Пожалуй, мало в мировой литературе писателей, которые оказывали бы такое сильнейшее влияние на умы и вызывали бы такие диаметрально противоположные оценки - от восторженного приятия до прямой ненависти, - как Ф.М. Достоевский. «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель» (А. Эйнштейн); «Он видел человеческую душу во всем и везде» (В. Соловьев) - и «Неоспоримо и несомненно: Достоевский - гений, но это злой гений наш» (М. Горький) и ленинское «архискверный Достоевский». Да и у многих просто читателей творчество Достоевского вызывает отторжение. О том, почему это происходит и чем важны и ценны для нас произведения писателя, почему пастыри цитируют его в проповедях, а богословы упрекают в ереси, о героях романа «Идиот» и часах Раскольникова - беседуем с Татьяной Касаткиной, доктором филологических наук, председателем Комиссии по изучению творческого наследия Ф.М. Достоевского Научного совета «История мировой культуры» РАН.
Преодолевая «насущное видимо-текущее»
Татьяна Александровна, некоторые не любят романы Достоевского, считают его творчество чем-то болезненным. Как вы думаете, почему?
Неприятие Достоевского не связано с тем, человек или нет, не связано с конкретной религией или конфессией. Объяснить его можно только одним: человек не готов видеть что-то дальше «насущного видимо-текущего», по определению самого Достоевского; он очень удобно устроился в этом «насущном видимо-текущем» и ничего иного знать не желает.
Кстати, именно такие читатели создали миф о «жестоком таланте», о Достоевском-истерике-параноике и прочее. И это началось еще при жизни писателя. Но заметим, что это, как правило, всё равно не равнодушные к Достоевскому люди. И даже очень не равнодушные!
Мне доводилось встречаться с потомками священномученика Философа (Орнатского). Они свидетельствовали, что отец Философ любил Достоевского. Другой святой ХХ века - преподобный Иустин (Попович) - даже написал книгу «Философия и религия Достоевского». Получается, святые что-то находили для себя в его сочинениях?
Не просто «что-то находили»: преподобный Иустин (Попович) , например, прямо называет писателя своим учителем. Так что Достоевский - учитель святых ХХ века.
- Чему же Достоевский их учил?
Тому же, чему Достоевский учит любого читателя: Богообщению. Тому, чтобы мы в каждом человеке видели образ Божий, видели Христа, а если речь о женщине - то Божию Матерь. Тому, чтобы мы в каждой сиюминутной сцене различали ее евангельскую первооснову, библейскую первооснову. Библию писатель устами своего персонажа старца Зосимы назвал «изваянием мира и характеров человеческих». Вот представьте себе: стоит Библия в центре мироздания как некое изваяние, а вокруг нее то, что писатель называл «насущным видимо-текущим».
Но тут можно поставить вопрос: чем такое мировидение отличается от языческого? Ведь любая языческая религия - это тоже «священная история», и каждый ее последователь в своей жизни осуществляет, оживляет и вновь дает быть сценам той, однажды бывшей «священной истории». А различие между тем радикальное.
- В чем же именно это различие?
В языческих религиях история кончается вместе с этой «священной историей», произошедшей «в начале», а по сути - за пределами времен. То есть вообще никакой истории, кроме «священной», собственно, нет. Всё остальное - только ее воспроизведение. И человек может только дать вновь быть, явиться (лучше или хуже - в зависимости от качеств места его присутствия) тому, что уже было когда-то, потому что мир стои т только тем, что это бывшее всё время воспроизводится - такой постоянный круг времени вокруг «начала времен».
А христианская история совсем иная: это вечность, вошедшая во время, благодаря чему впервые история начинает разворачиваться во времени. История присутствия Христова в мире не повторяется, не возобновляется - она длится. И человек, который заново в своей жизни переживает евангельскую историю, не должен ее повторять - он должен ее трансформировать. Потому что слишком много ответов в евангельской истории от человека не было получено. Слишком много шагов навстречу Богу не было сделано. Вот о чем пишет Достоевский.
Итак, от нас ожидается ответ.
- Какой ответ должен дать человек?
Старец Зосима говорит: «Жизнь есть рай». А в черновиках писателя мы встретим даже еще более радикальное: «Жизнь есть рай, ключи у нас». И в чем только не обвиняли Достоевского в связи с этими словами богословы - в том числе и в пелагианстве: якобы спасение зависит только от человека. А ведь у Достоевского совсем не об этом речь.
Христос Свой шаг навстречу человеку сделал и теперь ждет от него ответного шага - об этом всё творчество Достоевского
Старец Зосима говорит о ситуации, когда Христос уже Свой шаг навстречу человеку сделал и теперь ждет от него ответного шага. Ждет, потому что Бог никого не принуждает, никого не насилует. «Се, стою при дверех и толку: аще кто услышит глас Мой и отверзет двери, вниду к нему и вечеряю с ним» (Откр. 3: 20). Ждет, отворит ли Ему человек дверь или не отворит. А Он от этой двери не отойдет. Вот об этом всё творчество - и не только всё творчество, но - всё мировидение Достоевского.
- Не могли бы вы проиллюстрировать вашу мысль каким-то конкретным примером?
У Достоевского есть замечательное письмо, написанное в связи с историей Корниловой - 20-летней беременной мачехи, которая выбросила из окошка свою шестилетнюю падчерицу и потом отправилась доносить на себя в полицию. Девочка не разбилась, но Корнилову осудили на Сибирь. Достоевский передает эту историю в «Дневнике писателя» и высказывает догадку: а не мог ли такой поступок быть связан с тем, что можно назвать «аффектом беременности»? И если так, то дело Корниловой необходимо пересмотреть. Некто К.И. Масляников, почитатель Достоевского, служивший как раз в ведомстве, которое могло инициировать пересмотр дела, принял горячее участие в судьбе молодой женщины и завязал переписку с Достоевским в связи с этим. В одном из писем он по пунктам перечисляет, что он сделал. Достоевский отвечает ему таким же деловым письмом, по пунктам и вдруг в конце внезапно и неожиданно добавляет: «В Иерусалиме была купель Вифезда. И расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмутится вода». И дальше: «По смыслу письма Вашего, таким человеком у нашей больной хотите быть Вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода, а я тоже буду действовать до конца».
Здесь идеально выражено то, как Достоевский строит образ человека в своих романах и как он видит человека в реальности: это мгновенное соотнесение с евангельской ситуацией. И заметим, в евангельской ситуации больной так и не нашел своего человека, и ему пришлось дожидаться Христа - Бога и Человека одновременно. То есть в Евангелии с Богом никто не захотел сотрудничать для того, чтобы этого конкретного человека спасти. А здесь ситуация радикально меняется: Господу находится человек, который хочет сотрудничать с Ним для того, чтобы исцелить эту больную. Вот об этом весь Достоевский.
Отворачиваются от Достоевского те, кто не хочет видеть, как возникают евангельские точки отсчета для любого события
Поэтому отворачиваются от Достоевского те, кто не хочет видеть разверзающиеся бездны: открываются те самые «концы и начала», которые для человека в «насущном видимо-текущем», как пишет Достоевский, нечто «все еще фантастическое». Возникают совсем другие точки отсчета для любого события: оно вдруг оценивается совсем не в той перспективе, в какой человек его привык оценивать и в какой ему удобно его оценивать. Мы на всё начинаем смотреть с точки зрения вечности, а от такой перемены ракурса можно, конечно, и заболеть.
Христос - страсть жизни
- А был ли писатель православным, ведь некоторые богословы видели в его рассуждениях нечто еретическое?
Достоевский был православным, но мне очень не нравится, когда слово «православный» употребляют вот так: православный - и всё. Я бы все-таки говорила о Достоевском как о «православном христианине », и на слове «христианин» сделала бы ударение. Потому что для Достоевского самое главное - что Христос присутствует здесь всякую минуту.
Достоевский именно о насущной, живой, каждого человека затрагивающей христологии и мариологии. А по свидетельству практически всех, кто тогда занимался догматическим богословием (и по свидетельству многих из тех, кто сейчас им занимается), это живое знание в системе догматического богословия отсутствовало. Без этого живого знания Христа XIX век и стал веком позитивизма - в России тоже.
Есть замечательная книжка итальянского автора Диво Барсотти, кстати, католического священника, - «Достоевский: Христос - страсть жизни». Это очень верное название. У Достоевского Христос - страсть жизни. Бунин сказал грубо: «У Достоевского Христос каждой бочке затычка». Достоевский - страстный христианин, и он, безусловно, православный, потому что он абсолютно точен в изложении того, как строится соединение человека с Богом.
Обвиняющие Достоевского в пелагианстве не учитывают, что для него Христос - это презумпция всякого действия героев
Другое дело, что богословы, читая Достоевского, воспринимают чаще всего дискурс - а тут мы слышим голоса героев, вовсе не автора. А если не проводить различия между голосами автора и героев или не понимать, что у Достоевского мы сталкиваемся с чем-то более сложным, чем некое прямолинейное высказывание, можно прийти к ошибочным выводам. Один из самых ярких примеров - обвинение писателя в пелагианстве. Но обвиняющие не учитывают того, что для писателя Христос - это презумпция мира, и шаг, сделанный Христом, - это презумпция всякого действия героев (слово «презумпция» я употребляю в его исходном значении: лат. praesumptio - «упреждение, предвосхищение»).
- Достоевский оставался в художественном цеху до последнего росчерка пера, а писал, получается, о духовном?
Это не единственный случай в мировой литературе. Вы можете сказать, что Данте, например, писал о чем-то другом? Хотя нам понять Данте довольно сложно: мы знаем «Божественную комедию» по переводу, а в оригинале ее текст проще по языку и в нем говорится о многом грубее, более «в лоб».
Но любой гений, собственно, почему гений? Есть два значения этого слова: одно употреблялось на рубеже XVIII-XIX и в начале XIX века, а другое - на рубеже XIX-XX веков. Пушкин говорит: «Мой гений», а И. Северянин уже стишок пишет: «Я, гений Игорь Северянин…» (1912).
- Поясните, пожалуйста, в чем разница.
- «Мой гений» - это кто-то, кто ко мне приходит, для кого я просто перо - орудие письма, кого я должен дослышать, мы творим вместе.
«Я гений» - это уже нечто совсем иное, это замкнутая на себе индивидуальность, которая ничего большего, чем весть о себе, нам дать и не может. Хотя и это интересно, как интересна весть о любом человеке, но это совсем другой уровень литературы.
Так вот, Достоевский (как любой гений) потому гений, что в нем присутствует гений: то есть мгновенно и мощно устанавливается связь между временным и вечным.
Кстати, Александр Блок написал как-то совершенно замечательную вещь - заметим: работая над исторической поэмой «Возмездие». Думая о том, как он ее будет строить, Блок записывает: «Самое главное для писателя - это установить связь между временным и вневременным».
Достоевского чтило мыслящее, пишущее, богословствующее духовенство. Это единственный писатель, цитаты из которого мне доводилось слышать в проповедях с амвона, причем от разных священников.
Митрополит Антоний (Храповицкий) даже считал, что в какой-то мере Алеша Карамазов списан с него.
Вопрос в том, ставит ли автор себе именно задачу воздействия вовне. Например, творчество Пушкина - это абсолютно идеальная поэтическая форма. Всё, что происходит, происходит внутри того универсума, который Пушкин создает. А Достоевский создает нечто иное. Он вообще пишет не для того, чтобы рассказать какую-то историю, - он пишет для того, чтобы изменить мир.
Между прочим, Л. Толстой делает то же самое, правда, «работает» на совершенно другом уровне - он «работает» с моралью. А Достоевский «работает» именно с религией, если мы понимаем под религией буквально связь между человеком и Богом. Толстой «работает» на душевном уровне, а Достоевский - на духовном. И поскольку Достоевский себе это ставит именно целью и поскольку у Достоевского действительно основой его личности становится любовь ко Христу, которую он и транслирует через любой свой текст, то происходит удивительная вещь: в ХХ веке он становится путеводителем ко Христу для людей, которые не читали Евангелия.
Многие из поколения ныне служащего духовенства - это люди, которые пришли в Церковь благодаря Достоевскому
Вы сказали, что Достоевского цитируют в проповедях. Очень многие из поколения ныне служащего духовенства - это люди, которые пришли в Церковь благодаря Достоевскому.
В 1970-е годы, когда в храмы вдруг пришла молодежь, многие на вопрос: «Почему?» - отвечали: «Читал Достоевского». Тогда, кстати, Достоевского «разрешили». Между прочим, это была радикальная ошибка советской власти. Если она хотела сохраниться, надо было «запрещать» Достоевского дальше.
Оказывается, читая Достоевского, невозможно не прийти в Церковь. Поэтому довольно смешно слышать слова: «У нас есть Псалтирь, и нам никакой художественной литературы не надо». Текст Достоевского перенасыщен скрытыми цитатами из Библии: это тот самый двигатель, мотор каждой сцены, который трансформирует ее из «насущного видимо-текущего» в исходную евангельскую сцену. Достоевский вдруг начинает говорить с душой о том, от чего она давно уже была оторвана, и учит восстанавливать эту связь.
Зачем Бог послал идиота?
- Знаю, что на многих оказал значительное влияние и многими особенно любим роман «Идиот».
Кстати, когда роман был напечатан, на него сразу обрушился чудовищный шквал критики - и рецензий, и пародий, и издевательств… Потому что текст был совершенно неадекватно прочитан. Современникам Достоевского были привычны сочинения, к примеру, Николая Успенского с его прямой критикой действительности с демократических позиций, без каких-либо духовных нагрузок. Достоевского начали ценить на рубеже XIX-XX веков дети его первых читателей.
О чем, собственно, роман «Идиот»? О присутствии Бога в человеке в том мире, который вполне себе живет без Бога и которому Он как бы и не нужен.
Каждый, с кем князь Мышкин знакомится, думает про него: «Мне его прямо Бог послал». Но для чего его им «Бог послал»?
Интересно, что в начале романа каждый, с кем князь Мышкин знакомится, думает про него: «Мне его прямо Бог послал». Но для чего его им «Бог послал»? Генералу Епанчину, например, его «Бог послал» для того, чтобы можно было улизнуть от объяснения с женой… И другим в том же духе. Получается, что эти люди Бога вспоминают и Бога используют исключительно в своих мелких даже не делах, а делишках. Это современное состояние общества, его адекватный срез. Степан Трофимович в романе «Бесы» скажет, когда ему поднесут Евангелие: «Да, я его освежил в памяти недавно, двадцать лет назад читал и вот освежил недавно по замечательной книге Ренана». Речь идет о книге французского философа и историка Э. Ренана «Жизнь Иисуса». О чем она? Как раз о Христе - только человеке. О Христе в Его принципиальной небожественности. Это взгляд откуда-то сбоку, абсолютно не в присутствии Христа, не в вовлеченности в отношения с Ним. И Достоевский в романе «Идиот» этот взгляд воспроизводит.
Совершенно неслучайно именно воздействие романа «Идиот» оказалось самым радикальным в безбожном Советском Союзе. Говорят, что во время каждого показа культового спектакля Г. Товстоногова «Идиот» (1957; 2-я редакция - 1966) возле театра дежурили машины «Скорой помощи»: у людей сердце не выдерживало. Они начинали вдруг видеть в человеке то, что давно запрещено было видеть.
Достоевский написал - за много лет до того! - книгу, которая для ситуации семидесяти лет отсутствия Евангелия, вообще отсутствия Бога в сознании людей оказалась абсолютно адекватной состоянию общества. Она к нему заподлицо просто подошла. И встроившись, абсолютно трансформировала это общество изнутри.
- А главный герой - кто он такой? Идиот или…?
Это человек, который постоянно разрушает чаяния других. Но что именно он разрушает? Вот это уютное устойчивое пребывание в «насущном видимо-текущем».
О князя Мышкина все спотыкаются. Но не споткнувшись, не выпавши из лузы, не выскочив из желоба, особо никуда не побежишь. И не удалось бы человеческое становление. Происходит трагедия - как всегда, когда людей из теплой жижи «насущного видимо-текущего» так или иначе извлекают. Недаром, кстати, посещением Бога называли какие-то крайне неприятные события в жизни.
- А Настасья Филипповна?
Это человек, который себя выбирает . Почему она сбежала от князя Мышкина, из-под венца? После вполне определенного возгласа из толпы: «“За такую княгиню я бы душу продал! “Ценою жизни ночь мою!” - вскричал какой-то канцелярист». «Ценою жизни ночь мою» - цитата из «Египетских ночей» Пушкина.
Пушкинские аллюзии очень важны в романе «Идиот»
Вообще Пушкиным пронизан весь роман. Вспомните, как князь Мышкин говорит о Рогожине: «Мы с ним Пушкина читали, всего прочли». Это указание читателю, на каком фоне надо воспринимать роман.
А что там, в «Египетских ночах»? Клеопатра бросает вызов своим обожателям: «Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» Достоевский глубоко понимал этот пушкинский текст. Еще в начале 1860-х годов он написал статью, поводом для которой стал скандал: некая дама решилась прочесть «Египетские ночи» со сцены на каком-то литературном вечере, и началась ее травля в прессе. Достоевский за даму заступился и объяснил, что в пушкинском тексте нет ничего «клубничного». Что он вообще не про то. Он про ужас того мира, в котором человек становится по сути уже живым трупом, нуждающимся в острых подпитках чем-то необычным, потому что всё - скука. Всё скука, если над миром крышка вместо распахнутого Неба. И все от того, что в человеке растленна душа и порвана связь с духом.
Настасье Филипповне бросают в лицо: «Ты, милочка, - Клеопатра. Я готов, пожалуйста, “ценою жизни ночь твою”». Перед ней ставят зеркало, в котором она видит себя Клеопатрой - а это символ красоты, которая ведет в смерть, красоты хищной. И она бежит от князя к Рогожину, чтобы стать жертвой, а не пауком-пожирателем. Вот какой перед ней был выбор: либо ты Клеопатра, либо ты жертва невинная.
Но для того, чтобы прочесть роман таким, каким его задумал Достоевский, нужно уловить и понять все аллюзии в нем.
Ошибка Раскольникова
Роман знаком всем - хотя бы потому, что его «проходят» в школе. Вопрос по роману: в чем, по вашему мнению, ошибся Раскольников?
Раскольников ошибся только в одном - в средствах. Помните, у него были часы - от папеньки? А на часах - глобус. Вот его наследство. Вот его держава: вся земля. И он чувствует ответственность за весь мир.
Раскольников на протяжении всего романа только и делает, что всем раздает деньги
Раскольников и живет с чувством ответственности за всё. Это герой, который на протяжении всего романа только и делает, что всем раздает деньги. Нищий молодой человек, у которого нет денег! А он занят - распределением. Причем это деньги, полученные или от заклада отцовских часов, или из пенсиона матери, который она тоже за отца получает. Выходит, что у него нет ничего своего - всё от отца. И то, что от отца, всегда находится ровно в нужном для той или иной ситуации количестве: 20 копеек полицейскому, чтобы отвезти девочку с бульвара домой, 25 рублей на похороны Мармеладова… А все деньги, которые он сам «добыл», оказываются ни на что не нужными - их можно разве что под камнем спрятать.
Эти часы - глубокий символ. Это и глобус, держава-вселенная, которую Кто-то держит в руке, - так же, как и Раскольников держит в руке, но это одновременно и рука Того, Кто держит все «концы и начала». Это открытая вселенная, куда постоянно поступает неисчислимая благодать. Но это и часовой механизм. А что такое часовой механизм? Что такое вообще время? Для того, чтобы войти в следующую минуту, надо вытеснить куда-то предыдущую. То есть это то, что постоянно пожирает само себя, чтобы возобновиться. Это закрытая вселенная, уроборос - змея, пожирающая свой хвост: это вечное перераспределение того, что есть.
И Раскольников так и думает: какой-то Бог «не способный»: и в мире творится непонятно что, и сон плохой (папа во сне тоже не способен оказался ни защитить лошаденку, ни остановить ее убийц) - значит, надо самому действовать. А как может человек действовать сам в мире? - Только одним способом. Если мир замкнут, то, чтобы кому-то дать, надо у кого-то взять. Начинает работать принцип перераспределения, перекройки - принцип нищеты, а не изобилия.
Вот в чем ошибка Раскольникова! Он действительно за всё отвечает, но он решил, что он за всё отвечает в замкнутом мире, а не в мире, открытом для принятия благодати, - то есть что он перераспределитель, а не посредник и передатчик.
- Он потерял связь с отцом?
Да, он потерял связь с отцом. Попробовал как-то перераспределить то, что имелось, и оказалось, что это совсем не работает. Вот и получается: «Я себя убил, а не старушонку».
А потом через весь роман идет медленное и постепенное восстановление в нем первоначального облика Христова.
Последние слова романа удивительны: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». Что произошло? Метанойя , перемена ума. И это значит - полная перемена всего, перемена видения мира и его связей. Примерно то же происходит и с читателем Достоевского.
А. А. ЗВОЗНИКОВ
Европейский гуманитарный, университет, Минск (Белоруссия)
ДОСТОЕВСКИЙ И ПРАВОСЛАВИЕ:
предварительные заметки
Православие представляет такую параллель к Достоевскому, без которой духовная природа его творчества не может быть понята во всей полноте. Для этого, несомненно, потребуется новое осмысление всего его художественного, публицистического и эпистолярного наследия в свете более широкой духовно-нравственной перспективы. Такое присутствие православной концепции творчества Достоевского в литературоведении лишь обогатит наше понимание его религиозно-художественного мира. Идея эта была высказана Н. О. Лосским 1 .
В работах В л. Соловьева, К. Леонтьева и Н. Страхова, по существу, была поставлена проблема конфессиональной определенности религиозных взглядов Достоевского. К этой теме в той или иной мере возвращались В. Розанов, Н. Бердяев и Д. Мережковский. Л. Шестов отмечал, что писатель был проповедником не христианства, а православия. Для многих русских читателей романы Достоевского являлись источниками православной веры. Иные, среди которых и будущий митрополит Антоний (Храповицкий), под влиянием идей и образов писателя вставали на пастырский путь. Таково было, во всяком случае, влияние романа "Братья Карамазовы". Это влияние могло быть предопределено тем слабым и ничтожным понятием русской интеллигенции о православии, о котором писал Достоевский. Не случайно К.Леонтьев в письме 1891 года заметит, что "Достоевским, слава Богу, уже (выделено мною. – А. З.) не удовлетворяются, а хотят настоящего православия" 2 .
В этом историческом контексте, непросто ответить на вопрос об отношении Достоевского к Православию и тем более раскрыть все многообразие оттенков его понимания православного
_______
1 См .: Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк, 1953; Журнал Московской Патриархии. 1994. №1.
2И з писем К. Н. Леонтьева В. В. Розанову // О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие . М.: Молодая гвардия, 1991. С. 188.
вероучения. Многое в раскрытии этой темы зависит от видения той особенной "не-литературности" литературы 3 , обозначаемой словом "Достоевский". Взгляд на его творчество как на слово, а не только как на текст откроет в нем и пророчество, и откровение, и исповедь, и проповедь. Перечитывание Достоевского в русле тысячелетней православной традиции позволит увидеть совершенно неожиданные глубины мистически и богословски осознанной им религиозности русского народа. Ибо русская мысль, по словам писателя, тесно спаяна с Православием.
Вопрос о том, как прочитать слово Достоевского о его вере, прошедшей через большие сомнения. В полной ли мере это слово писателя будет понято светским, целиком научным, сознанием, совершенно далеким от религиозного миропонимания? Ведь уже некоторые современники писателя с позиции того же секуляризованного сознания "дразнили", по словам Достоевского, его "необразованною и ретроградною верою в Бога" 4 . Для понимания религиозного творчества писателя весьма существенна мысль В. В. Розанова: "Воображение Достоевского было безмерно, а его идеи, психологические и метафизические, суть идеи в глубочайшем смысле религиозные, то есть такие, которые как принять, так и отвергнуть можно только с точки зрения «сердца человеческого, лежащего в руце Божией»" 5 . Иначе религиозные искания Достоевского и его религиозно-художественный мир останутся для целиком научного сознания "вещью в себе". Так Розанов, например, в пушкинском стихотворении "Когда для смертного умолкнет шумный день..." услышал одинаковость с 50-м псалмом ("Помилуй мя , Боже"): так же велико, оглушительно и религиозно. Сердце, закрытое для веры, этого, естественно, "не поймет и не заметит". И потому в научных комментариях факты знакомства писателя с православной агиографией и патристикой, взятые в отдельности, порознь, мало способствуют воссозданию религиозного миропонимания Достоевского.
Ключевая для нашей темы проблема состоит в том, как понимал Достоевский Православие. Здесь можно выделить два
_________
3 См .: Захаров В. Н. Прошлое, настоящее и будущее русской литературы // Современные проблемы метода, жанра и поэтики русской литературы. Петрозаводск, 1991. С. 3-4.
4 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 27. С. 48. Далее все ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобках тома и страницы.
5 См .: Никитин В. А. Достоевский: Православие и "русская идея"// Социологические исследования. 1990. № 3. С. 125.
ряда вопросов, тесно связанных между собою. Это прежде все-то собственно понимание писателем Православия какмногове-ковой нравственно-исторической силы, определявшей во многом его "почвенничество". Эта идея наиболее точно выражена устами Шатова в "Бесах", горячо уверовавшего в нравственное возрождение России через православие: "Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую, что новое пришествие свершится в России..." (10, 200). Во многих высказываниях Достоевского православие и "почвенничество" нередко стоят в одном синонимическом ряду. Русский народ, по мысли писателя, весь в православии: "У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего..." (11, 178). И самая любимая мысль писателя: не православный не может быть русским, многократно повторяемая им в различных вариантах.
В Православии Достоевский видел основу единой, всеобщей любви, объединяющей и сохраняющей Россию, ту нравственную силу, которая способна внести в общественную жизнь гармонию и мир. Эту евангельскую любовь и мир несут в себе любимые герои писателя, для которых, говоря словами Иоанна Богослова, "истинный свет уже светит" (1 И н. II , 8). Они-то и освещают христовым светом мир его романов. Достоевский своим творчеством, по существу, "сближал" православие с современностью, и в его романах можно видеть своеобразный анализ социальных проблем в духе православия 6 . Романы Достоевского и в особенности "Дневник писателя" способствовали расширению "пределов компетенции" русской церкви, очерченных ей с Петровских реформ духовным окормлением паствы, когда само духовенство еще не имело опыта активного вхождения в общественную жизнь. Можно думать, что и в этом была одна из причин религиозного влияния творчества писателя на русскую интеллигенцию. В своих романах он показал трагический путь русского человека вне православия и осознание им гибельности всех своих начинаний вне начала начал русской духовности – православной веры. Таков в самом общем виде
_________
6 Примечательно, что в 70-е годы прошлого века в русском богословии отмечается интерес к современной жизни. В поле зрения Достоевского могли попасть статьи архимандрита Феодора (Бухарева) с весьма характерными названиями "О современности в отношении к Православию", "Современность и Православие", "Современные идеи – православны ли они?". См.: Русские духовные писатели. Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев). М: Столица, 1991.
ряд социально-этических вопросов в творчестве Достоевского, связанных с Православием.
Другой ряд вопросов этой темы включает в себя собственно богословские аспекты религиозной философии Достоевского. Богословом в прямом смысле слова Достоевский не был, и, более того, с канонической точки зрения он, может быть, и не достаточно православный писатель. Он был прежде всего светским религиозным мыслителем, опережавшим современное ему богословие постановкой важнейших для его развития проблем. Так, в русском православном богословии XIX века не была еще развита библейская экзегеза и только начинала складываться своя экзегетическая традиция. Не был поставлен в православном богословии и библейский вопрос. Вопрос о Боге стал, по существу, определяющим в религиозных исканиях Достоевского и его героев. Можно ли быть образованным человеком и веровать в библейского Бога – "Бога Авраама, Бога Исаака, Бога Иакова" – а не в Бога философов? "Возможно ли веровать цивилизованному человеку? Только по легкомыслию человек не ставит этот вопрос на первое место..." Достоевский ставит и решает его. Герои Достоевского много и напряженно говорят о Боге, им "жалко Бога", они стремятся защитить Его. Даже седой бурбон капитан против "раскассирования " Бога: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан?" (10, 180). Слова, явно уводящие к Марку Аврелию : "...Что мне жить в мире, где нет божества, где промысла нет?" 7 Герои Достоевского живут так, словно они глубоко постигли святоотеческую мудрость: "Молчанием предается Бог" и словно Бог вложил в них обязанность постигнуть его сущность. Этим определяются все диалоги в романах о бытии Божием. Следует заметить, что Достоевский, судя по всему, не всегда разделял мнение богословов (в особенности католических) о том, что они, условно говоря, "продвинулись" в постижении сущности бытия Божия со времен Христа и апостолов, и потому свой взор нередко обращал прямо к Христу. Ему и его героям был свойствен максимализм ранних христиан, они также страдают от невозможности достижения в себе христианской чистоты. Сам Достоевский был подвержен религиозному сомнению и, по-видимому, не ощущал в себе того светлого "горения духа", к которому призывали учителя церкви. Впрочем, как хорошо известно, только вера святых, укрепленная подвигами благочестия, о чем свидетельствуют их жития, может постоянно гореть ровным пламенем. Достоевский же – допускаю возможность корректировки такого предположения – принадлежал к "алчущим и жаждущим
__________
7 Антоний Аврелий Марк. Размышления. Л.: Наука, 1985. С. 10.
веры" и ему были ближе евангельские слова: "Верую, Господи, помоги моему неверию" (Марк. IX , 24). И лишь в самый светлый период своей жизни – и самый православный – в годы работы над романом "Братья Карамазовы" он нашел свой идеал Христа и принял веру всем сердцем своим.
Центральной для понимания внутренней связи Творчества Достоевского с православием является проблема метафизики человека в его романах. Проблема антропологии Достоевского в ее отношении к православному учению о человеке может быть очень точно выражена словами св. Феофила Антиохийского: "Покажи мне твоего человека, и я покажу тебе своего Бога". Человек для Достоевского превыше всего. Поиски в человеке его божественной природы и составляют главное в творчестве писателя. Подобно тому, как богословие имеет критерием истины согласие со словом Священного Писания, со святоотеческой традицией, с ее внутренним духом, так и вся метафизика человека Достоевского пронизана внутренним духом согласия с православным учением о человеке. В сознании его героев, несмотря на все сомнения и борения духа, преобладают религиозные ценности, они стремятся к религиозному преображению.
Писатель словесно расширяет святоотеческую мысль, особенно точно выраженную св. Климентом Александрийским : "Образ Божий – данность и неугасим, но возможность уподобления теряется в грехе". Достоевский стремился показать, что сердце человека есть арена борьбы между Богом и Дьяволом: "Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей" (14, 100). И потому он исследует человека в различные моменты его богооставленности , когда герой по разным причинам теряет грань между Добром и Злом. Впоследствии этим героям, "переступившим порог", в еще большей степени будет присуще стремление к религиозному преображению и они становятся самыми религиозными типами Достоевского, жаждущими восстановления души и избавления от греха. Иннокентий Анненский справедливо заметил, что "для Достоевского изображение зла есть только средство сильнее выразить исконное доброе начало в человеческой душе... Достоевский был особенно смел в изображении зла, и именно чтоб показать его исконное бессилие" 8 .
В художественном мире Достоевского бесконечно многоразлично проявление свидетельств его знакомства со святоотеческими источниками. Не только в изображении героев, несущих в себе "свет истины", но и в судьбах Свидригайлова, Став-рогина , Смердякова, отпавших в "тьму мира сего". Все они символизируют
_________
8 Анненский И. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 255-256.
извечную святоотеческую мысль о том, что каждый человек ежедневно умирает и воскресает и что каждый безнравственный поступок наполняет сердце чувством смерти, а всякое стремление к добру наполняет сердце славой новой жизни. Отпавшие в "тьму мира сего" нарушают главную заповедь православной этики – пуще всего береги сердце: "Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни" (Притч. IV , 23), "каждое отягощение – отягощает сердце" (Лук. XXI , 34), "каждое нападение на жизнь – есть нападение на сердце" (Исх. IX , 16). Достоевский верит, что в глубине сердца каждого человека сохраняется возможность соприкосновения с Богом. В бесконечном разнообразии значений символа "сердце" в творчестве писателя библейский образ сердца занимает едва ли не главное место 9 .
Нигде так не проявился глубокий онтологизм Достоевского, как в осмыслении им проблемы теодицеи. Он всегда мыслил противоположностями, мысль его особенно углублялась в крайности Добра и Зла. Художественные образы Достоевского свидетельствуют о многообразных колебаниях человека между абсурдностью веры, то есть невозможностью решить положительно проблему теодицеи, и необходимостью веры, когда бездна земной жизни пугала человека (и самого Достоевского), ибо из ее глубин проглядывал ужас небытия и смерти – весь трагизм судьбы библейского Иова. Очарованье зла преследовало его героев, переливы души за грань веры были слишком для них соблазнительны. Зло и Добро, по мысли писателя, борются в самых глубинах человеческого духа. Мышление Достоевского шло в глубь экзистенции , где соединялся опыт человека, мира и Бога. Вопросы, которые волновали писателя в связи с проблемой теодицеи, веры и неверия, в самом художественном произведении не дистанцировались от собственного Я и свойств собственного Я. Осознавая общность экзистенциальных истоков автора и его героев, можно говорить и о некоей общности в их отношении к вере, в их поисках ответа на главный вопрос о бытии Божием.
Иван Карамазов своим философским умом (а не сердцем, как Алеша) стремится постичь истину Бога и вместе с тем тайну единения с Богом самого Алеши: почему брат смог? Единение с Богом есть тайна, которая совершается в каждом человеке, жаждущем этого воссоединения. Раскрытие тайны сердечного
_________
9Э тот вопрос нуждается в более глубоком осмыслении на основе тщательной проработки текстов. Здесь в контексте обозначенной темы отметим лишь многообразную сложность истолкования слова Достоевского.
знания, того, как сердцем открывается истина Бога, есть один из самых значительных вкладов Достоевского в религиозную философию. Примечательно, что Иван Карамазов не придает особого значения теоретическому обоснованию высказывания "Бога нет", как, впрочем, не интересует и Кириллова теоретическая сущность атеизма. Весьма знаменательно в этом плане замечание, сделанное Достоевским в письме к К . П. Победоносцеву во время работы над "Братьями Карамазовыми", о том, что "научное и философское опровержение бытия Божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты... зато отрицается изо всех сил создание Божие, мир Божий, и Смысл Его. В этом только современная цивилизация и находит ахинею..." (30, кн. 1, 66).
В размышлениях Ивана Карамазова о проблеме теодицеи отразились тяжкие сомнения самого Достоевского как религиозного мыслителя о том, как примирить бытие Божие со Злом мира, им созданного. Одной лишь логикой ума, как показал писатель, проблема не разрешается, истина открывается только уму, "помещенному в сердце" (по словам Б. П. Вышеславцева ) 10 . Достоевский апофатически утверждал бытие Бога. Он показал, как зло доказывает существование Бога. Погружаясь в тайны зла, он искал ответ на вопрос о божественном предназначении человека. У Достоевского человек, потерявший грань между Добром и Злом, переступает в другую форму бытия, отпадает от Бога. Человек и постигает всю глубину зла, когда разрывает связующую его с Богом нить. Он сгибается под бременем своей вины, раскаивается и не может примириться со своим преступлением. Попытка заглянуть за пределы метафизически возможного почти всегда заканчивается для него катастрофой. Такова метафизическая суть образов Шатова, Кириллова, Ивана Карамазова и Ставрогина. Вся метафизика человека у Достоевского ориентирована, можно сказать, на слова Иоанна Богослова "Тьма проходит и истинный свет уже светит" (1 И н. II , 8). Достоевский запечатлел начало этого прозрения и начало возрождения души во многих своих героях.
Главное, что показывает Достоевский, – это тяжелый путь к вере, путь сомнения и борения духа. Лишь немногие его герои достигают веры. Достоевскому были очевидны различия двух путей в жизни человека – веры и неверия – как двух различных способов существования, подчиненных особым законам бытия в Боге или бытия вне Бога. В духе православной антропологии писатель воспринял идею о том, что человек призван быть
_________
10 Вышеславцев Б.П. Вечное в русской философии. Нью-Йорк, 1955. С. 63.
"причастником Божеского естества", призван к обóжению . Преодоление греха, мешающего уподоблению Богу, главное в метафизике человека Достоевского: пробуждение совести героя и возвращение утраченной способности различать грань между Добром и Злом. Достоевский, по тонкому замечанию прот . Г. Флоровского, был "слишком чутким тайнозрителем человеческой души" 11 , чтобы не увидеть в целости весь трудный путь человека к православной вере. Герои Достоевского, как и сам автор,. искали веры глубокой, осмысленной, преодолевая в себе соблазн простого приятия веры в ее народном понимании как своего рода обрядового православия, когда и жития святых нередко превращались в своеобразный назидательный фольклор.
С этой стороны интересно проследить путь к покаянию героев Достоевского, насколько он приближен к православной традиции. В Православии этот путь к покаянию лежит через Причастие, когда каждый становится "причастником Божеского естества". Покаяние невозможно без Божьей помощи и благодати, получаемой в Церкви, которая, по словам св. Ефрема Сирина, "есть не собрание праведников, а собрание кающихся грешников". Великая надежда возлагалась Достоевским на сопричастность человека Божественному существу, на приобщенность его к Богу и, следовательно, в силу этого исходящую на него благодать. Именно в силу этого. "Ибо благодатию вы спасены чрез веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился" (Еф . II , 8-9). В этом весь вопрос для Достоевского. Таков, по-видимому, смысл слов Тихона, сказанных им Став-рогину : "Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная Его" (11, 28). Эта метафизическая защита человеческой личности в духе православной антропологии еще мало осмыслена в достоеведении .
Суть проблемы приобщенности человека к Богу в контексте творчества Достоевского может быть выражена словами В.НЛосского : "Именно присущую душе причастность Божественной энергии и означает выражение «частица Божества»" 12 . Об этом говорится и в "Беседах" св. Григория Богослова о приобщении человека Божеству в "трех светах": первый свет -" высочайший, неприступный, неизреченный" – это Бог; второй -"некая струя" или соучастие Первому Свету – это ангелы; третий
_________
11 Флоровский Г. В. Религиозные темы Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М.: Книга, 1990. С. 388.
12 Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991. С. 90.
свет – это человек, называемый тоже светом, ибо дух его озарен "Первообразным Светом", который есть Бог 13 . Само сотворение по образу и подобию Божию, которое мыслилось писателем в духе православного учения о человеке, предполагает сопричастность Божественному существу, приобщенность к Богу и как следствие этого – благодать.
Эта мысль может быть уточнена в контексте богословских споров о природе Фаворского света – религиозной проблемы первостепенной важности: вопрос о нетварной или тварной природе благодати. В этом споре затрагивались вопросы о конечном призвании человека, о его блаженстве и оббжении . Достоевский мог и не знать во всех подробностях всего, что было сказано на эту тему в патристике (Григорием Богословом, Кириллом Александрийским, Максимом Исповедником, Андреем Критским, Иоанном Дамаскином , Симеоном Новым Богословом и Григорием Паламой ), но существо богословского спора ему как человеку религиозному, несомненно, было известно 14 . Более того, этот вопрос не мог не волновать Достоевского: слишком уж важен он для сознания, мятущегося между осанной и сомнением.
В основе религии лежит связь человека с Богом. Человек, разорвавший эту связь своим преступлением, не может простить себе отпадения от Бога. Восстановление возможности уподобления Богу становится его главной жизненной целью. Достоевский во многих своих героях прослеживает путь восстановления этой связи с Богом. И путь этот в основе своей православно -русский. Примечательно, что Раскольников идет с покаянием к народу, а не сразу в церковь. С одной стороны, это может служить свидетельством невоцерковленности и конфессиональной неопределенности героя. Однако это лишь внешняя сторона поступка героя, ибо его обращение к народу глубоко символично и говорит о внутреннем преображении, о духовном озарении, изменившем его мировоззрение. Достоевский, глубоко постигший религиозные чувства русского человека,
_________
13Т ам же.
14У кажем на вероятность знакомства Достоевского с книгой игумена Модеста "Святый Григорий Палама , митрополит Солунский , поборник православного учения о Фаворском свете и о действиях Божиих" (Киев, 1860) – первого произведения, написанного в целях реабилитации учения св. Григория Паламы . Это тем более вероятно, что писатель неоднократно обращался к трудам Григория Паламы в связи с болгарским вопросом (см.: 21, 274-275, 287, 529; 22, 277, 528-530; 23, 378). Также в связи с этим см.: Епископ Порфирий (Успенский). Восток Христианский. Т. 3. Киев, 1877.
знал, что в слишком тяжелом для души грехе он шел на покаяние к народу и каялся в своем грехе всенародно.
Другой путь – покаянный подвиг хождения ко святым местам – пытается, хотя и безуспешно, повторить Ставрогин. Признание им греховности своего проступка – это всего лишь начало просветления его души, но необходим был еще и подлинный творческий акт духовного преображения в свете православного учения о покаянии. Этого духовного преображения и не ощутил в себе Ставрогин во время восьмичасовых афонских всенощных. В преображении открылось бы ему покаяние как предстояние перед Богом в полном смирении и осознании своей греховности. Подобно Раскольникову, мучимому грехом, он прибегает как к "последнему средству" – покаянию перед народом. Исповедь перед народом – только начало искупления греха, венец ее – разрешительная молитва в церкви. Естественно, что одно лишь покаяние перед народом (и к тому же в весьма необычной для русской традиции форме – в "листках", как-то совсем уж на европейский манер), понимаемое Ставрогиным как последнее средство, и не могло его спасти. В нем не произошло того духовного преображения, которое по православному учению и могло лишь произойти во время разрешительной молитвы в церкви. Визит к Тихону – это попытка "вхождения" в храм. Эти размышления подтверждаются и самоубийством Ставрогина, совершившего тот единственный по православному учению о человеке грех, который не может быть прощен, ибо он есть "великая хула на Духа Святого". Достоевский показал трагедию человека, отпадшего в грехе от Бога, и художественно выразил свою заветную мысль, что "совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного" (27, 56).
Достоевский из острога вынес народную православную этику, утверждавшую, что жить с Богом – значит жить по совести. И всю жизнь писатель высоко ценил это разлитое в народном житии живое религиозное чувство, живое сердечное восприятие народом святоотеческого предания. "Горе обществу, не имеющему религиозного умиления", – писал он (21, 138). Живое отношение народа к Четьи-Минеям Достоевский полагал важнейшим свидетельством духовного здоровья народа. "По всей земле русской, – писал он, – чрезвычайно распространено знание Четьи-Минеи – о, не всей, конечно, книги, – но распространен дух ее по крайней мере..." (25, 214, 215) 15 . Такое "живознание "
_________
15 См . о широком распространении житийной литературы в народе: Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX века. М.: Наука, 1986. С. 152-153.
святоотеческого предания, по-видимому, было свойственно и самому Достоевскому, особенно в последние годы его жизни, что, естественно, не отрицает его глубокой начитанности в духовной литературе. Вряд ли замечание Лескова о том, что в религиозных беседах Достоевский обнаруживал "более страстности, чем сведущности" 16 , было беспристрастным. Еще не осмыслены во всей полноте те многочисленные примеры использования Достоевским духовной литературы, благодаря которым расширяются границы его художественного мира.
Многие стороны творчества Достоевского в соотношении с православным учением о мире и человеке могут раскрыть неведомые ранее глубины религиозной мысли писателя. Скажем лишь об одном примере такого скрытого (от секуляризованного сознания) воздействия православного учения на отношение Достоевского к вопросу о бессмертии и воскресении души человеческой. Как известно, идея бессмертия была основной в его религиозных исканиях, в ней он видел "высшую идею жизни" вообще и "главный источник истины и правильного сознания для человечества". Этот вопрос, как свидетельствуют многочисленные высказывания писателя, он стремился разрешить в духе православной эсхатологической традиции. Православная мысль о бессмертии в значительной мере зиждится на высказанной св. Григорием Паламой мысли о необходимости страшиться не телесной смерти, но смерти души: "Как отделение души от тела есть смерть тела, так отделение Бога от души есть смерть души" 17 . Смерть души и есть смерть в настоящем смысле этого слова. Ибо по воскресении, как свидетельствует в своем эсхатологическом провидении св. Макарий Египетский , все, что душа собрала в своей внутренней сокровищнице, проявится вовне в теле.
Православный человек не боится смерти потому, что он верит в вечную жизнь, дарованную ему Богом. Все религиозные типы Достоевского несут в себе эту основную для понимания смысла человеческой жизни идею. Отсюда и постоянное опасение самой возможности отпадения от Бога и как следствие этого невозможности в будущем достижения состояния обожения . Забвение о смерти и о воскресении души – греховное состояние Д ля верующего человека. Не случайно черт разъясняет Ивану Карамазову смерть без воскресения, которую человек примет гордо и спокойно, как Бог. Такова, в сущности, и трагедия гордого
_________
16 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. М., 1958. С. 148.
17 Цит. по: Добротолюбие . Т. 5. М.: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1992. С. 255.
своеволия Кириллова. У Достоевского гордыня и забвение страха смерти слиты воедино. Это, пожалуй, одно из самых глубоких богословских толкований Достоевского. Св.Г ригорий Нисский среди многих черт грешного человека называет и забвение смерти. Кириллов борется с верой, основанной на страхе смерти, создавая свое, противостоящее православному, антропологическое учение о гордом человеке, преодолевшем в себе этот страх смерти. Еще и поэтому мыслилась Достоевским душа человеческая как поле битвы между Богом и Дьяволом. Смерть Смердякова, Свидригайлова, Ставрогина обнажает всю правду о грехе и как следствие – смерть души. Все же любимые герои писателя словно бы проецируются на православную мысль о спасении и воскресении души. Все у Достоевского в духе православия стремится к победе над Дьяволом, к преодолению человеком "очарованья зла". Мудрость Священного Писания освещала глубины и бездны человеческого сердца, которые Достоевский как художник и религиозный мыслитель стремился постичь.
Достоевский будучи гениальным художником-философом постиг суть того метафизического опыта, согласно которому человеческая жизнь есть столь Великое Творение, что осознать ее полноту ни философия, ни наука не могут. Полнота может быть достигаема или художественно (т.е. в рамках искусства) или лишь на основе религиозного опыта (т.е. религией вообще). Многое ему и самому как художнику, стремящемуся к изображению всей полноты жизни, виделось не ясно, словно через "тусклое стекло". Опыт же евангельского знания говорил ему, что в языке нет слов и понятий, способных выразить сущ-ностно мщ ) иной, о котором так много произносится суждений в его романах. Достоевскому, по-видимому, хорошо были памятны слова из послания апостола Павла "не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог" (1Кор. II , 9). Как, вероятно, и другая мысль апостола о будущем истинном познании всех вещей и всего происходящего: "Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан" (1 Кор. XIII , 12).
В этом отношении знаменателен также и самый опыт словесного выражения Достоевским мира иного, передачи благоговейного созерцания божественной реальности такими его героями, для которых открылся "истинный свет", как, например, старцу Зосиме. Образ старца, взятый писателем из житийной литературы, подобен сосуду благодати Святого Духа, и слова его излучают свет благодати и полны глубоко смысла, подобны "глаголам вечной жизни" (Иоан . VI , 68). В словах старца выражена
глубина его мистического опыта: "Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное, сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высоким, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взростил сад С вой, и взошло все, что могло взойти, но взрощенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взрощенное в тебе" (14, 290-291).
Достоевский, как можно видеть, поставил глубочайшие проблемы бытия Божия, бессмертия души и смысла жизни в их единстве и неразрывной связи с православным учением о человеке. Вера в нравственно-историческую силу Православия сочетается в его творчестве с поисками веры в Бога, Бога библейского, а не Бога философов. Герои Достоевского – атеисты и "неверы " – ближе к вере, чем равнодушные или, по слову церковному, "теплохладные ", их борьба с религией выводит их на путь истинной веры. Достоевский вместе со своими героями (знаменательны братья Карамазовы как три этапа духовной биографии самого писателя) шел к православной вере, к идеалу Христа через сомнения и мучительное "изболевание соблазна безбожия". Тем и ценен духовный опыт Достоевского, воплотившийся в его художественном творчестве как своеобразной исповеди (или "исповеди-проповеди"), что в нем отразился путь русского образованного человека к вере со всеми соблазнами и попытками умственного познания Бога и приятием веры русского народа такой, какая она есть.
», вышедшем в издательстве Сретенского монастыря, предпринята попытка собрать самые яркие и наиболее значимые мысли Федора Михайловича Достоевского, вложенные им в уста своих героев или же высказанные им самим в многочисленных статьях и заметках. Это мысли, касающиеся главных тем, волновавших писателя всю его творческую жизнь: вера и Бог, человек и его жизнь, творчество, современность, нравственность, любовь и, конечно же, Россия.
Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.
(Письма. XXVIII/1. С. 176)
…Если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня.
(Вступительное слово, сказанное на литературном утре в пользу студентов С.-Петербургского университета
(Дневник 1881. XXVII. С. 85)
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной нее вытекают.
(Дневник писателя. XXIV. С. 48)
…Без веры в свою душу и ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо.
(Дневник писателя. XXIV. С. 46)
Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного
Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного.
(Дневник 1881. XXVII. С. 56)
Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней…
(Заметки к «Бесам». XI. С. 154)
Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
(Идиот. VIII. С. 203)
…Бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится.
(Идиот. VIII. С. 183-184)
На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных.
(Братья Карамазовы. XIV. С. 290)
Добрые дела не остаются без награды, и добродетель всегда будет увенчана венцом справедливости Божией, рано ли, поздно ли.
(Бедные люди. I. С. 105)
Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила
…Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено.
(Братья Карамазовы. XIV. С. 64-65)
Тайна что? все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — всё одна эта тайна, одинаковая. А всех бо́льшая тайна — в том, что душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!
(Подросток. XIII. С. 287)
О, благодарю Тебя, Боже, за все, за все, и за гнев Твой, и за милость Твою!.. И за солнце Твое, которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минуту благодарю!
(Униженные и оскорбленные. III. С. 422)
Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить…
(Бесы. X. С. 505)
Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?
(Записная тетрадь. XXIV. С. 308)
…Сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить.
(Идиот. VIII. С. 181)
Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Бу́ди, бу́ди!
(Братья Карамазовы. XIV. С. 286)
Покоя нет. Будущность чревата. Что-то недоделанное в мире.
(Записная тетрадь. XXIV. С. 97)
Ф.М. Достоевский относится к тем великим религиозным мыслителям и пророкам, которые появляются на земле, когда человечество оказывается в глубоком духовном и мировоззренческом кризисе, чтобы вести их ко Христу и спасению. В 20 веке Ф.М. Достоевский для русской и мировой религиозно-философской мысли имел такое же значение как Платон для древнегреческой философии, Св. Августин Блаженный для средневековой теологии, а Кьеркегор для новоевропейской философии.
Религиозный мыслитель и пророк
В 19 веке Ф.М. Достоевский воспринимался как большой русский писатель. Как религиозному мыслителю Ф.М. Достоевскому не повезло в благополучном 19 веке, где он был почти «гласом вопиющего в пустыни». Зато в катастрофический 20 век, когда порвалась связь времен и обнажились метафизические проблемы человека, свободы, зла и бессмертия, о нем вспомнили. К нему обращаются как религиозному мыслителю-пророку будущих судеб России и человечества. Многие мыслители и писатели «серебряного века» считали Ф.М. Достоевского своим духовным отцом - одним из основателей русского религиозно-философского ренессанса 20 века. К ним в первую очередь относятся: Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, Н.А. Бердяев, В.Иванов, С.Н. Булгаков, Л.Шестов и другие. Все они видели в Ф.М. Достоевском великого религиозного мыслителя, с которого началась эпоха «проклятых вопросов», поставленных им впервые перед русской религиозно-философской мыслью. «Идеи Достоевского - духовный хлеб насущный. Без них жить нельзя. Нельзя жить, не решив вопросы о Боге и диаволе, о бессмертии, о свободе, о зле, о судьбе человека и человечества», - писал Н.А. Бердяев. «Мы, продолжал он, - духовные дети Достоевского. Мы хотели бы ставить и решать «метафизические вопросы» в том духе, в котором их ставил и решал Достоевский».
Действительно, русская религиозная философская мысль 20 века во многом родилась и вышла из «проклятых вопросов», поставленных Ф.М. Достоевским, из его философских идей и религиозных взглядов. Целый ряд направлений в русской мысли прошлого века: религиозный модернизм, христианский персонализм и экзистенциализм не без основания считали Ф.М. Достоевского своим основоположником.
Для многих Ф.М. Достоевский явился истинным пророком, предсказавшим разрушительную революцию в России как бунт и восстание против Бога.
«Но вот грозные предсказания сбылись во всей точности, писал митрополит Антоний (Храповицкий); народ тонул в крови, исчах от голода и холода, сгнил от болезней; все возненавидели друг друга. Хватаясь за голову и ломая руки, они восклицают: ведь все это нам предсказано; все это всей стране возвещалось в книгах (роман «Бесы» и др) которые мы все читали; но мы, безумные, смеялись над нашим пророком именно за эти предсказания, хотя и благоговели перед его гениальным умом и талантом».
Как религиозный мыслитель и пророк Ф.М.Достоевский противостоял надвигающейся на человечество новой эпохи воинствующего атеизма и скрытого богоборчества в виде идеологии либерализма и коммунизма. Он противопоставлял им русскую идею как «всесветное единение во имя Христово», которым для него была церковь. «Я не про здания церковные теперь говорю, писал Достоевский, и не про притчи, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное Церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле, поскольку земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово... Не в коммунизме, не в меланхолических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово».
Для Ф.М.Достоевского быть русским означало быть православным. Он считал русский народ великим, вероисповедным народом-богоносцем, главное призвание которого служить Господу Иисусу Христу и вселенскому православию. «В народе нашем, писал Ф.М.Достоевский, бесспорно сложилось и укрепилось даже такое понятие, что вся Россия для того только и существует, чтобы служить Христу и оберегать от неверных все вселенское Православие». Ф.М. Достоевский глубоко верил (и предсказал), что у России и русского народа есть особая религиозно-мессианская роль в истории - нести православную веру во Христа для спасения народов мира. «Сущность русского призвания, говорил он - состоит в разоблачении перед миром Русского Христа, миру неведомого и которого начало заключается в нашем родном Православии».
Эта вера и пророчество Ф.М. Достоевского сбылись в 20 веке в апостольской миссии русской эмиграции. Многочисленные русские беженцы в разных странах мира построили храмы и монастыри, открыли епархии. Они сумели принести православную веру во Христа разным народам востока и запада.
Проповедник веры во Христа и бессмертия
Однако, прежде всего в Ф.М. Достоевском в 20 веке - в эпоху богоборчества и нигилизма видели проповедника веры во Христа и бессмертия души. Он сумел через свободу и евангельскую веру во Христа открыть тайну о Боге и человеке. «В юности с пронизывающей остротой запала в мою душу тема «Легенды о Великом инквизиторе». Мое первое обращение ко Христу было обращением к образу Христа в Легенде. Идея свободы всегда была основной для моего религиозного мироощущения и миросозерцания, и в этой первичной интуиции свободы я встретился с Достоевским как со своей духовной родиной», - писал Н.А. Бердяев. Для очень и очень многих людей в 20 веке, ищущих истинный смысл жизни, Достоевский стал духовным учителем и апостолом, приведшим их к вере во Христа Спасителя. «Многообразными были откровения и открытия Ф.М. Достоевского, писал митрополит Антоний (Храповицкий). Колумб открыл Америку, а Достоевский открыл русскому обществу Господа Иисуса Христа, которого раньше знало духовенство, простой народ и отдельные мыслители нашего общества».
В своем замечательном письме к Н.Д. Фонвизиной, Ф.М. Достоевский рассказывает ей о сложившемся в его душе «символе веры». «Этот символ очень прост, писал Достоевский, вот он: верить, что не ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше оставаться со Христом, нежели с истиной».
Этот апостольский «символ веры» Достоевского перекликается с другим исповеданием веры во Христа Спасителя у одного из его героев в романе «Преступление и наказание» чиновника Мармеладова: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но придите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из них не считал себя достойным сего».И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и все поймем!. Тогда все поймем! И все поймут...и Катерина Ивановна...и она поймем... Господи, да приидет Царствие Твое!»
Ф.М. Достоевский сумел узнать и изучить душу русского народа оказавшись на каторге. Там он окончательно убедился, что духовный идеал народа - Христос. «Может быть, единственная любовь народа русского, утверждал он, есть Христос и он любит его по-своему, то есть до страдания».
В романе «Идиот» Достоевский стремился показать в образе князя Мышкина положительно-прекрасного человека, наиболее приближенного ко Христу. Князь Мышкин - «русский Христос», «рыцарь печального образа» - Дон Кихот 19 века, попадает в мир, где людьми движет не вера и честь, а алчность, сладострастие и своеволие. Он несет людям евангельскую проповедь о спасении, через свою смиренную любовь и постоянную готовность положить душу за тех, кто в этом больше всего нуждается.
Все великие романы Ф.М. Достоевского от «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых» христоцентричны и вероисповедны. Главные положительные герои его романов, начиная с Сони Мармеладовой и князя Мышкина и заканчивая старцем Зосимой и Алешей Карамазовым являются проповедниками евангельской веры во Христа Спасителя. Ф.М. Достоевскому удалось показать в своих романах, что отвержение веры во Христа, неизбежно приводит человека к бунту против мироустройства, преступлению и даже самоубийству. Именно такова судьба тех героев Ф.М. Достоевского, которые отвергли Христа ради гордыни, своеволия или сладострастия.
Для Ф.М.Достоевского спасение души и вера в бессмертие было одной из самых вековечных проблем стоящих перед человечеством. Как христианского мыслителя Ф.М.Достоевского волновала проблема спасения души грешника от духовной смерти. И он пытался ее разрешить в своих великих романах. Хорошо видя и осознавая падшесть человека и порабощенность души страстями своеволия, сладострастия и сребролюбия, Достоевский открывает в душе человека и противоположное им нравственное стремление пострадать за совершенный грех и тем спасти свою душу от гибели.
«Страдание принять и искупить себя им, вот что надо», советует Родиону Раскольникову Соня Мармеладова. Только приняв добровольно страдание, как искупление за совершенное им преступление, Р. Раскольников обретает на каторге спасение от духовной смерти.
По мнению писателя, не искупленный покаянием и страданием тяжкий грех легко может привести к духовной смерти и самоубийству. Это хорошо видно в трагических судьбах Свидригайлова, Ставрогина, Смердякова и других нераскаявшихся грешников. «Вот каково с грехами-то на душе жить!», восклицает в романе «Подросток» Макар Иванович, рассказав трагическую историю солдата покончившего с собой потому, что ему было отказано судом присяжных в возможности пострадать за совершенный им грех. Тот же Макар Иванович дает совет молиться и просить у Господа о всех грешниках: «Господи, ими же сам веси судьбами спаси всех нераскаянных».
И здесь Достоевский указывает на самую важную основу спасения души человека - на таинственное Провидение Божие. Оно и посылает часто, по его мнению, спасительные страдания человеку, чтобы удержать его от духовной гибели на краю пропасти. Господь часто посылает страдания и различные испытания на земле, чтобы спасти и избавить души грешников в будущей жизни от ада, геенны огненной и вечной гибели. Это хорошо показано на примере судьбы Дмитрия Карамазова в последнем романе Достоевского.
Страдания, посылаемые Провидением Божиим, открывают Дмитрию Карамазову высший христианский смысл его жизни - возможность пострадать за всех. «Потому что все за всех виноваты» - Дмитрий принимает посланные ему Провидением Божиим искупительные страдания, четко осознавая, что только они и могут спасти таких как он.
«Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его как аркан и скрутить внешней силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!».
Принимая всем сердцем крест страданий, посланных Провидением Божиим, он признается Алеше, что в нем «воскрес новый человек». Он исповедуется своему брату о любви и радости, которые охватили его воскресшую душу к Богу, людям и к самой жизни. И это, несомненно, гимн воскресшей и спасенной души.
Пережив воскрешение своей души Дмитрий Карамазов решает добровольно пойти на каторгу, спуститься под землю, чтобы там помочь спасению души других, таких же как и он грешников. А это несомненно подражание Христу Спасителю сошедшему во ад и исполнение евангельской заповеди любви - «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн 15, 13).
Подобно Мармеладову в «Преступлении и наказании», Дмитрий Карамазов исповедует гимн веры и радости Богу о спасении всех грешников. «И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн Богу, у которого радость!».
Спасение души глубочайшим образом связано у Достоевского с верой в ее бессмертие.
Наряду со св. ап. Павлом и свт. Августином Блаженным, Достоевского по праву можно причислить к величайшим в истории проповедникам веры в бессмертие души.
«Без высшей идеи, писал он, не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея лишь одна и именно - идея о бессмертия души человеческой, ибо все остальные, «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают».
Достоевский не уставал утверждать, что при потере веры в бессмертие человек не только потеряет высший и подлинный смысл своей жизни, но и откажется от самой жизни. Устами своих героев он пророчески предупреждал о грозящей катастрофе человечеству при потере веры в бессмертие души. «Уничтожьте в человечестве веру в бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь», говорит Иван в «Братьях Карамазовых».
По мнению Ф.М. Достоевского, «тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия».
Это пророчество Ф.М.Достоевского полностью подтвердила вся история многострадального 20 века. В течение прошлого века в результате богоборческого бунта против Бога у значительной части человечества была потеряна вера в бессмертие. В этот век не только иссякла любовь, но наиболее сильно проявилась воля ко злу, небытию и смерти, истреблению и самоистреблению. В 20 веке были изобретены «лагеря смерти», произошли истребительные революции и две мировые войны. Было создано ядерное и другое оружие массового поражения. Началась легализация т.н. «однополых браков», эвтаназии и клонирования людей.
Проповедь веры в бессмертие является центральной во всех великих романах Достоевского от «Преступления до наказания» до «Братьев Карамазовых». Все положительные герои этих романов являются исповедниками веры в бессмертие. Начиная с Сони Мармеладовой, читающей Раскольникову Евангелие о воскрешении умершего Лазаря до «речи у камня» Алеши Карамазова. В своем последнем романе «Братья Карамазовы» в главе «Кана Галилейская» Достоевский исповедует свою веру в бессмертие, спасение и жизнь будущего века. Главный герой его последнего романа - Алеша Карамазов - получает откровение свыше. В тонком сне он видит недавно умершего старца Зосиму живым и радостным на брачном пире со Христом Спасителем в Царстве Божием.
«Да, к нему, к нему подошел он, сухонький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собирался в гости. Лицо все открытое, глаза так и сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званый на брак в Кане Галилейской...
Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, - раздается над ним тихий голос.- Затем сюда схоронился, что не видать тебя... пойдем и ты к нам.
Веселимся, - продолжает сухонький старичок, - пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый Архитриклин, вино новое пробует? Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке...Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое! А видишь ли ты солнце наше, видишь ли ты его?
Боюсь... не смею глядеть...- прошептал Алеша.
Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых гостей беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут...»
«Только с верой в свое бессмертие, неустанно утверждал Достоевский, человек может достигнуть истинного смысла жизни».
«Без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо», писал Достоевский.
Он доказал, что вера в бессмертие есть необходимая основа нормального существования человечества. «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, писал он, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества. А коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно».
Достоевский глазами предстоятелей церкви: предположения о будущем христианства
Удивительно, но факт: все вызовы XX и XXI века так или иначе были отражены в творчестве Достоевского, все проблемы были так или иначе им предсказаны. Тот, кто примет это утверждение скептически, должен убедиться в нём сам. Марксизм? Сколько угодно: это те самые «телеги, подвозящие хлеб человечеству», на которые так яростно нападает Лебедев в «Идиоте». Большевистская революция? Пожалуйста: роман «Бесы» подробно отражает чудовищные гримасы революционного насилия и его идеологии. Сталинизм? Предсказание его можно прочесть в истовой мечте Петра Верховенского об «Иване Царевиче», который придёт на смену революционному разгулу и станет вождём народа, одновременно популярным и аристократичным, кем-то вроде римского папы Востока. Разумеется, ещё более чётко явлено предсказание Сталина в фигуре Великого Инквизитора. Фашизм? Но это же идеология Раскольникова, которая разделяет людей на два сорта, предполагая, что лучшим людям позволено и преступление. Потеря религией своего значения в наши дни, «секуляризация» культуры? Вполне внятно мы читаем об этом обмирщении и торжестве современного язычества в «Бесах» (глава «Пред праздником») или узнаём эту враждебность к религии в кривлянии Фёдора Карамазова в келье старца, столь похожем на кривляния современной свободолюбивой прессы. Глобализация мира, торжество всесильной либеральной демократии североатлантического образца, при которой большинство получает сытость и иллюзию свободы, но настоящими носителями решений остаётся избранное меньшинство? «Легенда о Великом Инквизиторе» из «Братьев Карамазовых». Оправдание сексуальности и распространение извращений, включая педофилию? Свидригайлов из «Преступления и наказания», совращённая им девочка и его же несовершеннолетняя невеста; Тоцкий из «Идиота», Ставрогин, который в главе «У Тихона», не вошедшей в окончательную редакцию, признаётся в совращении девочки-подростка. Коммерциализация всей жизни, включая семейную и духовную? Аркадий Долгорукий из «Подростка», Ганя Иволгин, который поставил себе цель стать Ротшильдом; рассказчик «Кроткой», небольшой повести из «Дневника писателя»; Рогожин из «Идиота», который убеждён в том, что даже любовь можно купить (за большие деньги, разумеется); денежный спор между Дмитрием Карамазовым и его отцом Фёдором Павловичем. Ментальное порабощение русского человека западными идеалами? Лакей Смердяков, который брезгливо сожалеет о том, что в 1812 году мы не были завоёваны французами (как это похоже на рассуждения современных либералов о Великой отечественной войне!); Степан Трофимович Верховенский, всю жизнь преклонявшийся перед Западом; Видоплясов из «Села Степанчиково». Как хотите, а тексты Достоевского можно рассматривать как своеобразный пророческий каталог, в котором содержатся даже такие относительно мелкие для отечественной истории события, как «панк-молебен» Надежды Толоконниковой, Марии Алёхиной и Екатерины Самуцевич в Храме Христа Спасителя. Автор имеет в виду сцену из «Бесов»: почитаемая икона Богоматери осквернена тем, что некто пустил за разбитое стекло перед образом живую мышь. (Много ли разницы, что в одном случае речь идёт об одной мыши, а в другом – о трёх «кисках», как они сами рекомендовали переводить суду название своей панк-группы?) Достоевский всегда себя считал именно писателем, но его обострённое духовное чутьё и горячее религиозное чувство, вместе с размерами его писательского таланта, сделали его больше чем писателем: они его сделали проповедником и, более того, религиозным мыслителем, даже теологом (хоть это звучит странно, ниже в статье мы обратимся к авторитетным мнениям, которые утверждают, что это буквально так и есть). Ст;ит ли поэтому так уж удивляться тому, что к творчеству Достоевского для объяснения проблем современности (а то и положений своей веры) обратилось христианское духовенство? Обратилось в лице не только рядовых священников, но в лице предстоятелей церкви, то есть глав основных христианских конфессий. Мы убеждены, что «пророческий заряд» Достоевского не потерял своей силы и в наши дни, поэтому то, что именно предстоятели церквей осмыслили в наследии русского писателя, до известной степени способно указать нам на будущее самого христианства. Конечно, это лишь предположение: его правдивость или ложность мы увидим через несколько десятилетий.
Мы начнём с предстоятеля Русской православной церкви, Святейшего Патриарха Кирилла, хотя бы по причине того, что он является главой Русской православной церкви и потому (это остаточно очевидно), что судьба православия любому русскому (в том числе буддисту или мусульманину) несколько важней, чем, например, судьба католицизма. Будучи ещё митрополитом Калининградским и Смоленским, нынешний Патриарх выступил в эфире ток-шоу «Имя России» на телеканале «Россия». Это выступление от 26 ноября 2008 года кажется нам достаточно примечательным для того, чтобы привести его полностью, включая некоторые повторы, характерные для разговорной речи:
«Добрый вечер! Я рад возможности включиться в дискуссию, и мне только приходится сожалеть о том, что физически я не могу присутствовать среди вас, мои дорогие собратья, члены жюри, а также с нашей замечательной телеаудиторией. Мне хотелось бы говорить о Достоевском, конечно, как о религиозном мыслителе. Вот эта его замечательная серия великих романов – «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», – как замечательно об этом сказал Вячеслав Иванов, наш замечательный поэт Серебряного века, это – «пять актов одной драмы», а в центре этой драмы – человеческая душа. Достоевский пишет о глубинах религиозного опыта не как богослов, составляющий отвлечённый трактат, а на основании своего собственного глубочайшего религиозного опыта, это помогает ему реально актуализировать христианские ценности. Образ Христа оживает в «Идиоте»! Конечно, не в полной мере, но для многих современников Достоевского, которые отказались от веры, от церкви, вдруг образ князя Мышкина стал ярким выражением христианской идеи. Люди стали понимать, что же такое сила смирения. А Раскольников? Покаяние, искупление, возрождение и воскресение – это же центральные идеи христианского послания, но как они вплетены в контекст жизни простых людей, как ярко и образно они представлены! Но не просто покаяние: искупление, страдание. То, над чем билась на протяжении всей человеческой истории философская мысль: осознание того, что есть страдание, каков смысл страдания. И даже сейчас, в нашем комфортном XXI веке, тема страдания не сходит с повестки дня и не сойдёт никогда! Человек умом и духом должен преодолевать эту тему, и Достоевский помогает нам понять смысл человеческих страданий как искупления, подобно искуплению, которое Спаситель принёс на кресте, как очищения, как просветления, за которым возрождение. Но нельзя говорить о Достоевском только как о религиозном мыслителе и сердцеведце. Нужно говорить о Достоевском и как об огромной величине политической философии. Ведь это он – автор Русской идеи. Да-да! В далёком 1861 году в объявлении к подписке на журнал «Время», который он издавал вместе со своим братом, он развивает основные положения «Русской идеи», о которых так замечательно скажет впоследствии Владимир Соловьёв: «Русская идея – это христианское преображение мира на основе истины, красоты и добра». И Достоевский предлагает Русскую идею, именно для того, чтобы русский народ и Россия вошли в Европу, обогащая Европу, но никак не теряя своего собственного лица. Ну разве не современен Фёдор Михайлович Достоевский? Разве с этими идеями нам не стоит смотреть на Запад и на Восток и определять своё место в глобализирующемся мире? Я хотел бы на этом закончить, памятуя о необходимости быть кратким в этой замечательной, интересной дискуссии. Всем желаю успеха».
Вероятно, Достоевскому как верующему человеку было бы очень лестно услышать этот сердечный отзыв о себе со стороны главы (будущего) Русской православной церкви, особенно учитывая то, что едва ли он сам, хотя бы в силу собственной скромности, при жизни думал о своём творчестве так высоко. Выступление митрополита было кратким и во многом спонтанным (хотя бы повторы некоторых определений говорят о его неподготовленном характере), тем важнее его смысловые центры: потому, что подготовленное заранее может иметь некоторую долю лукавства, а произносимое спонтанно, как правило, говорится от сердца, и дело не том, что мы подозреваем предстоятеля РПЦ в неискренности, но просто одинаково искренне может быть более или менее важным. Этих смысловых центров в выступлении было три: князь Мышкин как прообраз Христа, Раскольников и страдание, Русская идея. Мы начнём, для удобства, с третьего.
Преобразование мира для Достоевского (и Владимира Соловьёва) означало преобразование государства в идеальное братство людей, то есть как бы возвышение государства до уровня церкви, и даже, строго говоря, не церкви, а религиозной общины. И всё же, хотя мы до сих пор с трудом можем представить себе конечный итог такого преобразования, оно не может совершиться (по мысли Достоевского) без церкви православной. Отсюда идеал сотрудничества государства и церкви, которое со времён Византии известно под названием симфонии (религиозной и светской власти). Рискнём предположить, что и в будущем Русская православная церковь от этого сотрудничества не откажется. Будет ли оно успешным, так сказать, «животворящим», одухотворяющим и церковь, и государство, или же чисто формальным и в некоторой мере лицемерным, как союз партии и правительства в советское время, – это уже совершенно другой вопрос. И ответ на этот вопрос, на наш взгляд, будет зависеть от будущих президентов России и их религиозного чувства, их деликатности и способности понять нужды других религий (а не только православного христианства) на территории России. Народ же, как известно, выбирает такого президента, которого заслуживает. Вопрос о том, будут ли традиционные религии России деятельным участником социальной и культурной жизни страны или попросту займут «угол в государстве», обнесённый загородкой, за которую им будет запрещено заходить (как уже предлагали некоторые кандидаты на президентских выборах 2012 года), определится именно народным выбором и тем, насколько в наших умах, умах русских людей, успели восторжествовать прагматизм и неоязычество, культ потребления и эгоистическая независимость от других. Что же, нам стоит надеяться на лучшее, однако нужно быть готовыми к тому, что результат, как обычно бывает в истории, окажется ни самым печальным, ни самым выдающимся.
Мысль об искупительном страдании свидетельствует о Патриархе Кирилле как об очень русском человеке: мысль эта не столько «достоевская», сколько типично русская. Ведь если быть честным, Раскольников хоть и страдает на протяжении всего романа, но его страдание большей частью – не искупительное, и вплоть до самого конца, до последней части эпилога в его голове нет и проблеска идеи покаяния. Правильней было бы сказать, что Раскольников переживает острое мучение, которое, да, готовит его к покаянию, но в большей мере нужно Достоевскому для того, чтобы самым наглядным образом дать читателю почувствовать ужасность его теории. (Конечно, это слишком короткая интерпретация романа, и, как все короткие истины, она не является полностью верной.) Уж если говорить об искупительном страдании, то Дмитрий Карамазов является гораздо лучшим его образцом. В известной мере мы все прочитываем в любом тексте то, что имеем внутри нас, или то, что хотим видеть, так и Патриарх Кирилл видит в муках Раскольникова очистительное страдание, но ведь без встречи с Соней никакого покаяния не случилось бы, было бы только мрачное движение героя навстречу самоубийству, а это стремление предстоятеля русской церкви говорит, скорее, о том, что православная церковь не откажется от идеи искупительного страдания и, увы, не будет очень энергичным ходатаем за муки людей перед государством (каким она не является и сейчас), ведь страданиями душа возвеличивается. Этот – не камень в огород и не насмешка над православной церковью, это просто констатация того, что созерцательно-медитативный характер восточной христианской церкви (о котором с некоторой горечью говорил ещё Владимир Соловьёв) за последние века не изменился. Упоминание князя Мышкина является этому ещё лучшим доказательством.
Митрополиту Кириллу на ум пришёл не старец Зосима, а именно князь Мышкин, которого, действительно, Достоевский в черновиках к роману хотел сделать «князем-Христом». Нет никакого сомнения в том, что князь Мышкин – очень симпатичный персонаж, но, скажем, Роуэн Уильямс (о нём пойдёт речь позже) однозначно считает, что этот образ не есть образец святости. По разным причинам он считает так: в частности, потому, что князь Мышкин на протяжении всего романа не принимает взрослых решений и, при всём своём прекраснодушии, не считается с реалиями этого мира, в котором ведь нельзя жениться сразу на двоих или любить женщину только «любовью-жалостью» без всякой примеси страсти и без того, чтобы женщине это стало, наконец, обидно и невыносимо. Роуэн Уильямс идёт так далеко, что предлагает видеть Мышкина как Мефистофеля наоборот, который, в противоположность Мефистофелю Гёте, всё время хочет блага, но вечно совершает зло. Это всё сказано очень жестоко по отношению к бедному князю, но в этом есть большая доля правды. Впрочем, ведь и самого Христа тоже можно посчитать «Мефистофелем наоборот», ведь сам Христос отчасти был возвышенным идеалистом, не соображавшимся с историческими условиями, и не без Его помощи (как ни чудовищно это прозвучит) на земле утвердилось историческое христианство, включившее в себя крестовые походы и инквизицию. Мышкин смирен, это было будущим Патриархом очень точно подмечено, в его смирении – великая сила, но, принимая решения, он не вполне отвечает за их следствия, в частности, из решения стать женихом Аглаи у взрослого человека могло и должно было последовать решение уберечь её от безумного и вредоносного для девушки свидания с Настасьей Филипповной, ведь совсем не обязательно всегда надеяться на безупречную благость, мудрость или такт того, кого мы любим, но удержать невоздержанного ребёнка от глупости не сумел тот, кто сам являлся лишь прекрасным ребёнком. Так происходит в силу скорей созерцательного, чем деятельного характера Мышкина, иначе говоря, в силу того, что характер «князя-Христа» вполне соответствует характеру православного христианства.
И это, с точки зрения будущего Русской православной церкви, являет собой тревожный симптом. Разумеется, с каждым годом православная церковь становится активней в своём социальном служении. Но если, не дай Бог, в обозримом будущем в России дойдёт до серьёзных социальных потрясений, существует значительная опасность того, что Русская православная церковь, подобно князю Мышкину, не возьмёт на себя ответственность за социальную жизнь людей. Она будет продолжить говорить о том, как д;лжно поступать, но из общественной и политической жизни устранится полностью. И слава Богу, скажет кто-то, но дело в том, что если мы не доверяем религии, считая, что сама религия не знает, чт; есть добро и что зло, насколько меньше мы должны доверять светскому политику, даже выбранному самым демократическим путём и самым что ни на есть убедительным большинством (например, как Гитлер, 84 процентами голосов). Большинство ещё не является носителем моральной истины, и если все религии России умоют руки, не желая эти истины (не отвлечённые, а годные для применения к конкретной жизни) указывать, Россия, вслед за Европой, пойдёт к своему бесславному духовному концу.
Мы переходим именно к Европе, а если быть шире, к католическому миру. Любопытно, что некоторое отношение к Достоевскому имеет как прошлый римский папа, Бенедикт XVI, так и нынешний, папа Франциск.
Бенедикт XVI упоминает Достоевского (правда, мимоходом) в энциклике Spe Salvi («О надежде») от 30 ноября 2007 года, данной им в третий год своего понтификата. Сама по себе эта энциклика достаточно примечательна. (Желающие без труда смогут найти русский текст послания на сайте Ватикана или с помощью любой поисковой системы.)
Начинается энциклика с отвлечённых и несколько суховатых рассуждений о том, чт; есть надежда. За этими такими немецкими строчками, сравнивающими греческие и римские слова Священного Писания, постепенно проступает мысль: надежда есть образ будущего, который у человека обязательно должен быть. Некогда образом будущего было идеальное братство, предсказанное Христом. Потом, увы, этот идеал оказался подменён идеалом материального благополучия, достижимого через революцию, идеалом тех самых «телег, подвозящих хлеб человечеству» (впрочем, эта цитата принадлежит исключительно нам). «Он [Маркс] считал, – справедливо заключает понтифик, – что после приведения в порядок экономики всё остальное станет на своё место. Его главная ошибка – материализм: на самом деле человек представляет собой отнюдь не только плод экономических усилий, и его невозможно оздоровить лишь извне, создав благоприятную экономическую среду».
Но ведь так, вслед за Марксом, считают и лидеры современной демократии, и, как с грустью признаёт Бенедикт XVI, «в руках заблуждающихся людей он [прогресс] может стать, а фактически уже стал ужасающим прогрессом зла». Вот ещё несколько пессимистичных, но точно отражающих действительность цитат из этой печальной энциклики:
«Перед лицом успехов науки в прогрессивном структурировании мира современное христианство по большей части сосредоточилось только на индивидууме и на его спасении. Тем самым оно ограничило горизонт его надежды и не осознало в должной мере величия своей задачи».
Христианство, как горько замечает предыдущий римский папа, не вполне удалось, и современному историческому периоду больше надеяться не на что. Наверное, правильно применить это только к католической Европе, потому что не может ведь глава западной церкви отвечать за христианство восточное?
В чём, однако, вероучительный пафос энциклики? Он содержится в её последней трети. Мы должны, вопреки всему, сохранять надежду, верить в искупление любовью и постепенно, в меру своих христианских сил, усовершенствовать социальную жизнь вокруг нас. И вот здесь, в последней части, и происходит упоминание Достоевского.
Бенедикт XVI обращается, фактически, к теодицее в одном из её аспектов: проблеме того, как Господня справедливость может быть совмещена с Господней милостью. Если Бог бесконечно благ для всех, это будет несправедливо по отношению ко греху и к грешникам, если же Он будет справедлив, то Он – не бесконечно благ, по той причине, например, что грешникам, прежде чем наказывать их, можно было бы протянуть руку помощи, но большинству грешников никто никогда не протянул эту руку, что было бы так несложно сделать, сочетайся божественная благость с божественным всемогуществом. «Милость, – пишет понтифик, – не исключает справедливости. Она не какая-то губка, которая всё стирает, так что всё, что было сделано на земле, в итоге приобретает одинаковую ценность. Против такого образа неба и милости справедливо протестовал, к примеру, Достоевский в своём романе “Братья Карамазовы”». Верно, а если быть точным, против этого протестовал Иван в разговоре с Алёшей. Иван Карамазов не принимает Царства Божьего, которое наступит для всех без разбора, в том числе и для мучителей детей. Но как совместить милость и справедливость Бога? Каков будет ответ?!
Понтифик – не даёт ответа. Точней, даёт единственный ответ: «Протест против Бога во имя справедливости бесполезен. Мир без Бога – это мир без надежды». Сказать это можно было бы и иными словами: мы не знаем, как ответить удовлетворительно для чувства логики. Но христианское вероучение, даже со всеми своими противоречиями, – это источник блага. Отказавшись от него, вы лишитесь этого блага и рано или поздно придёте к животному состоянию. Мысль, безусловно, справедливая. Но, увы, недостаточная для пытливого искателя христианской истины.
С необычайной грустью приходится признать, что Бенедикт XVI, весьма достойный человек и выдающийся теолог, энцикликой Spe Salvi признаёт, даже сам этого не желая, беспомощность традиционного католичества, и социальную («если очевидно, что моей жизни или историческому периоду, в который я живу, больше не на что надеяться»), и даже теологическую. Ведь ответа про совмещение милости и справедливости, как ни крути, нет: ответ лишь в том, что милость не исключает справедливости, но каким именно таинственным образом она её не исключает? Тем, что грешники всё же будут наказаны? Но пока страдает хоть одно живое существо, невозможно говорить о вселенском благе и всепроникающей милости.
Добровольное сложение Бенедиктом XVI сана понтифика стало печальным результатом этой беспомощности. Католичеству требуется реформа, и взоры с надеждой обращаются на нового римского папу, Франциска.
Папа Франциск ещё не упомянул Достоевского ни в одной из проповедей, да и сказал он их пока не так много. Но известно, что русского писателя он любит. Выстраивается любопытная триада: Достоевский близок святому Франциску Ассизскому (например, вниманием к бедным и страдающим, готовностью активно изменять общество, любовью к животному миру), Св. Франциск, в свою очередь, близок новому римскому папе. Из всех же героев Достоевского новый папа больше всего напоминает старца Зосиму. В любом случае, не князя Мышкина: папа Франциск не избегает взрослых решений; он не отличается чрезмерной медитативной сентиментальностью; он любим народом и не очень одобряем защитникам традиции; он позволяет себе, как и старец Зосима, некоторые отклонения от устава (в частности, он не преклоняет колени после пресуществления даров во время мессы, а старец Зосима, согласно роману Достоевского, не брезговал вишнёвым вареньем во время поста: для строгих ортодоксов и то, и другое должно являться большим грехом).
Чем кончится дело с папой Франциском? Неизвестно, но Достоевский выразительно описал, чем завершилась жизнь старца Зосимы и преувеличенные надежды на его посмертное чудотворение, рискнём и мы на этой основе совершить попытку прогноза. Папа Франциск будет любим народом, но недовольство им со стороны иерархов католичества и просто ревностных обрядоверов (вроде отца Ферапонта из «Братьев Карамазовых»), вероятно, будет расти. В какой-то момент консервативные круги могут даже рискнуть объявить Франциска лжепапой, по крайней мере, если они и не совершат этого открыто, то позволят себе соответствующие намёки. Значительной реформы католичества при Франциске, скорее всего, не произойдёт (однако будем искренне надеяться на лучшее), но некоторое освежение католичества, придание ему нового импульса вполне возможно. Подобно тому, как старец Зосима оказался втянут в чисто мирской некрасивый конфликт между Дмитрием Карамазовым и его отцом, не исключено, что и действующего папу попытаются втянуть в тот или иной политический конфликт (кстати, президент Аргентины уже попыталась это сделать сразу после избрания понтифика). Если напряжение между понтификом и консервативными кругами дойдёт до определённой точки, не исключено и то, что некоторое количество католиков предпочтут остаться с папой, а не с церковью. После его смерти они либо образуют самостоятельную деноминацию (в лучшем случае – орден в границах католичества, в худшем – секту), либо вообще разочаруются в традиционном христианстве. Впрочем, про Алёшу Карамазова было бы неверно сказать, что он в христианстве разочаровался, но, в любом случае, Алёша снимает с себя рясу послушника; в черновиках Достоевского имелся и вариант сделать его революционером. Также и после смерти папы Франциска (и даже при его жизни) не исключён вариант своеобразной католической революции. Насколько жизнеспособной она окажется? Чем закончится? Совершится ли вообще? Бог весть. Самым вероятным, увы, автору кажется сценарий-минимум, в виде частичного (но недостаточного) обновления католичества и появления неофранцисканцев. В этом случае после смерти действующего папы разочарование ожидаемой реакцией и тем, что значительные перемены так и не совершились, будет велико (подобно разочарованию в старце Зосиме некоторыми из его «искренних» последователей), а значит, католичество рано или поздно ждёт угасание, по крайней мере, угасание в Западной Европе. Хочется верить, что в латинской Америке силы католичества ещё не исчерпаны.
Католичество католичеством, но не ст;ит забывать, что католицизм в Европе охватывает только Бельгию, Испанию, Ирландию, Францию, Италию, Польшу, некоторые районы Южной Германии и некоторые страны Восточной Европы. Это немало, конечно, но нам ведь говорят, что «локомотивом прогресса» в наш век являются англосаксонские страны. А эти страны исповедуют христианство в той или иной форме протестантизма.
Разновидностей протестантизма много: это и лютеранство, и почти сошедший сегодня на нет кальвинизм, и процветающий баптизм, и разные маргинальные течения, вроде мормонов. Но говорить о предстоятелях протестантизма сложно: ему чужда сама идея «предстояния», точней, идея апостольской преемственности. Всеобщее священство, то есть мысль о том, что любой крещёный христианин уже способен совершать литургию, – эта мысль является фундаментальным принципом и лютеранства, и баптизма, а поскольку это так, любой избранный глава той или иной разновидности протестантизма будет лишь менеджером, далёким от взятия на себя догматической ответственности за свои слова, словам этого менеджера приписывать не только провиденциальное, но хотя бы догматическое значение нет большого смысла.
(«Менеджеризм», то есть светский характер протестантизма порой заходит так далеко, что заставляет сомневаться в собственно религиозном характере некоторых его ответвлений. Оставим христианам спор о том, насколько баптизм является христианством, но насколько баптизм является вообще религией? Мы задаём этот вопрос исходя из того, что не так давно некоторые баптистские лидеры призвали пасторов не совершать венчаний до тех пор, пока государство (точней, власти штата) не легализует однополые браки. Представить это в православии невозможно, и речь сейчас идёт даже не про отношение к гомосексуализму, а про сам факт «забастовки». Мы не можем себе представить православного священника, который объявит «забастовку» и будет посредством её добиваться, например, отставки президента, с избранием которого он, священник, по политическим или даже по духовным соображениям не согласен. Мы так же мало способны вообразить это, как вообразить буддийского ламу, который откажется передавать Учение до тех пор, пока тот или иной политик не уйдёт в отставку; как вообразить врача, который откажется лечить больного по политическим мотивам. И дело здесь, разумеется, не в том, что священнослужитель или лама якобы не имеют права на свои политические пристрастия, а должны будто бы покорно исповедовать политические взгляды своего духовного начальства. Дело в том, что христиане совершают причастие, а буддисты выслушивают Учение не ради собственного удовольствия, а чтобы соприкоснуться с глубинными основами своей веры, и эта потребность верующего человека стоит превыше политических соображений. Ведь если мы вообще признаём религию религией, то есть чем-то, что связывает нас с Высшим началом (которое в одной религии уместно назвать Богом, в другой – Освобождением и Учением как дверью, ведущей к Освобождению), требования этого Высшего начала для верующего человека (кольми паче для священнослужителя!) оказываются превыше не только политики или соображений жизненного комфорта, но в некоторых случаях и самой жизни. Если же, напротив, мы рассматриваем церковь как предприятие культурного досуга, нечто вроде массажного салона для души или кинозала, то, разумеется, директор кинозала имеет полное право бастовать против чего угодно в любых разрешённых законом формах. Но какое отношение кинозал или массажный салон имеют собственно к религии? А в той мере, в какой религия перестаёт быть религией, она перестаёт и нам быть интересна и не может быть предметом этой статьи: любопытно, конечно, читать про кинозалы или, скажем, про новинки автомобильной промышленности, но этим занимаются специальные люди в специальных журналах за отдельную плату, к ним и ст;ит обратиться.)
Есть, однако, и в протестантизме исключение из принципа всеобщего священства. Англиканская церковь (English church), которую в догматическом аспекте даже нельзя назвать в полной мере протестантской, признаёт апостольскую преемственность и отвергает идею всеобщего священства. Предстоятелем Англиканской церкви традиционно является епископ Кентерберийский. Неужели, спрашивается, какой-либо епископ Кентерберийский когда-либо что-то писал о Достоевском? Может ли вообще русский автор быть интересен англосаксу, и особенно может ли его православие быть интересно иерарху Англиканской церкви?
Оказывается, может. Пора признаться, что Роуэн Уильямс, мнение которого о князе Мышкине мы процитировали вначале, является 104-м епископом Кентерберийским. (Точней, являлся: Уильямс сложил с себя полномочия архиепископа в 2012 году.) Перу его принадлежит серьёзная работа Dostoevsky: Language, Faith and Fiction («Достоевский: язык, вера и вымысел»), появившаяся в 2008 году. Книга Уильямса – это 300 страниц убористого текста, ради её завершения ему даже пришлось взять отпуск от исполнения своих пасторских обязанностей. Сам по себе факт появления такой книги, на наш взгляд, очень значителен, поскольку становится серьёзным аргументом против двух мифов: мифе о том, что Достоевский как специфически русский автор может быть интересен только русским (впрочем, этот миф поддерживают не иностранцы, а именно русские, да и то не все, а лишь поклонники западных либеральных идеалов), равно как и мифе о том Достоевский, горячий защитник православия, может быть интересен только православным.
Хоть название книги и содержит в себе слово «язык», о собственно языке Достоевского, о том, что интересует литературоведов, Уильямс говорит не так много. Его Dostoevsky – это, скорее, богословское размышление. (Если честно, автор этой статьи был бы только рад, если бы в тексте архиепископа оказалось ещё больше богословия и ещё меньше литературоведения.) Книга Уильямса содержит много интересных и небанальных мыслей, в частности, мысль о том, что Достоевский самим фактом своего творчества создаёт особую теологию, теологию повествования (narrative theology). Подобно тому, как Бог любит все свои создания, но Его любовь заключается в том, чтобы не вмешиваться в их жизнь, а предоставить им свободу выбора, так и Достоевский не вмешивается в жизнь своих персонажей, но предоставляет им свободу решений в рамках созданного им пространства, даже если эти решения ведут к суициду. Это и есть, по Уильямсу, подлинно христианское поведение: взять на себя ответственность за другого человека, но принять факт его инаковости (otherness). Любопытно, что Уильямс, как и Бенедикт XVI, тоже поднимает вопрос о теодицее и тоже не даёт на него внятного логического ответа. Строго говоря, он и вообще не претендует на то, чтобы дать ответ на этот вопрос, а просто-напросто признаёт: «Даже лучшее теологическое обоснование не даёт удовлетворительного теоретического решения умозрительной проблемы, которая встаёт перед Иваном и Алёшей: проблемы того, каким образом Бог одновременно является необходимым условием беспросветности человеческого страдания, а также источником существования мира, в котором такому страданию разрешено существовать».
Но, в конце концов, христианство – не буддизм, чтобы всегда требовать от него безусловной логичности, достоинства и пафос этой религии иные. Проблема, однако, в том, что помимо отказа дать удовлетворительный теологический ответ о теодицее (за каковой отказ мы не можем возложить вину исключительно на одного архиепископа, при том, что ещё остаётся вопрос, не нарочито ли сохраняет христианство внутри себя противоречие теодицеи как способ определённого отбора недостаточно верных, о чём писал, к примеру, Бенедикт XVI), текст обнаруживает ещё и некоторую социальную беспомощность, точнее, робость, а ещё точней – нарочитое самоограничение. Оно, это самоограничение, начинается буквально с титульной страницы книги (которая отнюдь не делает очевидным, что книгу написал архиепископ Кентерберийский) и с предисловия, в котором автор извиняется за то, что не является специалистом по русской литературе, что, во-первых, не вполне так, а во-вторых, нам как читателям в любом случае интересно мнение о Достоевском автора как архиепископа (куда больше его филологических способностей). Но факта своего архиепископства автор почти стесняется, что, разумеется, является похвальной скромностью, но одновременно и отказом от того, чтобы церкви в наши дни говорить повелительным голосом, к которому общество прислушивается. Особенно ярко проявляется такой отказ в размышлениях Уильямса по поводу преобразования государства в братство, с выразительной силой ожидаемого в главе «Буди, буди!» «Братьев Карамазовых». Автор книги о Достоевском прекрасно понимает, о каком уповании идёт речь, понимает он и то, что речь в этой главе не идёт ни о простом превращении государства в подобие тео(иеро)кратии, ни о воспалённом расизмом воображении – понимает, но при этом он не готов дать мечте Достоевского однозначную оценку, не готов быть солидарным с русским «теологом» в этой надежде. Но ведь религия, которая полностью отказывается от мироустроительства, неизбежно должна будет занять всего только «угол в государстве» и смириться с языческим характером общества, которое терпит эту самую религию лишь постольку, поскольку она не покушается на удобства и грехи социальной жизни. Это и происходит с протестантизмом в настоящее время.
Роуэну Уильямсу нельзя отказать ни в личном, ни в гражданском мужестве. В своё время он осудил вторжение США в Ирак; поддержал сотрудницу British Airways, которой пытались запретить носить на работе крестик; при его участии был принят Пакт англиканских церквей, который, фактически, делает невозможными дальнейшее рукоположение в священство открытых гомосексуалистов. Наконец, в феврале 2008 года он заявил, что английское законодательство должно быть пересмотрено в сторону включения в него некоторых норм шариата. Это предложение любому человеку, далёкому от ислама, вначале покажется одиозным (оно англичанам и показалось таковым, и вызвало шквал возмущения). Но в нём с особенной, убедительной силой сказалось credo Уильямса, которое раньше он обозначил в своей книге: брать ответственность за других людей, но принимать их инаковость. Если уж арабы стали частью английского общества, если общество само захотело этого, необходимо позаботиться о благе арабов, в том числе, сделать так, чтобы светские законы больше соответствовали их представлениям о правильной духовной жизни. Первосвященник, который избран обществом для служения его, общества, духовному благу, должен взять ответственность и за духовные интересы арабов, даром что они не возлагали на него такого обязательства. Это, если хотите, очень честная позиция, которая свидетельствует о том, что религии в наш век не могут остаться отдельными друг от друга, что они должны сопротивляться вызовам безрелигиозного мира вместе. Но именно эта позиция (вместе с мягким, но достаточно настойчивым сопротивлением гомосексуальному лобби) привела к буре критики и итоговому решению Уильямса сложить с себя сан англиканского первосвященника.
Здесь не требуется дополнительных комментариев или дополнительного пояснения о судьбе англиканской церкви, она и так достаточно очевидна. Церковь в англосаксонском мире стала заложником, во-первых, светской власти, во-вторых, общественного мнения, и если мы до сих пор верим в то, что общественное мнение само по себе может быть источником духовного блага, добродетели и нравственной истины, нам стоит неустанно напоминать себе о том, что Гитлер был избран «фюрером» немецкого народа 84,6 % голосов избирателей. Отдельные священнослужители англосаксонского мира, вроде Роуэна Уильямса, будут сопротивляться этому постыдному рабству религии и стремиться совмещать служение обществу с его, общества, христианским просвещением, но их сопротивление не будет бесконечным. Рано или поздно все протестантские церкви благословят (как благословляют уже сейчас) грех и антихристианские нормы жизни, либо публично, либо хотя бы фактом молчаливого согласия с ними, ведь не все имеют мужество Уильямса защищать то, что требует религия. Сделав это, они окончательно превратятся из религиозных учреждений, созданных для воспитания человека в духе блага и истины, в кинотеатры, созданные для удовольствия посетителей, или, самое большее, в музеи, где можно будет бесплатно познакомиться с давно умершей культурой.
Такие три разные (но, в любом случае, далёкие от безоблачных) судьбы ожидают православие, католичество и протестантизм, если верить пророческой интуиции Достоевского и нашему истолкованию её. Последнее, что нам хочется отметить (и с чего, наверное, стоило бы начать, но тогда это опрокинуло бы логику нашего рассказа): думается, что первосвященник Англиканской церкви написал большую книгу о русском православном писателе не по той причине, что ему, предстоятелю англиканства, интересно было именно православие – но потому, что его жгуче занимают вопросы христианства вообще, о существовании которого в стремительно теряющем веру мире Достоевский сумел сказать так много. Также и причиной для размещения этой статье о будущем христианских церквей на сайте буддийской общины является не наш особый и пристальный интерес к христианству, но наше беспокойство о судьбе религии вообще, ведь религии в объединившемся мире испытывают схожие трудности и глядят в глаза схожим противникам. Имелось историческое время, когда уместно и правильно было усердствовать в конфессиональных разделениях и определении ясных отличительных черт каждой разновидности религии или религиозной школы. Время это закончилось. Религия в XXI веке столкнулась с противником, угрожающим её не физическому (в виде римских императоров, распинающих христиан на кресте), но её духовному существованию. И кто знает, не является ли стратегия, предложенная Достоевским в пересказе архиепископа Кентерберийского – взять на себя ответственность за всех людей на земле, но при этом принять факт их инаковости, – лучшей стратегией для борьбы с этим противником? Больше того, не является ли эта стратегия вообще единственным выходом?
Загрузка...
