода «Вольность» послужила причиной высылки Пушкина из Петербурга, то эту причину нужно видеть не в политической идее произведения, а в том обстоятельстве, что Пушкин впервые в общественной мысли обратился к сюжету, к которому обращаться было нельзя: к истории убийства Павла І.
Было известно, что сын Александр, будущий император,
Рис. 3. Император Александр I ()
знал о готовящемся преступлении и оказывался человеком сопричастным к убийству отца. Не случайно обстоятельства смерти Павла І никак не отразились ни в общественной мысли, ни в литературе, ни в искусстве. Пушкин впервые позволил себе обратиться к этому сюжету, чем и вызвал столь значительный гнев императора.
И уже это обстоятельство заставляет нас думать о том, что в этой оде Пушкин продолжает так называемую гражданскую тему. И действительно, в этом отношении сама тема произведения носит характер политический, социальный, и вроде бы связано с понятием «вольность». И с этим связаны некоторые сложности в восприятии этого стихотворения, потому что оно, с одной стороны, погружает нас в мир политических доктрин эпохи Просвещения, а с другой стороны, изложено не в виде политического трактата, а все-таки в виде стихотворного текста.
В этой, пожалуй, самой драматической 13 строфе, степень трагизма и накала доходит до своей вершины. Но есть резон обратить внимание на несколько странное и необычное противопоставление:
Уж просвещенье иль тиран.
Тиран тут становиться понятен, который, вроде бы как, эти блага уничтожает. Но каким образом блага уничтожает просвещение? И тогда нужно напомнить, что в эту самую романтическую эпоху на юге Пушкин особым образом увлечен философией французского писателя, философа, просветителя Жан-Жака Руссо,
который однажды, еще в середине 18 века, на вопрос о том, способствует ли культура и просвещение прогрессу человечества, ответил кардинально странным и диаметрально противоположным от ожидаемого ответа: «Не способствует». Он одним из первых выдвинул идею культуры, идею просвещение как идею чего-то в первую очередь противопоставленного естественному и природному в человеке. С этой точки зрения, культура и просвещение выглядели как нечто сковывающее натурального и природного человека: вам хочется есть, а нужно сидеть и заниматься на уроках в школе - как минимум самое естественное противопоставление между желаемым, природным и вполне оправданным, и сковывающими путами культуры и просвещения. Смысл обратить внимание на это обстоятельство есть гораздо более глубоким, потому что именно на Юге в 23 году Пушкин начнет работу над романом «Евгений Онегин», и первая глава, в которой разворачивается противопоставление естественного образа жизни, который ведет, Евгений Онегин, становится принципиально важным. Развитие и изменение самого Онегина будет движением от условностей культуры к попытке понять жизнь своего собственного сердца, обнаруженную в восьмой главе. В этом отношении даже «Капитанская дочка», последнее крупное произведение Пушкина, будет выстраиваться на таком же противопоставлении между естественными человеческими реакциями людей. Напомню историю с заячьим тулупчиком, которая предшествовала тому обстоятельству, что Гринев окажется помилован императором Петром III Пугачевым именно потому, что ему напомнят о человеческом жесте Гринева, но ведь в том же положении окажется Маша Миронова, ведь она же по-человечески объяснит эту историю не Екатерине II а некой фрейлине, как ей показалось, некой вполне добродушной, по-человечески отнесшейся к ней даме. А когда она явится к ней теперь уже в качестве императрицы, то Екатерина II даже не потребует объяснений, потому что вот с этой культурной точки зрения Гринев, безусловно, оказывался предателем, но с человеческой - вполне понятный. Таким образом, можно обнаружить вполне глубокое и значительное влияние философии Руссо на творчество Пушкина разных лет и разных его эпох.
Даже само начало этой оды уже слегка настораживает:
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица? —
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Почти все здесь требует комментария. Так, в начале оды поэт, давайте назовем его так, отвергает традицию любовной поэзии и обращается к тому, чтобы вроде как воспеть общественную тему и общественную свободу. «Поразить на тронах порок » - он обращается с гневными инвективами в адрес тиранов мира и с не менее гневными обращениями в адрес «падших рабов ». И здесь есть резон вспомнить любимого лицейского преподавателя Пушкина А.П. Куницына,
который им читал так называемое естественное право, где как раз обсуждались проблемы, связанные с царской властью, с народовластием и с теорией о социальной гармонии, социального спокойствия. И в этом смысле под тиранами подразумевались те самые цари, которые нарушают законы и следуют не столько правилам общежития, сколько своим собственным прихотям. Более любопытная ситуация связана с рабами. В нашем понимании, речь идет о социально бесправном населении, в случае с Россией это крепостные крестьяне. Но ничего подобного Пушкин в данном случае не имеет, тем более что в дальнейшем, приводя примеры нарушения законов, он будет ссылаться не только на российскую действительность, но и на европейскую, и на историю Франции, где никакого крепостного права не было. Поэтому под рабами он имеет в виду верноподданнических граждан, которые позволяют тирану глумиться над собой, не высказывая при этом никакого сопротивления. Рабами здесь названы согласные, так сказать, жить под началом неправильной власти. Люди, готовые пожертвовать моралью, готовые пожертвовать честью, понимаемые как некая такая нравственная категория. Только тогда в пушкинском стихотворении становится внятным. Более того, четвертая строфа оды заставляет думать, что внутренней темой произведения становится не столько вольность, если все- таки под ней подразумевать свободу, сколько необходимые условия, при которых эта вольность и возможна, а эти условия связаны, в первую очередь, с законами:
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твёрдый щит,
Где сжатый верными руками
Гражда́н над равными главами
Их меч без выбора скользит.
И тогда становится понятно, что именно законы, равно выполняемые и монархом, и гражданином, есть гарантом той самой свободы, потому что дальше Пушкин приводит два исторических примера, которые нарушают эту закономерность. В первом случае это один из самых значимых, с исторической точки зрения, событий мировой истории. Речь идет о последствии французской революции. Той самой, которая послужила основанием для критического переосмысливания всей предшествующей просветительской традиции и послужила причиной для возникновения того самого романтизма в европейской традиции, о котором мы вспоминали на предшествующем уроке. Но в данном случае речь идет не о революции, как о таковой, а об обстоятельствах, который развернулись позже. В частности речь шла о казни уже сверженного Людовика XVI,
и он выступает жертвой:
Восходит к смерти Людови́к
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон — народ молчит,
Падёт преступная секира…
И здесь приостановимся. Совершенно очевидно, что Людовик XVI оказался здесь жертвой, сверхнеобходимой, что называется, всех предшествующих революционных преобразований, и молчащий закон, и молчащий народ приводит к совершению преступления. Вследствие чего дальнейшее историческое развитие Франции в том виде, в котором его преподносит Пушкин, оказывается своего рода историческим возмездием за это преступление:
И се — злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
В данном случае речь идет о проявлении на общественной сцене Франции фигуры незаконного царя, незаконного императора - Наполеона.
Рис. 7. Император и полководец Наполеон І Бонапарт ()
В 1821 году, в промежутке между «Вольностью» и «К морю», Пушкин напишет историческую элегию «Наполеон», которая как раз связана со смертью Наполеона с одной стороны, а с другой - подводит как бы итог его исторической и романтизированной судьбе:
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
Заметьте, это уже не ужас мира, не стыд природы, не упрек Богу на земле, это великий человек:
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед,
И для изгнанника вселенной
Уже потомство настает.
Обратите внимание, как уже это высоко и совсем не похоже на то, что было в оде «Вольность». Что же случилось? Как интерпретирована судьба этого «баловня победы»?
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал.
Как видите, опять речь идет о французской революции, и в данном случае она вся изображена позитивно, как утверждение свободы во Франции, но вдруг:
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
И дальше речь идет о том, что эту самую общественную французскую свободу Наполеон подавляет своевластием. Дальше он распространяет свою власть чуть ли не на всю Европу, но, как вы понимаете, итогом будет Россия, которая поставила предел наполеоновской свободе. И финал этого стихотворения удивителен. С точки зрения Пушкина, борьба с человеконенавистником, утверждающим свою нечеловеческую свободу, обнаружила предел в России с одной стороны, а с другой - пробудила свободу России, и тогда:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Удивительным здесь становится образ свободы, который варьируется и звучит очень по-разному. С одной стороны, в социальном смысле - свобода Франции, с другой стороны, как бы в личном, - свобода Наполеона, которая вырастает в некую социальную, общественную, общечеловеческую проблему и вновь возвращается к пробуждению свободы других народов, в данном случае России. И в итоге завершается тем, что сама по себе идея этой самой вечной свободы остается как некий недостижимый идеал.
И дальнейший портрет, и образ Наполеона, который возникает в этом стихотворении, - это, пожалуй, первое обращение Пушкина к этому незначительному для его поэзии, да и для русской культуры в целом, образе:
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.
Очень сильные слова, заставляющие вспомнить и гражданскую поэтическую традицию, и тот образ Наполеона, который возникал в создании и европейской, и русской традиции, которая связывала его с обликом антихриста. Отсюда ужас мира, отсюда стыд природы, отсюда даже упрек Богу на земле. Явление Наполеона оказалось историческим возмездием за предшествующие нарушения законов. И если в этой ситуации все более- менее внятно, то другой пример, к которому обращается Пушкин, российский. Речь идет о трагических обстоятельствах, связанных с гибелью Павла І в ночь на 11 марта 1801 года:
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец…
Речь идет о Михайловском замке, последнем прибежище Павла, том самом замке, где он был трагически убит, но уже здесь становиться понятно, что Павел охарактеризован в качестве тирана, а стало быть, в любом случае его убийство с этой точки зрения выглядит исторически оправданным. Но посмотрим, как описывает эту ситуацию Пушкин дальше:
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упое́нны
Идут убийцы потае́нны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!…
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
Странным является то обстоятельство, что и убийцы здесь становятся неоправданными, невзирая на то, что вроде бы как они восстанавливают попранную справедливость. Павел І назван тираном и Калигулой
Рис. 8. Император Кал игула Гай Юлий Цезарь ()
наших дней, но и способ борьбы с ним, способ предательства, способ убийства Пушкиным объявляется вне закона. Тут нарушителями оказались все. И это вполне мотивирует заключительную, финальную строфу, которая звучит вполне в духе просветительской традиции. Традиции некого нравоучения царям:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надёжную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
И этот финал вновь обращает нас не столько к вольности, сколько к действительной теме этого стихотворения, теме закона. Это была просветительская идея, вполне внятная для нас и вполне популярная до сегодня, которую можно вполне сформулировать так: если все граждане, правительство и даже правители будут исполнять законы, которые выше их частных прихотей, то только тогда в государстве, в социуме возникнет то, что можно было бы называть покоем и вольностью.
Чуть попозже в другом не менее знаменитом вольнолюбивом стихотворении «Деревня» Пушкин напишет: «… учусь свободною душою закон боготворить ». Логика этой фразы будет примерно такая же, как и логика оды «Вольность». Совершенно понятно, что Пушкин рассматривает свободу и вольность в исключительно социальном смысле, общественном, как категорию гражданского общества.
Когда же речь идет о той же, на первый взгляд, свободе, которая разворачивается в другом стихотворении, теперь уже в элегическом послании «К морю», которое Пушкин напишет в 1824 году, то само представление о свободе в этой элегии будет существенно иным. На первый взгляд, изменится сам образ этой свободы. Это будет не абстрактная вольность, не абстрактный закон, не абстрактный тиран, а поначалу будет некой пейзажной зарисовкой. Метафорой свободы станет море:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Совершенно очевидно, что сообразно романтические традиции между изображением моря и внутренним миром лирического персонажа возникает очевидная параллель. Море вырисовывается как друг, как души предел желанный, как некий идеал свободы. Но, заметьте, тут же прозвучит и специфический оттенок «своенравные порывы», где свобода в данном случае будет характеризоваться категорией своеволия. Последующий пейзаж изобразит нам этот беспредел, абсолютный так сказать, который олицетворяется здесь морской стихией. Что значит смиренные порывы?
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей…
Но стоит только этой прихоти поменяться:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
Пределом этой самой свободы, этого самого своенравия, этой прихоти становится, как ни странно, в этом пейзаже мотив гибели, мотив смерти, которую несет эта самая морская стихия. Когда речь идет о природном явлении, то предъявить природе какие-то моральные, этические требования невозможно. Именно поэтому море и рисуется Пушкиным в абсолютном проявлении своенравия и свободы, которое оборачивается для других гибелью и смертью. Это вовсе неслучайно, потому что наш герой, который обращается к морю, который хотел бы свой поэтический побег направить по его волнам, вдруг неожиданно этого не делает и остается на берегу:
Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я…
Возникает другая, предшествующая для романтического этапа творчества Пушкина мысль о пленении: я хотел свободы, я хотел соединиться с эти океаном, с этой морской свободой, но вот оказался в плену на берегу. И продолжение несколько неожиданно:
О чём жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
Здесь мы вновь встречаем любимую Пушкиным манеру, подтверждающую развитие его поэтической мысли, некую отсылку к историческим персонажам. В данном случае это Наполеон, данный в совсем другой интерпретации, в совсем другой тональности. Он теперь будет уже не антихристом, ниспосланным Богом на землю покарать человечество за его грехи, как это было в стихотворении «Вольность», а романтическим гением, в чьей судьбе воплотилась аналогичная свобода, потому как этот человек сумел противостоять не только своей нации, своей Франции, но и всему миру, оказавшись державцем полумира. В романтической традиции именно Наполеон станет неким символом этого своенравия и удивительной человеческой судьбы, которая из ничего превратилась в державца полумира. Дальше возникает другой персонаж, в судьбе которого тоже воплотилась эта морская стихия, эта свобода, но совсем противоположная Наполеону. Это Байрон:
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нём означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Рис. 9. Джордж Ноэл Гордон Байрон ()
Здесь есть резон приостановиться, напомнив про то, что смерть Наполеона на острове Святой Елены получилась сама собой, Байрон все же погиб защищая Грецию от владычества турок и вроде бы как пал жертвой в борьбе за свободу. И совершенно очевидно, что перед нами совсем другая историческая ситуация. Видите, Пушкин все же объединяет Наполеона и Байрона в том смысле, что в их судьбах он прозревает морскую стихию абсолютной свободы, и абсолютность выражена в том, что заплатили они за это собственною смертью. И тогда после этих печальных размышлений возникает самая драматическая строфа во всей этой элегии, объясняющая, почему же плененность на берегу оказалась для нашего поэта выходом и счастьем. Звучит это крайне драматично:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Грубо говоря, становится понятно, что всякое действие рано или поздно вызывает противодействие, всякая ваша попытка утвердить свою свободу оборачивается тем, что вы попираете собою других и в конце концов это возвращается к вам смертельным ударом. И если бы Пушкин завершил и прервал свою элегию на этой самой 13 строфе, которая звучит также драматично, как романтический финал поэмы «Цыган»:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
перед нами, конечно, была бы замечательная романтическая элегия, связанная с темой исторического глобального разочарования, но Пушкин продолжает:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Удивительно, как разрешается все. Напомним, что изначально мы хотели было направить свой поэтический побег по твоим волнам, но могучей страстью очарованные, мы остались на берегу. Потом сообразили, что двигаться и не надо, потому что все это может закончиться смертью, а в финале мы вдруг оказались наполнены морем. Но ведь теперь речь шла о воспоминаниях, о том, что я оставлю эту самую свободу как некую психологическую категорию внутри себя и сохраню ее в качестве памяти о когда- то пережитой абсолютной свободе. Это был абсолютно неожиданный и новый ход, потому что в действительности это, с одной стороны, позволяло свободною душой закон боготворить, а с другой стороны, внутренне оставаться абсолютно свободным и абсолютно независимым, при этом не вступая в конфликт с окружающим миром. Утверждая свою свободу не уничтожать свободу других. Это был новый ход.
Если иметь ввиду дальнейшее развитие так понимаемой темы свободы в качестве внутренней категории, то тут можно было бы припомнить и знаменитый образ Татьяны, которая, не взирая на всю сложность своей судьбы, стоит покойна и вольна. Можно вспомнить и самый трогательный шедевр любовной лирики Пушкина «Дай Вам Бог любимой быть другим», который реализует свободу отдания своего чувства другому человеку, давая возможность ему проявить свою свободу и не уничтожая ее. И в конце концов это выразиться в особом развитии темы творчества, темы поэтического вдохновения, потому что именно в конце 20-х годов Пушкин создаст ряд стихотворений, в которых поэзия и творчество будут утверждаться как абсолютные ценности и абсолютная свобода, независимая ни от каких внешних явлений мира: будь-то царь, будь-то народ, потому что единственная возможность, где человек может реализовать эту абсолютную категорию, становиться, конечно, творческая способность.
1. Сахаров В.И., Зинин С.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. М.: Русское слово.
2. Архангельский А.Н. и др. Русский язык и литература. Литература (углубленный уровень) 10. М.: Дрофа.
3. Ланин Б.А., Устинова Л.Ю., Шамчикова В.М. / под ред. Ланина Б.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. М.: ВЕНТАНА-ГРАФ.
2. Культура письменной речи ().
3. Русская литература и фольклор ().
1. Проанализируйте стихотворения Пушкина («Вольность», «К морю») с точки зрения их образности.
2. Прочитайте и проанализируйте другие произведения Пушкина, связанные с темой свободы.
3. *Напишите сочинение-размышление на тему: «Значение темы свободы в творчестве Пушкина для русской литературы».
, выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.Когда мы смотрим вперед и вдаль и видим грядущую Россию, то мы видим ее как национальное государство, ограждающее и обслуживающее русскую национальную культуру. После длительного революционного перерыва, после мучительного коммунистически интернационального провала Россия вернется к свободному самоутверждению и самостоянию, найдет свой здравый инстинкт самосохранения, примирит его с своим духовным самочувствием и начнет новый период своего исторического расцвета.
Тридцать лет терпит русский народ унижения, и, кажется, нет им конца и края. Тридцать лет попирают темные и преступные люди его очаги и алтари, запрещают ему молиться, избивают его лучших людей — самых верующих, самых стойких, самых храбрых и национально преданных, подавляют его свободу, искажают его духовный лик, проматывают его достояние, разоряют его хозяйство, разлагают его государство, отучают его от свободного труда и свободного вдохновения. Тридцать лет обходятся с ним так, как если бы он был лишен национального достоинства, национального духа и национального инстинкта. Эти годы насилия и стыда не пройдут даром: нельзя народному организму «запретить здоровье» — он прорвется к нему любой ценой; нельзя погасить в народе чувство собственного духовного достоинства — эти попытки только пробудят его к новому осознанию и новой силе. То, что переживает сейчас русский народ, есть строгий и долгий ученический искус, живая школа душевного очищения, смирения и трезвения. Первое пробуждение, может быть, будет страстным, неумеренным и даже ожесточенным; но дальнейшее принесет нам новый русский национализм с его истинной силой и в его истинной мере. Этот национализм мы и должны ныне выговорить и оформить.
В противоположность всякому интернационализму — как сентиментальному, так и свирепому; в противовес всякой денационализации — бытовой и политической, мы утверждаем русский национализм, инстинктивный и духовный, исповедуем его и возводим его к Богу.
Мы приветствуем его возрождение. Мы радуемся его духовности и его своеобразию. И мы считаем драгоценным, чтобы русские люди не связывали себя никакими интернационалистическими «симпатиями» или «обязательствами».
Каждый народ имеет национальный инстинкт, данный ему от природы (а это значит — и от Бога), и дары Духа, изливаемые в него от Творца всяческих. И у каждого народа инстинкт и дух живут по-своему и создают драгоценное своеобразие. Этим русским своеобразием мы должны дорожить, беречь его, жить в нем и творить из него: оно дано нам было искони, в зачатке, а раскрытие его было задано нам на протяжении всей нашей истории. Раскрывая его, осуществляя его, мы исполняем наше историческое предназначение, отречься от которого мы не имеем ни права, ни желания. Ибо всякое национальное своеобразие по-своему являет Дух Божий и по-своему славит Господа.
Каждый народ по-своему вступает в брак, рождает, болеет и умирает; по-своему лечится, трудится, хозяйствует и отдыхает; по-своему горюет, плачет, сердится и отчаивается; по-своему улыбается, шутит, смеется и радуется; по-своему ходит и пляшет; по-своему поет и творит музыку; по-своему говорит, декламирует, острит и ораторствует; по-своему наблюдает, созерцает и творит живопись; по-своему исследует, познает, рассуждает и доказывает; по-своему нищенствует, благотворит и гостеприимствует; по-своему строит дома и храмы; по-своему молится и геройствует... Он по-своему возносится духом и кается. По-своему организуется. У каждого народа свое особое чувство права и справедливости, иной характер, иная дисциплина, иное представление о нравственном идеале, иной семейный уклад, иная церковность, иная политическая мечта, иной государственный инстинкт. Словом, у каждого народа иной, особый душевный уклад и духовно-творческий акт.
Так обстоит от природы и от истории. Так обстоит в инстинкте и в духе. Так нам всем дано от Бога. И это хорошо. Это прекрасно. Различны травы и цветы в поле. Различны деревья и облака. Богат и прекрасен сад Божий; обилен формами, блещет красками и видами, сияет и радует многообразием…
Все хочет петь и славить Бога:
Заря, и ландыш, и ковыль,
И лес, и поле, и дорога,
И ветром зыблемая пыль.
Федор Сологуб
И в этом все вещи, и все люди, и все народы — правы. И каждому народу подобает и быть, и красоваться, и Бога славить по-своему. И в самом этом многообразии и многогласии уже поет и возносится хвала Творцу; и надо быть духовно слепым и глухим, чтобы не постигать этого.
Вот почему мысль погасить это многообразие хвалений, упразднить это богатство исторического сада Божия, свести все к мертвому подобию и однообразию, к равенству песка, к безразличию после уже просиявшего в мире различия — может родиться только в духовно мертвой, больной душе. Эта плоская и пошлая химера, эта всеразрушительная, противокультурная и безбожная затея есть порождение рассудочной души, злой и завистливой, — все равно, стремится ли эта химера воинственно подмять все народы под один народ (химера германского национал-социализма) или растворить все национальные культуры в бесцветности и безвидности всесмешения (химера советского коммунизма). Во всяком случае, эта уродливая химера, в которой крайний национализм сходится с крайним интернационализмом, — нерусского происхождения, как, впрочем, и весь нигилизм — нехристианского происхождения, как, впрочем, и весь эгалитаризм.
Христианство принесло миру идею личной, бессмертной души, самостоятельной по своему дару, по своей ответственности и по своему призванию, особливой в своих грехах и подвигах и самодеятельной в созерцании, любви и молитве, — т. е. идею метафизического своеобразия человека. И поэтому идея метафизического своеобразия народа есть лишь верное и последовательное развитие христианского понимания: Христос один во вселенной. Он не для иудеев только и не для эллинов, только, а благовестие Его идет и к эллинам, и к иудеям; но это означает, что признаны и призваны все народы, каждый на своем месте, со своим языком и со своими дарами (см. Деян. 2, 1—42; 1 Кор. 7, 7).
Преподобный Серафим Саровский высказал однажды воззрение, что Бог печется о каждом человеке так, как если бы он был у Него единственным. Это сказано о личном человеке. Что же надлежит думать об индивидуальном народе: что он Богом осужден, отвергнут и обречен? Каждую лилию Господь одевает в особливые и прекрасные ризы, каждую птицу небесную питает и кормит, и волосы, падающие с головы человека, сосчитывает, а своеобразие народной жизни, от Него данное и заданное, творческую хвалу живой нации, к Нему восходящую, — отвергает?!.
Всей своей историей, всей культурой, всем трудом и пением своим каждый народ служит Богу, как умеет; и те народы, которые служат Ему творчески и вдохновенно, становятся великими и духовно ведущими народами в истории.
И вот, национализм есть уверенное и сильное чувство, что мой народ тоже получил дары Духа Святого, что он приял их своим и инстинктивным чувствилищем и творчески претворил их по-своему, что сила его обильна и призвана к дальнейшим творческим свершениям и что поэтому народу моему подобает культурное «самостояние» как «залог величия» (Пушкин) и как независимость государственного бытия.
Поэтому национализм проявляется прежде всего в инстинкте национального самосохранения, и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное. Не следует стыдиться его, гасить или глушить его; надо осмысливать его перед лицом Божиим, духовно обосновывать и облагораживать его проявления. Этот инстинкт должен не дремать в душе народа, но бодрствовать. Он живет совсем не «по ту сторону добра и зла», напротив, он подчинен законам добра и духа. Он должен иметь свои проявления в любви, жертвенности, храбрости и мудрости; он должен иметь свои празднества, свои радости, свои печали и свои моления. Из него должно родиться национальное единение, во всей его инстинктивной «пчелиности» и «муравьиности». Он должен гореть в национальной культуре и в творчестве национального гения.
Что такое есть национализм?
Национализм есть любовь к историческому облику и творческому акту своего народа во всем его своеобразии. Национализм есть вера в инстинктивную и духовную силу своего народа, вера в его духовное призвание. Национализм есть воля к тому, чтобы мой народ творчески и свободно цвел в Божием саду. Национализм есть созерцание своего народа перед лицом Божиим, созерцание его души, его недостатков, его талантов, его исторической проблематики, его опасностей и его соблазнов. Национализм есть система поступков, вытекающих из этой любви, из этой веры, из этой воли и из этого созерцания.
Вот почему национальное чувство есть духовный огонь, ведущий человека к служению и жертвам, а народ — к духовному расцвету. Это есть некий восторг (любимое выражение Суворова) от созерцания своего народа в плане Божием и в дарах Его благодати. Это есть благодарение Богу за эти дары, но в то же время и скорбь о своем народе и стыд за него, если он оказывается не на высоте этих даров. В национальном чувстве скрыт источник достоинства, которое Карамзин обозначил когда-то как «народную гордость», и источник единения, которое спасло Россию во все трудные часы ее истории, и источник государственного правосознания, связующего «всех нас» в живое государственное единство.
Национализм испытывает, исповедует и отстаивает жизнь своего народа как драгоценную духовную самосиянность. Он принимает дары и создания своего народа как свою собственную духовную почву, как отправной пункт своего собственного творчества. И он прав в этом. Ибо творческий акт не изобретается каждым человеком для себя, но выстрадывается и вынашивается целым народом на протяжении веков.
Душевный уклад труда и быта и духовный уклад любви и созерцания, молитвы и познания, при всем его личном своеобразии, имеет еще и национальную природу, национальную однородность и национальное своеобразие. Согласно общему социально-психологическому закону, подобие единит людей, общение усиливает это подобие и радость быть понятым раскрывает души и углубляет общение. Вот почему национальный творческий акт роднит людей между собой и пробуждает в них желание раскрыться, высказаться, отдать «свое заветное» и найти отклик в других. Творческий человек творит всегда от лица своего народа и обращается прежде всего и больше всего к своему народу. Народность есть как бы климат души и почва духа, а национализм есть верная, естественная тяга к своему климату и к своей почве.
Не случайно русская сердечность и простота обхождения всегда сжимались и страдали от черствости, чопорности и искусственной натянутости Запада. Не случайно и то, что русская созерцательность и искренность никогда не ценились европейским рассудком и американской деловитостью.
С каким трудом европеец улавливает особенности нашего правосознания — его неформальность, его свободу от мертвого законничества, его живую тягу к живой справедливости и в то же время его наивную недисциплинированность в бытовых основах и его тягу к анархии. С каким трудом прислушивается он к нашей музыке — к ее естественно льющейся и неисчерпывающейся мелодии, к ее дерзновенным ритмам, к ни на что не похожим тональностям и гармониям русской народной песни. Как чужда ему наша не рассудочная, созерцательная наука. А русская живопись — чудеснейшая и значительнейшая, наряду с итальянской, — доселе еще «не открыта» и не признана снобирующим европейцем. Все прекрасное, что было доселе создано русским народом, исходило из его национального духовного акта и представлялось чуждым Западу.
А между тем создать нечто прекрасное, совершенное для всех народов может только тот, кто утвердился в творческом акте своего народа.
«Мировой гений» есть всегда и прежде всего — «национальный гений», и всякая попытка создать нечто великое из денационализированной или «интернациональной» души дает в лучшем случае только мнимую, «экранную» «знаменитость». Истинное величие всегда почвенно. Подлинный гений всегда национален, и он знает это сам о себе.
И если пророки не принимаются в своем отечестве, то не потому, что они творят из какого-то «сверхнационального» акта, а потому, что они углубляют творческий акт своего народа до того уровня, до той глубины, которая еще не доступна их единоплеменным современникам.
Пророк и гений национальнее своего поколения в высшем и лучшем значении этого слова. Пребывая в своеобразии своего народа, они осуществляют национальный акт классической глубины и зрелости и тем показывают своему народу его подлинную силу, его призвание и грядущие пути.
в оптовом
интернет
магазине
А.С. ПУШКИН О НАПОЛЕОНЕ.
К 191-ей годовщине взятия Парижа 19 марта 1814 года.
Доклад на YIII научной конференции «Эпоха наполеоновских войн: люди, события, идеи».
Музей-панорама «Бородинская битва», Москва, 21-22 апреля 2005 года.
" ...Батый и Наполеон по кровавому морю хотели
приплыть к храму славы. Но кровь пролита, а
храм славы заперт для них. Их мавзолей -
проклятие народов!..."
Глинка Ф.Н.(1)
Мой доклад спровоцирован теми хвалебными «одами», которые расточает современная Европа и, так называемые, либералы Наполеону. К этому хору вдруг присоединились и наши, всегда попадающие в тему, историки, и наши шумливые "патриоты", и наши всё знающие телеведущие. Рука как-то сама потянулась к творчеству Александра Сергеевича Пушкина. Хотелось узнать, что же думал он - великий - о столь нестандартной личности как Наполеон. Тем более, что, будучи его современником, он видел и характер и деяния незамутнённым взглядом. Конечно, такой анализ мог быть проведён ранее меня и специалистами, уж очень он прост и показателен. Но мне сии труды незнакомы, и я осмеливаюсь предложить свои рассуждения вашему вниманию.
Наиболее просто узнать отношение Пушкина к Наполеону можно, очевидно, по его стихотворному творчеству, поскольку оно должно было бы тут проявиться и наиболее ярко и, что не менее важно для нас, бесспорно.
Начнём с произведения А.С. Пушкина "Воспоминания в Царском Селе", написанном, как известно, в 1814 году(2). Какие же характеристики даёт поэт и мыслитель европейскому кумиру сегодняшнего дня?
"...Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
Коварством, дерзостью венчанного царя;
Восстал вселенной бич - и вскоре новой брани
Зарделась грозная заря...",
- констатирует он. В целях исследования отодвинем от себя поэтическую гениальность самого стиха (к сожалению, это мы будем делать и в дальнейшем с другими произведениями Пушкина). Только приведём эпитеты и определения, которыми он «вырисовавает» личность Наполеона по ходу текста:
- "кровавый", "неукротимой", "коварством", "дерзостью","надменный", "сильный", "тиран", "неистов","горд", снова "надменен", и, наконец, "презревший правды глас", "презревший веру", "презревший закон". В последних строках Пушкин отмечает ещё раз: "гордый". А все его деяния как "страшный сон".
Другим, также весьма известным, является стихотворение "Наполеон на Эльбе"(3), написанном в 1815 году после получения сведений о том, что Наполеон 1 марта 1815 года высадился во Франции. В нём Александр Сергеевич "награждает" неугомонного корсиканца, отправленного, как известно, в ссылку в 1814 году, но в 1815 году вновь захватившего власть во Франции, новыми характеристиками.
"...В уме губителя теснились мрачны думы,
Он новую в мечтах Европе цепь ковал...", -
- отмечает поэт и показывает, от лица самого Наполеона,его целеполагающие
стремления:
"...Уж мир лежит в оковах предо мной!
Прейду я к вам сквозь чёрные пучины
И гряну вновь погибельной грозой!
И вспыхнет брань! за галльскими орлами,
С мечом в руках победа полетит,
Кровавый ток в долинах закипит,
И троны в прах низвергну я громами
И сокрушу Европы дивный щит!..".
Отметим так же перечень определений и эпитетов автора: "губитель", "цепь ковал", "свирепо", "погибельной грозой", "кровавый ток", "кровавые знамена", "могущего паденье", "позор и заточенье". По сути, обращаясь к Франции и Европе словами Наполеона, Пушкин пророчествует грядущие бедствия (угрожает от лица честолюбивого и беспощадного Наполеона):
"...Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!
Рыдай - твой бич восстал - и всё падёт во прах,
Всё сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье,
Царём воссяду на гробах!".
И далее от автора обращаясь к "восставшему бичу" заключает:
".........трепещи! погибель над тобою,
И жребий твой ещё сокрыт!"
В стихах, посвящённых Императору Александру I, в форме поэтического обращения к "Александру"(4), написанных также в 1815 году, Пушкин не может не дать характеристику Наполеону.
"...О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
Когда на сильного с сынами устремился...",
- пишет поэт. По тексту стихотворения мы видим, что в нём повторяются
прежние характеристики Наполеона:
"звезда губителя потухла", "пламенный венец" и т.д.. Однако появляются и новые:
"...Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
Он землю русскую не взвидел под собою.
Бежит...и мести гром слетел ему вослед;
И с трона гордый пал... и вновь восстал... и нет!"
Пушкин неоднократно использует эпитеты "гордый", "сильный", "грозный", показывая мощь врага, которого пришлось сокрушить России, возглавляемой императором Александром I, получившего после спасительных событий достойную приставку к имени - Благословенный.
"...И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобождённою от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!", - заключает автор, впоследствии не жалующий императора поэтическими дифирамбами.
Заметим, что в 1816 году Пушкин в стихах "Принцу Оранскому"(5), написанных по случаю женитьбы участника победных событий принца Вильгельма Оранского(сына нидерландского короля) на сестре Александра I - Анне Павловне, Пушкин даёт Наполеону ещё более жёсткую характеристику.
"...Свершилось...взорами царей
Европы твёрдый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован...",
- успокаивает он общество.
Как мы видим, вослед уже обычным определениям "меч окровавленный", "смерть погибельным крылом", "шумела грозно", "падшего главу", "отторжен от вселенной", "не блещет меч окровавленный", "брань погибельным крылом", "мятежных гром гремел" появляются новые "злодей" и "ужас мира". Последние как бы венчают использованный ряд определений в оценке личности Наполеона и его деяний.
Таким образом, несмотря на некоторую динамику во взглядах поэта на личность Наполеона, расхождения в его оценке в различные годы можно считать несущественными и нельзя не видеть его сугубо отрицательного отношения к этой фигуре.
В 1821 году по получении известия о смерти Наполеона на острове Святой Елены, куда его заключили предусмотрительные англичане, Пушкин посвятил ссыльному целое стихотворение, которое так и назвал "Наполеон"(6).
Заметим, что имя «Наполеон» Пушкин употреблял в своём поэтическом творчестве считанное число раз. Обычно он обходился определениями: грозный, мятежный, кровавый, тиран, губитель, злодей и т.д..
Начинается стихотворение весьма своеобразно:
"Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек" .
Обычно такие словосочетания коробят поэтический слух и чувства, но только не в случае с Наполеоном. Поэт явно не сочувствует «великому человеку». Обратим внимание, какими эпитетами и определениями он «обрисовывает» здесь образ ушедшего в небытие "кровавого" политика и полководца?
Перечислим их по ходу текста:
"великий", "властитель осуждённый", "могучий баловень побед", "чьей памятью кровавой", "твоею славой", "великолепная могила", "луч бессмертия", "обесславленная земля", "силы роковой", "воле своенравной", "бедой шумели знамена", "налагал ярём державный", "погибельное счастье", "дерзкой веровал душой", "пленяло самовластье", "жажду власти утолил"
.
"...И Франция, добыча славы,
Пленённый устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вёл мечи на пир обильный;
Всё пало с шумом пред тобой:
Европа гибла; сон могильный
Носился над её главой...",
- пишет общепризнанный в мировой культуре русский гений. И далее: "в величии постыдном", "надменного героя", снова "Надменный", "Как сердца русских не постигнул Ты с высоты отважных дум?", "оцепенелыми руками", "железный свой венец", "Он бездну видит", "Он гибнет, гибнет наконец". И наконец, дважды "тиран", "тиран".
"...И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Оплачены тебе, тиран!...",
- подводит итог поэт.
При этом в «приступе радостного всепрощения» он считает, что
"...Искуплены его стяжанья
И зло воинственных чудес
Тоскою душного изгнанья
Под сенью чуждою небес..."
Здесь Пушкин показывает воистину христианскую способность русского человека к прощению. По сути, он призывает простить недавнего "антихриста", по приказу которого был взорван Московский Кремль - святыня русского народа! Далеко не все согласились бы с автором, если бы речь не шла о покойнике, о частной судьбе частного человека, у которого были мать и отец.
В заключительной части стиха Пушкин призвал не поминать зла почившему в день его кончины, что также соответствует православной традиции не поминать худого усопшему. Он пишет:
"...Да будет омрачён позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!...".
Прекрасно зная придворную камарилью и «механизмы» принятия властных решений, Пушкин уверен, что страшные события и преступления наполеоновской эпохи должны разделить с ним те, кто был рядом, кричал "Виват!", кто затем готов был даже принизить себя, чтобы "свалить" ответственность на ссыльного преступника, а теперь уже и покойника. Он понимает, при всём своём неприятии Наполеона, незаурядность его личности и её одиночество и перед многочисленными обывателями, и перед вечностью. Нет ничего удивительного в том, что он пытается оградить уже давно "развенчанную тень" от недалёких и безнравственных судей.
И более того:
"...Хвала!...Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал...".
Этот "хвалебный" призыв, как мнение Пушкина о Наполеоне, высказанное им как-бы у могилы имярек, является основанием многих спекуляций и требует, на наш взгляд, некоторого пояснения точки зрения поэта. Тем более, что сейчас об этой "хвале" только и говорят. Тем более, что Запад, а с ним и наши западники напрочь забыли и о "злодее", и о "тиране", и о "губителе", не говоря уже об "ужасе мира". Сегодня, всячески прославляя Наполеона, они наделяют его качествами поборника справедливости и свободы. Отметим, однако, что Пушкин ни разу не сказал об этих качествах "сильного" и "дерзкого".И, очевидно, только потому, что их не было у этой личности, и современный Пушкину мир их не наблюдал. А вот о тиране, о губителе он писал многократно. И о состоянии свободы в том мире он писал неоднократно. Вспомним ранее цитированное:
"...Европа гибла; сон могильный
Носился над её главой".
Что касается "хвалы", то она в его "предмогильных" стихах имеется в виду, пожалуй, в той же мере, что и возможная сегодня "хвала" Гитлеру, который повторил судьбу Наполеона и сгинул под напряжением всех мыслимых и немыслимых сил русского народа.
Гитлер и иже с ним, как и Наполеон с «двунадесятью языками», также заставили народные силы объединиться, почувствовать своё духовное единство перед лицом врага и ответить массовым самопожертвованием, несмотря на известные уже тогда и тем более сегодня ошибки и стратегического и тактического характера.
Объединение всех сил в 1812 году явилось результатом чужеземной агрессии, и считать агрессора агнцем и петь ему дифирамбы нет никаких оснований. Хотя, безусловно, духовный подъём и объединение всех слоёв российского государства против врага в 1812 году стали вехой в осознании обществом самоценности своей собственной культуры.
Надо заметить, что теме "высокого жребия" была затем посвящена деятельность большого числа русских философов и деятелей культуры: от славянофилов до Достоевского и Данилевского (7). Можно сказать, что осознанием и осмыслением "высокого жребия" питалась вся русская общественная мысль вплоть до революции 1917 года и даже после неё. Сегодня это упование на "высокий жребий"(только уже в форме дешёвого ура-патриотизма!) также проявляется в некоторых, чаще всего одиозных, направлениях политической жизни России.
Заметим, что без осмысления процессов духовного подъёма общества в 1812 году, также как и в годы 1941-1945, дать оценку современному обществу и сформировать сегодня духовно-нравственный механизм объединения общества невозможно.
В 1812 году император России Александр I придавал этим объединительным процессам первостепенное значение. Так, принимая в Петербурге прибывшего из района боевых действий Сергея Григорьевича Волконского, он первым делом спросил: "Каков дух армии?", "Каков дух народный?" и "Каков дух дворянский?"(8). Надо сказать, он был очень недоволен своекорыстными действиями некоторых помещиков, которые пытались нажиться во время войны на поставках фуража армии "по французским ценам"(9). По мере агрессии захватчиков отношение дворян к Наполеону и его "кровавой" армии менялось. Об этом свидетельствует множество мемуаров и воспоминаний очевидцев событий. Наконец, началось пожертвование имений и вступление в ополчение. Пушкин также пишет об этом процессе духовного возрождения в небольшой повести "Рославлев"(10).
Этот постепенный, но последовательный и неумолимый процесс духовного преобразования общества в 1812 году требует сегодня большого внимания исследователей. То, что произошло в 1812 году, достаточно уникальный, но показательный пример возможного перехода от экономического (либо какого-то иного – смешанного) механизма объединения в обществе к духовно-нравственному механизму, что в общем то и составляет цель общественного развития. Жаль, что к этому механизму объединения мы обращаемся только в моменты крайней опасности для отечественной культуры и не находим его полезным или даже возможным в мирное время.
Однако, нам важно констатировать событие – России в относительно недавнем историческом прошлом 1812 года были свойственны такие преобразования. Следует предполагать, что они возможны и сейчас. Как к ним подойти, как инициировать – вот вопрос. Надо понимать, что Европа с её поклонением Наполеону и современной экономической парадигме тут вряд ли окажется нам помощником.
В заключение рассмотрим те строки Пушкина о Наполеоне, которые относят к утверждению поэта о свободолюбии имярек:
"...И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал...".
В этих стихах мысль поэта построена на ощущении реальности конкретного факта: тиран, губитель в тюрьме и потому свобода народам отдана, принимайте её. Более того, речь идёт о "вечной свободе" , которую тиран узурпировал недавно. Теперь она возвращена народам. Говоря современными категориями, преступник сидит в тюрьме /ссылке на острове Св.Елены/ и его нахождение там /а с его смертью - вечно, как полагал Пушкин/ есть залог /завещание/ свободы в Европе. Ни о каком реальном пожелании Наполеоном "вечной свободы" народам Европы и быть не может.
О неизменном отношении Пушкина к Наполеону после смерти последнего говорят строки стихотворения "Недвижный страж дремал на царственном пороге...", написанные в 1824 году /11/:
"То был сей чудный муж, посланник провиденья,
Свершитель роковой безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонилися цари,
Мятежной вольности наследник и убийца,
Сей хладнокровный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари".
Начинается фрагмент стиха, как мы видим, с определений: "чудный муж", "посланник проведенья", "свершитель роковой" и заканчивается утверждением - "мятежной вольницы наследник и убийца" и определениями "холодный кровопийца" и "исчезнувший как сон". Имеется ввиду, конечно, наследование Наполеоном революционной свободы и убийство этой самой свободы, надо полагать, в угоду своему властолюбию, буржуазной политико-экономической доктрине и политике военного подавления и принуждения.
Возвращение Францией в 1840 году останков великого преступника в Париж (12) свидетельствует либо о фактическом непонимании его деяний, либо об одобрении и следовании в общественно-политической жизни принципам и концептуальным уложениям недавнего "злодея". Впрочем, возможно и то и другое одновременно. И нет ничего удивительного в разразившихся затем во Франции революциях 1848 и 1870 годов. Низы не хотели жить по законам для буржуа, где духовно-нравственным категориям не находилось места, а рыночные механизмы убивали с не меньшей жестокостью, чем наполеоновские пули и ядра. Государственника же подобного Наполеону, способного направить энергию безжалостно эксплуатируемого народа на внешнего врага, не нашлось. Да, и пример судьбы Бонапарта был ещё достаточно свеж и поучителен.
Из последующей истории мы видим, что развитие рыночно-глобалистических идей Наполеона не пошло по пути военно-стратегической экспансии, которую он только и признавал. Западная Европа и США приняли иной способ экспансии своего экономического влияния, гораздо более мирный чем способ, который проводил Наполеон со своей «окровавленной» великой армией, но не менее беспощадный(13).
Надо заметить, что расчёт на западные экономические механизмы принуждения при походе в Россию неоднократно подводил Наполеона. В частности, когда маршалы докладывали, что нет фуража и нечем кормить армию, он только пожимал плечами: "Странно. Но я ведь разрешил открыть рынки!". Однако русское население почему-то отказывалось торговать с оккупантами, сжигало амбары с зерном, чтобы оно не досталось врагу, организовывало отряды для зашиты деревень и православных храмов(14). Тем не менее только в Смоленской губернии французами было сожжено 35 и разорено 217 церквей, сожжено 380 и разорено 539 домов духовенства(15). Видимо, эти два фактора, а именно ошибочное упование на частнособственнический экономический интерес и недооценка влияния и места православной культуры в русском обществе, в конце концов, привёли Наполеона к поражению. Точнее, к гибельному решению о военном походе в Россию. Поражение же было обеспечено всем укладом жизни и мужеством русского народа, объединившимся и постоявшем за своё Отечество.
Что касается Русской армии, которая 191 год назад взяла Париж, то она не грабила население, не разоряла и не сжигала храмы, не ставила в них своих лошадей. Не взрывала она национальные святыни Франции, что позволил себе сделать Наполеон в Москве и которого не без оснований сравнивали с монгольским ханом Батыем. Русская армия показала изумлённой Европе силу духа русского народа, его благородство и мужество. Однако, последняя отнеслась к подаренной свободе как обычно по торгашески, обменяв её на свободу экономического произвола одних и долготерпение других(16). Очевидно, ещё и по этой причине наш великий поэт с горечью писал в 1823 году:
"Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудет чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь"(17).
Но это уже другая тема.
П Р И М Е Ч А Н И Я:
1. Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М.:"Правда", 1990, с.106.
2. Пушкин А.С. Сочинения в трёх томах. Т.1.,М.: "Художественная литература", 1985, с.51-56.
3. Там же, с.78-80.
4. Там же, с.96-98.
5. Там же, с.122.
6. Там же, с.251-254.
7. Русский учёный - энциклопедист Николай Яковлевич Данилевский писал: "...нравственным духом, самоотверженностью обладали русские в степени несравненно большей нежели их противники, кто бы ими не предводительствовал - Карл, Фридрих или Наполеон, обладали в такой степени, что эта сила перевешивала все преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей", см. Данилевский Н.Я. Россия и Европа.
С.-Петербург: Глаголъ, 1995, с.395.
8. "Недаром помнит вся Россия..." Сборник. Сост. Левченко В.Г. и Володин В.В., М.: Молодая гвардия, 1987, с.170-171.
9. Там же, с.170.
10. Пушкин А.С. Сочинения в трёх томах. Т.3.,М.: "Художественная литература", 1986, с.115-125.
11. Пушкин А.С. Сочинения в трёх томах. Т.1.,М.: "Художественная литература", 1985, с.303-305.
12. Сегодня прах Наполеона помещён на пьедестале в гробнице в Соборе
Инвалидов в Париже.
13. Сегодня, обосновывающие свою деятельность на рыночной идеологии свободы купли-продажи и разработанном на её основе юридическом праве, магнаты Европы и их достойные ученики в США, Японии, Китае и других странах мира опутывают население планеты всё новыми и новыми экономическими "интересами", набивая свои карманы и даже "покупая" власть придержащих в "заинтересовавших" их странах. Они, деградировав и принуждая к такой же деградации другие народы и их правительства, пренебрегают единственно правильными духовными путями объединения всего населения планеты и построения справедливой, а потому и здоровой, общественной структуры, создающей условия для полноценного развития всех групп и слоёв населения и объединяющего это население Земли перед лицом экологического и демографического кризисов, терроризма, внешней космической угрозы и т.д..
14. См. замечательный пример противодействия крестьян французским фуражирам в книге Мельниковой Л.В. Русская Православная Церковь в Отечественной войне 1812 года. М.: Сретенский монастырь, 2002, с.166-167.
15. Там же, с.160.
16. В труде "Россия и Европа" Н.Я. Данилевский отмечал, что в отношениях с другими этносами и народами "избыток нравственности может быть даже вреден общности как и её недостаток". Он имел ввиду необходимую толику общественного эгоизма, рациональности при взаимодействии с другими народами, духовно-нравственные ценности которых постепенно выродились в меркантильное стремление к материальной "пользе" и "выгоде", национальное чванство и уверенность во вседозволенности. Русский философ относил это прежде всего к истории отношений России с европейскими странами в Х1Х веке после взятия Парижа и капитуляции Франции.
17. Пушкин А.С. Сочинения в трёх томах. Т.1.,М.: "Художественная литература", 1985, с.296-297.
Высокий жребий указал,
свободу, может быть, не только в политике, как разумел Пушкин и сам Наполеон, но и в высших областях – нравственной, религиозной – в оценке добра и зла, в «переоценке всех цен», всего человеческого и божеского – ту окрыляющую свободу, которую и теперь мы лишь смутно предчувствуем. Вместе с тем, в этих столь пророческих стихах не произнес ли Пушкин от лица всего русского народа если не настоящий, то будущий, но все-таки неминуемый приговор над создателем «Войны и мира», который, «возмущая безумным укором», тень героя, в некотором смысле «бьет лежачего»; ибо в то время, как создавалась «Война и мир», тень эта была уже развенчана или полуразвенчана в глазах XIX века, самого антигероического из всех веков, так что Л. Толстой даже не начал бить, а только добивал лежачего? Не предостерегал ли нас Пушкин от этой именно «малодушной» победы?
Изображение поединка Европы и России, Кесарей Западной и Восточной Римской Империи, борьбы получившего власть по праву крови и взявшего ее по праву духа – изображение всемирно-исторической трагедии, которое предстояло Л. Толстому, но не было им исполнено в «Войне и мире», как будто предвосхитил Пушкин в этих столь же пророческих стихах о призраке Наполеона, являющемся русскому царю:
То был сей чудный муж,
посланник Провиденья,
Свершитель роковой
безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонялися
Мятежной вольницы наследник
и убийца,
Сей хладный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон,
как тень зари.
Ни тучной праздности ленивые
Ни поступь тяжкая,
ни ранние седины,
Ни пламень гаснущих
нахмуренных очей
Не обличали в нем
изгнанного героя,
Мучением покоя
В морях казненного по манию
Нет, чудный взор его, живой,
неуловимый,
То вдаль затерянный,
то вдруг неотразимый,
Как боевой перун, как молния,
Во цвете здравия, и мужества,
Владыке полунощи
Владыка Запада грозящий
предстоял.
От этого пушкинского Наполеона до Наполеона толстовского – какой спуск, какое падение русского духа!
И здесь, как везде, верный себе, Пушкин только начал и не кончил, только с легкостью, точно с небрежностью, коснулся и оставил; может быть, в этом случае коснулся он чего-то даже слишком грозного и тяжкого, чего не следовало касаться с такою легкостью: и здесь опять он только загадал нам одну из своих вечных загадок.
Глубже, чем Пушкин, задумались над этою загадкою простые русские люди, и тогда же, еще в двенадцатом году, разгадали ее по-своему: «Наполеон – Антихрист». Это, в некотором смысле, тоже ответ России Л. Толстому на «Войну и мир» и, вместе с тем, преувеличение уже в другую сторону: считать Наполеона «зверем, вышедшим из бездны», даже во время величайшего могущества его, было не только чересчур простодушно, но, пожалуй, и чересчур великодушно. В этой легенде скрывается, однако, как мы уже отчасти видели, под суеверною оболочкою, и очень глубокое, хотя бессознательное, религиозное проникновение.
Ведь и сам Наполеон, воскреситель Древнеримской империи, в которой, по выражению Достоевского, «является Человекобог», и которая «воплощалась, как религиозная идея», – предчувствовал необходимую связь политики с религией, невозможность «устроиться людям всемирно», без Бога, помимо Бога и помимо Христа. Но это было именно только предчувствие, а не сознание. Недостаток религиозного сознания вовлек Наполеона в ошибку, хотя и противоположную ошибке папского Рима, но не менее роковую: папа стремился подчинить государство церкви, власть гражданскую власти духовной, сделать политику оружием религии. Наполеон, наоборот, стремился подчинить церковь государству, духовное – гражданскому, сделать религию орудием политики: «Посредством гражданского, – говорит он сам, – император будет управлять духовным, посредством папы – совестью людей». Но действительно новые формы с новым содержанием, в которых государство и церковь соединились бы в одно целое, в одну «духовную плоть» или воплощенный дух, не были найдены ни западным первосвященником, ни западным кесарем. Первосвященник, подчинявший себе Кесаря, вливал новое христианское вино в старые языческие мехи; Кесарь, подчинявший себе первосвященника, вливал в старые христианские мехи новое языческое вино; – в обоих случаях последствия были одинаковы: мехи разодрались, вино вытекло. Западноевропейской культуре не удались ни всемирное государство, ни всемирная церковь.
Загрузка...
